Одураченный случайностями (Борщ)

– Меня тоже в «Гелендвагенах» укачивает.

– Во всех или только в этом?

– В любом, – зло сообщил Захар, только теперь, видимо, поняв, что я издеваюсь. – В туалет вам надо?

– Нет, спасибо, я уже сходил. Не успел только сообщить вашим друзьям, но они сейчас сами увидят, когда к машине вернутся.

Борщ, приняв за правду и последнюю мою шутку тоже, посмотрел на меня очень внимательно и, как мне показалось, с сожалением. Из этого взгляда я снова заключил, что про мою судьбу, в отличие от меня самого, он все знает, и напрасно я тут ерничаю, – будущее мое совсем не светло, а облачно, если даже не сказать, покрыто, как сейчас на улице, мраком нависших туч.

– Тогда пойдем, – сказал он после осмотра. – Полковник ждет нас. Вон туда, по лестнице на второй этаж.

«Странное заведение, – думал я пока мы шли по коридору сначала первого, а затем и второго этажа. – Как они тут ориентируются?»

На мысль о возможности потеряться и не найтись меня навели таблички на дверях, на которых красовалось либо только ФИО обитателей (это кабинеты начальников, наверное), либо просто номера отделов: «Отдел № 1», «Отдел № 2» и т.д. Встретилась еще и такая табличка: «Общий», про которую я сразу подумал: «Не душ ли?», а также совершенно необъяснимая, космическая – «Канцелярия 7В-20». Остановились мы у двери с табличкой «Колмыков Александр Анатольевич». Кто он по званию, в какой должности служит, каким подразделением управляет, – ничего из вывески не понять. Но несмотря на недосказанность, на душе у меня стало немного спокойнее, – куда хуже было бы оказаться в «Канцелярии 7В-20».

Борщ попросил меня подождать и, постучавшись, скрылся за дверью. Через десять секунд открыл ее, и я прошел в огромный темный кабинет. Его хозяин, не смотря на уличный предгрозовой сумрак, отчего-то не включал свет и сидел под портретом президента неподвижной глыбой в форме полковника. Каких войск угадать не решаюсь, так как кроме танкистов и медиков других погон не различаю. Ни к тем, ни к другим он не относился, а еще он не был ни летчиком, ни моряком, это точно.

Борщ закрыл дверь и легонько подтолкнул меня проходить. «Глыба» тоже ожила, и направилась навстречу. Она представилась полковником Александром Анатольевичем Колмыковым, начальником, как я и предполагал из таблички, отдела. Я тоже представился и мне было предложено сесть за стол для совещаний. Борщ с «глыбой» сели с одной стороны, а я, напротив. Для начала занялись разглядыванием друг друга. Борщ, словно соскучившись, как и в кафе, сверлил меня пристально и его проникновенный взгляд очень смущал и отвлекал меня от изучения физиогномики полковника. Может поэтому и описать человека в форме, как что-то среднее между крупным военным в годах без шеи и толстым милиционером в отставке, не получается.

– А мы ваши преданные читатели, – мягко начал разговор Колмыков. – Пристально следим за вашим творчеством и с нетерпением ждем новых работ.

– Вы тоже? – поинтересовался я. – Мне, безусловно, приятно, но чем обязан таким вниманием?

– И я тоже. И Захар. Мы очень любим правдивые истории, практически документальные. Но написанные не журналистами, а именно писателями.

– Но я ничего общего ни с журналистами, ни с документалистами не имею и пишу только выдуманные истории, – ответил я. – Кстати, писатели склонны преувеличивать и приукрашивать, отсюда правда искажается. Художественная документалистика – жанр оригинальный, но опираться на достоверность изложенных таким образом фактов я бы не стал. Это как художника попросить нарисовать чертеж за чертежника. Сможет? Да. Но каков будет результат?

– В целом вы правы, но нам все-таки приятно читать художественные описания всяких реальных событий.

