Мадам будет в красном

По словам матери, вернуться в город Егор должен был третьего января, потому что четвертого у него стояло дежурство в больнице, а пятого начиналась сессия.

– Вообще-то этот «перец» вполне мог взять на стоянке машину Бердниковой, совершить преступление, одно и второе, вернуть машину на место, и этого никто не заметил. Так-то там бардак, если вдуматься. Психиатрическая клиника, несколько отделений с буйными психами, а ворота стоят круглые сутки нараспашку и ни одной камеры. У них два года назад пациенты сбежали, так ведь все равно никто даже бровью не повел. И порядок не навел, – задумчиво сказал Зубов.

– Так-то он не похож на убийцу, – в голосе Лаврова звучало сомнение, – хлипкий слишком, да и правильный.

– Ты сторонник теории Ломброзо? – усмехнулся Зубов. – Если бы преступников можно было определять по внешнему виду, мы с тобой быстро бы остались безработными. И если так рассуждать, в галерее вообще крепышей и силачей, подходящих на роль убийцы, нет. Только этот пацан, да кучка женщин.

– Ладно, приедет, поговорим, – вздохнул Лавров, – не объявлять же этого парнишку во всероссийский розыск. А по телефону ему звонить, так только напугаем. Если в чем виноват, сорвется с места, и ищи его потом, свищи.

Незаметно наступил Новый год, который Зубов встретил именно так, как ему и мечталось. На его вопрос, не собирается ли она отмечать с родными, Анна только засмеялась. Протянув руку с длинными, тонкими, очень красивыми и бесконечно нежными пальцами, она погладила Алексея по щеке.

– У меня нет семьи, – мягко сказала она. – Мама умерла, отец тоже. Остались совершенно чужие люди, которые не вызывают у меня ничего, кроме раздражения. Я не собираюсь ничего с ними праздновать. Больше всего на свете я хочу вообще никогда их не видеть.

– Я слышал, Мария Ивановна болеет, – осторожно сказал Зубов. Он уже понял, что на любые упоминания о родственницах Анна реагирует крайне болезненно. Но ее приёмная мать и родная мать Олимпиады действительно оправлялась после тяжелого инсульта, и Алексея удивляло равнодушие его возлюбленной к беде женщины, которая ее вырастила. Если не искренняя привязанность, то хотя бы элементарное чувство долга.

– У Марии Ивановны есть дочь. – Сегодня Анна не собиралась ни раздражаться, ни сердиться. Она вообще в последнее время была какая-то вялая и пассивная, в том числе и в сексе. Наверное, устала. – Алешенька, дорогой, я никогда не совершаю поступков, навязанных общественным мнением. Все, что я делаю, вызывается исключительно внутренней потребностью. Мария Ивановна – хороший человек, она относилась ко мне так, как считала нужным, искренне полагала, что защищает мои интересы. Однако она мне не мать. Я ее никогда не любила и не собираюсь притворяться. У них с Липой своя жизнь, у меня своя.

– А у Евы? – Зубов разозлился и никак не мог остановиться.

– А у Евы тем более, – спокойно ответила Анна, положила руку ему на затылок, поцеловала в губы. Долго-долго, вкусно-вкусно. У Зубова тут же помутилось в голове и стало тесно в штанах.

В общем, Новый год они встретили вдвоем, и именно так, как загадал Зубов. Анна накрыла стол, они выпили шампанского, послушали Президента, чокнулись бокалами под бой курантов, а потом, прихватив с собой свечи и бутылку красного вина, ушли в мастерскую, где на полу лежал мохнатый ковер. Сидели, глядя в большое окно, и думали, каждый о своем, и целовались, и занимались любовью. В один прекрасный момент Анна уснула прямо в его объятиях. Алексей, боясь ее разбудить, сидел не шевелясь и, невзирая на боль в затекшей спине, любовался прекрасным лицом возлюбленной. Думал, что если примета «как Новый год встретишь, так его и проведешь» правдива, то его ждет самый волшебный год в его жизни.

В постель они перебрались уже под утро, и, проснувшись к четырем часам дня первого января, Зубов уныло сообщил, что должен все-таки съездить поздравить маму. Уезжать не хотелось, но Анна только зевнула и посоветовала катиться на все четыре стороны, а она пока отмокнет в ванне, почистит перышки и, может быть, порисует, если будет настроение.

– Мне сегодня не возвращаться? – глупо спросил Зубов.

– И завтра