– Александр Анатольевич, – резко, но не грубо сменил я тему, – скажите, пожалуйста, где я нахожусь?

– Вы находитесь, – спокойно ответил полковник, – не волнуйтесь, пожалуйста, в нашем управлении, которое работает с представителями пишущей братии, как вас иногда называют. Вот на днях у нас была годовщина, директор подвел итоги работы, рассказывал о планах, благодарил за службу…

– Службу кому? – снова не сдержался я. – Какие органы представляет ваше управление? И название-то у вас должно хоть какое-то быть?

– Службы Родине, ее президенту, народу, – также невозмутимо продолжил Колмыков, – и вы зря иронизируете! Органы мы представляем внутренние, как вы можете видеть по цвету моей формы. А название наше я могу сказать вам в виде аббревиатуры, большего вам знать не требуется, но оно вам ничего не даст. Считайте, что вы в полицейском отделении, где с вами вежливы, – вы же не будете спорить с этим? обстановка у нас дружелюбная, разговор мы ведем спокойный, размеренный. Если я удовлетворил ваше любопытство, то позвольте мне продолжить, а то вы перебили меня немного.

– Тогда скажите, пожалуйста, на каком основании я нахожусь здесь? – не позволил продолжить я.

– По приглашению. Захар ведь приглашал вас?

– Это называется приглашением? Привезли в какой-то черной коробке… с лампочкой… Насильно!

– Как насильно? Захар, как же так? Такого просто не может быть! Ну, давайте по порядку и поправьте меня если я что-нибудь напутаю. Вы сами вышли из квартиры. Затем из подъезда. Никто вас за руку не только не тащил, но и не вел. И даже не сопровождал. Сами сели в машину. Хорошую, дорогую, – вас никто в нее не заталкивал. Да, такая машина с виду напоминает чем-то коробку, но что ж поделать? Такой ее придумали дизайнеры. Вы вот утверждаете, что выдумываете истории, а они придумывают внешний вид автомобиля… Но мы отвлеклись. Меня очень волнуют ваши слова! Что вы называете «принуждением»?

– Нет, ничего… – грустно ответил я, поняв, что спорить бесполезно и может стать только хуже. Но не удержался и поправил. – «Насильно», я говорил. Я просто не хотел ехать.

– Я тоже не всегда хочу ехать, но каждый день сажусь и еду. А ты, Захар?

– Так точно!

– Вот смотрите, – продолжил Колмыков, – я проявляю к вам и к вашей писательской деятельности неподдельный интерес и хочу с вами познакомиться. Как это организовать? Конечно, мне по долгу службы проще найти вас, чем, скажем, любому другому вашему поклоннику. Но… Представляете, к вам в дверь звонит человек в форме полковника. Тоже ведь не самый хороший вариант таким вот образом напроситься на встречу? Что бы вы обо мне подумали и какой у нас разговор бы получился? Согласны? А тут, вы сами видите, официальное здание, люди в форме, да и ваш знакомый, Захар, тут же. Это должно вас больше успокоить нежели мой визит к вам. Не так?

– Отчасти так… – пришлось согласиться мне.

– Вы совершенно напрасно расстраиваетесь и волнуетесь! Мы вас позвали на беседу и совершенно не имеем умысла как-то навредить вам. Поговорим и расстанемся друзьями, я надеюсь. Просто ваше творчество очень заинтересовало нас, вот и все. Давайте поговорим о нем?

– Ну что ж, давайте…

– Так вот… – вспоминая на чем я его прервал, начал полковник. – Когда историю рассказывает документалист, нам понятно: откуда он берет информацию, кто его коллеги, соавторы, где происходит событие, кто действующие лица. Короче, все известно, все данные и источники раскрыты. Тут вопросов никаких не возникает: он, журналист, или репортер, или кто-то еще из медийной сферы, профессионально зарабатывающий на освещении каких-либо событий, доступен для предметного общения. С беллетристами тоже все более-менее ясно, – они работают с архивами, воспоминаниями, известными людьми. А вот с писателями, авторами художественных произведений, ситуация несколько иная. Они совершенно свободны в своем творчестве и неподконтрольны никому…

– Но ведь так и должно быть, – перебил я, – в этом и состоит свобода…

– «Свобода, равенство, братство» – помните такой лозунг? – прервал меня Колмыков. – Жаль, что его начинают забывать. В нем перечислены основополагающие принципы общества. Нашего общества под названием государство. Не отдельно взятого человека, а общности людей. И если один человек со своей свободой способен навредить обществу, если из-за его неверного понимания свободы могут пострадать общегосударственные интересы, то о каком равенстве и братстве может идти речь? Этот человек, получается, считает себя выше окружающих его людей? Тех людей, которые ему приходятся братьями! Стало быть, не ровня они ему что ли? Как вы считаете: есть место такому человеку в обществе и достоин ли он свободы в общем понятии этого слова, которая заключается в соблюдении принятых законов и на моральных принципах?

– Постойте… ничего не понимаю… – запутался я от столь витиеватой фразы с часто повторяющимися словами. – Разве это не коммунистический лозунг?

– Социалистический.

– Социализм – это предтеча коммунизма. Так что это одно и тоже.

– Какой бы он не был, разве вы с ним не согласны?

– Вы знаете, сейчас, когда общность людей, живущих в нашей стране, если и можно назвать братством, то только братством волков, готовых перегрызть друг друга, а равенство только снится, причем богатым исключительно в кошмарных снах, данный лозунг не просто не актуален, а звучит, как насмешка и мне, например, представляется жутким пережитком.

– А давайте попробуем начать с себя, – предложил Колмыков. – Мы вот с Захаром и все наши коллеги пытаемся принести пользу обществу. И работа наша нацелена на выявление заблуждающихся и направлении их в правильное русло.

– Александр Анатольевич, как это все относится ко мне? Почему я здесь?

– Расскажите нам, пожалуйста, над чем сейчас работаете? – мило улыбнувшись, спросил он, пропустив мой вопрос, но, к счастью, отойдя от пропаганды коммунистических идей.

Эта появившаяся так некстати на его лице, дабы успокоить меня, дурацкая, ненужная улыбка, не шла ни ему – здоровому, брутальному мужику в форме полковника, ни обстановке – мрачный, темный кабинет с большим письменным столом и еще большим столом для переговоров, ни самой ситуации, – моему нахождению здесь в его вместе с Борщом компании.

«Да какого хрена я тут буду перед вами душу изливать?» – с раздражением подумал я и начал «лепилово».

– Рассказ про собаку вас заинтересует?

– Та-а-а-к, да, интересно. Чья собака?

– Ничья… – потупился я от неожиданности такого странного вопроса, – бездомная. Рассказ о ее путешествиях.

– Хорошо, – сразу остановил меня Колмыков, оценив, вероятно, общегосударственную безопасность праздно шатающегося пса. – Что еще?

– Рассказ о светофоре…

– Да? А с ним что?

Я и сам не знал, что с ним, поэтому ответил просто:

– Тоже в путешествия отправился.

– Замечательно! – весело сказал полковник, снова рассудив о бесполезности траты времени на обсуждения блуждающего светофора. – А про людей что-нибудь пишите?

– Есть еще одна такая смешная история про детскую площадку…

– Постойте. Это все шутейные, если мы правильно понимаем, зарисовки. Но мы вас знаем и полюбили, как автора серьезных, пусть и не без элементов сатиры, историй. И очень ждем продолжения этих повествований. Или по крайней мере материала такого же эмоционального накала, глубины, драматургии, одним словом. Где человеческие судьбы; рассказ о людях, повидавших на своем веку; знающих какие-нибудь тайны; путешествующих по местам, куда сложно попасть; сталкивающихся с преодолением чего-то. Даже пусть несколько мистические. Какие-то вещи, о которых еще никто не писал. У вас прекрасно получается раскрывать подобные темы. В общем: что-нибудь серьезное сейчас есть у вас в работе?

– Ну смотрите… Есть такая задумка написать про современную Золушку. Только с несчастливым концом… – ответил я первое, что пришло в голову.

– Интересно. И какое же несчастье случилось в конце?

– В конце она убивает всю семью, – спокойно и без раздумий ответил я.

– Да?.. Так… а в начале?

– А в начале… девочку лет десяти-двенадцати берет из детского дома на попечение семья, в которой уже есть двое родных мальчиков. Они на пару, тройку лет старше ее. Приемные родители делают из девочки, по сути, рабыню, а братья бьют ее и издеваются. Со временем девочка становится жертвой в том числе и половых извращений как братьев, так и отца семейства. При этом мачеха знает и не препятствует происходящему. Так проходит несколько лет. Потом девочка встречается с выпускниками того детского дома, с которыми росла в одной группе. Подростки замышляют месть и жестоко убивают всех четырех мучителей…

Мое монотонное, ленивое и какое-то отстраненное от ужасной, кровавой темы повествование произвело на слушателей магическое действие. Они некоторое время сидели оцепенев. Только когда я начал рассказывать о половом насилии над несовершеннолетней Борщ, выпучив глаза, смачно сглотнул. Наверное, представил себе картину и захотел есть.

– Скажите, – после продолжительной паузы осторожно начал Колмыков, – а разве никто об этом раньше не писал? Мне кажется, уже была подобная история у кого-то.

– Да? – обрадовался я. – Тогда не буду.

– Но я могу ошибаться… – пристально глядя на меня сказал полковник.

– Я точно еще не писал! – улыбнулся я чтобы разрядить обстановку.

– Ну, и хорошо! – улыбнулся в ответ, мгновенно «оттаявший» Колмыков. – А вот кстати: почему в ваших произведениях так мало женских персонажей? Вот Золушка, о которой вы нам рассказали, это, пожалуй, единственный главный герой женского пола. И то в проекте. Почему так?

– Не знаю. Мне сложно понять женскую суть. Описывать эмоции и переживания женщины необходимо глубоко, тогда это «возьмет за душу». А если ее не чувствуешь, то и браться не стоит. Кроме того, должна быть какая-то идея произведения. Не станешь же описывать переживания какой-нибудь Нюры просто потому, что она сидит и переживает. Может кто-то и сможет, а я не вижу себя романистом и на такое у меня точно фантазии не хватит. Да и усидчивости тоже, – написать, не сопереживая герою, что-то такое…

Я вовремя прервался, спохватившись, что не стоит раскрывать все секреты ремесла и рассказывать свои домыслы о том, как автору иногда приходится настолько вживаться в роль своего персонажа, что он в стремлении показать картину происходящего максимально реалистично, бывает даже одержим, и проигрывает описываемые сцены не только в голове, но и на месте самого действия. И чем достовернее выглядит описание, тем более маниакален автор. Происходит ли такое на самом деле сказать возьмусь только за себя – со мной точно нет, но поди ж ты потом докажи этим двум обратное!

– Какое? – видя мое замешательство, быстро, чтобы я чего-нибудь не утаил, сориентировался Колмыков.

– Лирическое, что ли… Не знаю, как точно охарактеризовать. Вот родилась у меня идея про Золушку, но смогу ли я ее реализовать…

– Лучше не надо! – перебил мои рассуждения полковник.

– Почему? – его слова очень удивили меня.

– Сейчас тема института семьи у нас на подъеме. Государство предпринимает огромные усилия в данном направлении. Особое место в нем уделяется приемным детям. Это очень серьезный и важный вопрос, о котором необходимо много и повсеместно говорить, проводить мероприятия, направленные на недопущение увеличения уровня сирот, упростить алгоритм передачи их в благополучные семьи. Мы должны показывать насколько просто могут обрести радость полноценной жизни, люди, не имеющие собственных детей и страдающие от этого. И какое счастье испытает ребенок, обретший любящих его родителей. Теперь представьте, на фоне такой светлой, гуманной миссии, всесторонне поддерживаемой нашим правительством и президентом, появится ваше подрывающее общегосударственные старания произведение…

На улице сверкнула молния. Мы молчали в ожидании грома. Когда он прогремел, Александр Анатольевич продолжил тему Золушки.

– Послушайте мой добрый совет: это тяжелая, грустная история и не надо ее писать. Ни к чему хорошему она не приведет. Договорились?

– Ну, хорошо… – как бы нехотя согласился я, однако радуясь в душе, ведь писать о ней никогда не собирался и даже думать не думал. – Тогда может еще что-нибудь из веселого вспомнить?

– Не надо! – оборвал Колмыков и снова замер.

Казалось он перебирает в голове новые темы, но не может выбрать какую именно стоит обсудить, поэтому неожиданно, словно вспомнив что-то упущенное в давно состоявшемся разговоре, спросил:

– А эту историю про девочку вам кто рассказал?

– Я ее только что придумал, – весело ответил я.

– А-а-а… как это у вас быстро получается, – недоверчиво улыбнулся в ответ полковник. – Что еще придумаете? Только серьезное, как мы любим!

Экспромт требовал передышки, и я ненадолго задумался.

– Рассказ о том, например, как запущенный дрон попал в двигатель самолета, что привело к авиакатастрофе, – продолжил сочинять я.

И зачем я только ляпнул такое?!

– Дрон? Какой дрон? Где? – улыбка исчезла с лица Колмыкова навсегда.

– Ну… такой маленький летательный аппарат с пропеллерами сверху…

– Разведывательный? Где это случилось? Кто запустил? – продолжил стремительный допрос, разволновавшийся не на шутку, полковник.

– Да нет… обычный, белый такой… маленький… – сбитый с толку таким шквалом вопросов потупился я.

– Так… Самолет противника, я надеюсь? Место боевых действий можете назвать? Когда это произошло?

– Я не знаю… То есть, я знаю… То есть… нет…

– Ну что: ни да, ни нет? Откуда у вас информация?

– Да нет никакой информации! – неожиданно для самого себя повысил я голос и начал быстро перебирать слова. – Рассказ о том, как школьники на поле вблизи аэропорта, из интереса, запустили коптер с камерой, хотели снять садящийся лайнер, а его затянуло в двигатель. Произошло возгорание и самолет приземлившись сгорел. Да я, может, и писать-то не буду. Это так, задумка…

– Понял? – кивнул Захару Колмыков.

– Так точно!

– Как это: «не буду»? – снова обратился ко мне полковник. – Надо написать. Обязательно надо написать о подвиге повстанцев, которые своим умелым управлением беспилотником уничтожили вражескую боевую единицу. Написать и показать мне. Понятно?

– Подождите, – смело, наверное, еще не до конца осознавая всю неприятность своего положения, сказал я. – Как это: написать, показать? Я так не работаю…

– Ничего, – сначала спокойно, но все более распаляясь, перебил меня Александр Анатольевич. – Придется поработать. На благо отчизны поработать, в кой-то веки. Считайте, что получили заказ от силовых структур. Не все же вредить-то Родине! Нужно воспитывать в людях патриотизм, но прежде нужно и самому быть патриотом! Своей работой показывать пример всем заблуждающимся. Вот как мы, кстати. Правильно, Сахаров?

– Так точно!

– Александр Анатольевич, – начал я, – вы так любите правдивые истории, а просите меня написать сказку про каких-то партизан с дроном.

– Правда в этой, как вы выразились «сказке», заключается в том, что в победе над врагами хороши любые методы. И нужно использовать каждый способ, который приблизит победу. А что предлагаете вы? Написать руководство для подростков под названием: «Как недорого современными доступными средствами сбить пассажирский самолет»?!

– Я же говорю, – это вымышленная история о, якобы, уже имевшем место быть случае. И никакая не инструкция. При этом я не утверждал, что в самолете кто-то погиб. Наоборот, можно написать о подвиге экипажа и наземных служб, которые спасли всех пассажиров, а хулиганов наши доблестные органы правопорядка нашли и привлекли к суровому наказанию… Да и вообще… я же вам сказал, что может и не стану писать об этом…

– Так, Захар, нужно проверить. Автор утверждает, что такое происшествие уже имело место. Запроси поиск по регионам, – обратился Колмыков к Борщу. – Вы же не возражаете если мы проверим? Вдруг действительно такая история уже где-нибудь произошла? – обратился он ко мне.

– Я, конечно, не против, – недоверчиво ответил я, – но не понимаю почему вы говорите, что я «утверждаю»? Наоборот, я в очередной раз подчеркиваю, что это вымысел.

– Не обращайте внимания на мои слова, – ответил полковник. – Это я просто так говорю. Вдруг совпадение обнаружится? Хорошо если без жертв… Что еще пишите? Я знаю, что многие авторы пишут несколько произведений одновременно.

Я уже не знал, чего выдумывать, и даже начал опасаться своих наспех пришедших мыслей. Все в моей голове как-то разом спуталось и я, на свою беду, вместо того, чтобы остановить разговор и сказать: «больше ничего не пишу», взял, да и сболтнул:

– В работе сейчас повесть про эвтаназию… – но поздно спохватился, – но не знаю, стоит ли говорить о ней, она еще совсем сырая, много деталей отсутствует… – попытался я спасти свое ухудшающееся положение, но замять тему не удалось.

– Стоит, стоит! Конечно стоит, раз уж начали! Что в ней? – ухватился Колмыков.

– Да, собственно, ничего пока… Так, больше одни задумки…

– Ну поделитесь, любопытно же. Мы же ваши поклонники, считайте! Всегда интересно поговорить с автором. Правда, Захар?

– Так точно!

– Ну, в общем, история такая… Два парня… Один с детства живет только с матерью, никого больше нет. Отца не знает. И вот мать заболевает и медленно начинает угасать, а парню все-то лет тринадцать-четырнадцать. К его восемнадцатилетию мать уже совсем плохая, с кровати встать не может. Его жизнь проходит только у ее постели. Он ухаживает за ней: кормит, моет, убирает. Приходится вместо учебы устраиваться на трудную, малооплачиваемую работу. Чтобы покупать лекарства пришлось продать из квартиры практически все, что только возможно, но денег все равно не хватает. Мать все слабела, а боли только усиливались. В последнее время дешевые лекарства перестали помогать и мать уже не стонала, как раньше, а выла от боли, но никак не умирала. Ее страдания сделались настолько сильными, что она стала умолять сына умертвить ее. Она говорила, что напрасно понадеялась на легкую и быструю смерть и упустила момент, когда нужно было самой «разобраться с делами». А сейчас она не может даже подняться с постели. Мать говорила сыну, что это не будет убийством. Она никогда не попросила бы его совершить что-то такое за что придется отвечать перед законом. Никогда она не пошла бы на то, что ее смерть погубит его жизнь. Но в данном случае ему не в чем будет обвинить себя. Он только должен дать ей лекарство, от которого она умрет. Парень и слушать не хотел ее просьбы, но муки матери стали невыносимыми. Боль не отпускала ее ни днем, ни ночью, при этом она постоянно находилась в сознании. Круглые сутки превратились в сплошной не проходящий кошмар. От ее крика не спал уже, наверное, весь дом. В больницу женщину не брали. «Скорая» приезжать уже не торопилась. Парень был в отчаянии. Он сам уже находился на грани безумия, и когда мать в очередной раз попросила его избавить от мучений, он, все-таки, решился. Женщина всю жизнь работала провизором и когда боль немного отпустила ее сказала сыну состав препарата, приняв который человек умирает своей смертью, а в организме он быстро и полностью разлагается, не оставляя никаких следов. Ни одна экспертиза уже через 10-12 часов не найдет интоксикации и не докажет преступления. Парень купил все составляющие. Это оказались простые и общедоступные лекарства, отпускаемые без рецепта. Он и подумать не мог, что, смешав их, можно приготовить такой мощнейший, но при этом незаметный яд. Когда препарат был готов, он дал его матери вместе с давно не помогающим лекарством. Через двадцать минут мать затихла, а еще через десять перестала дышать. В такой давно забытой им звенящей тишине он просидел на полу рядом с ее кроватью несколько часов и отпустил ее руку, когда понял, что больше не может согревать ее. Вскрытие показало, что причиной смерти явилась неизлечимая болезнь. Парень с помощью соседей по дому, собравших деньги, похоронил мать и стал осваиваться в совершенно новой для него спокойной жизни, но никак не мог успокоиться. Он продолжал страдать. И страдание ему доставлял не факт совершенного убийства, а невозможность поделиться ни с кем своей тайной. Но время шло и однажды такой случай представился. Парень рассказал свою историю своему лучшему другу, видя, как его семья мучается с парализованной бабкой. Ему стало легче от того, что он смог выговориться и не услышал осуждения. Наоборот, друг без колебаний сказал, что готов поступить также. Настолько быстро сказанные слова о согласии умертвить родную бабку, парень посчитал бахвальством, ведь он на такой поступок не мог решиться долгое время. Но он чувствовал, что по-настоящему друг поддержит его если сделает этот шаг. Они были нужны друг другу. Один знал путь избавления от страданий, другой говорил, что готов пойти по этому пути. Один знал страшную тайну другого, а тому после своего признания необходима была гарантия. Этой гарантией мог стать только поступок. И друг не заставил просить дважды. Его воля оказалась такой же крепкой, как и произнесенные слова и он, не дожидаясь второго предложения, сам попросил изготовить ему смертельный препарат, который и дал своей бабке. Через двадцать минут она затихла и умерла. Никто ни о чем не догадался. Смерть оказалась естественной. Теперь на каждом из друзей была смерть близкого человека. Их связала общая тайна. При этом они поняли, что у них нет раскаяния в содеянном. Их не страшил вид причиненной ими смерти. Теперь они могут и даже должны стать спасителями тех, кто только и ждет смерть, как единственное избавление от мук. Нужно было только понять: способны ли они сделать это еще? А потом, раз уж они выбрали для себя такую миссию, еще и еще? Уже не ради себя и своих близких, а ради совершенно посторонних людей? И не убийство ли это? Не является ли шальная мысль избавления людей от страданий чистой воды химерой? Может ли эта благая, на первый взгляд, выдуманная ими история оправдать преступления: и уже совершенные и будущие? И нет никакой разницы во вред ли или во благо. Но мнение друзей оказалось единодушным: никакое это не преступление! Они видели страдания безнадежных, они видели страдания близких, они жили вместе с ними в аду. Люди не должны переживать такое. Жизнь итак слишком сложна и безрадостна. И если уж человек не волен выбирать родиться ему или нет, то умереть, если он этого хочет, его право. Ребята успокаивали себя тем, что будь у обреченных на смерть возможность самим принять смертельную пилюлю, чтобы избавиться от мучений, они приняли бы ее без раздумий. Не останавливало бы их даже самоубийство. Но где им взять такое средство? И ребята, назвав себя «проводниками», поклялись помогать безнадежным. Их первым «клиентом» стал местный бомж, до гангрены которого никому не было дела. От запаха его заживо разлагающегося тела провонял уже весь подвал. Друзья умертвили его. Как и ожидалось, душевного спокойствия они не потеряли и принялись за дело… Потом, я пока не знаю как, еще не придумал, слух о них начал распространяться все дальше и дальше и парни начали ездить все дальше по просьбам родственников или самих безнадежно больных, которые сами хотели бы избавиться от мучений…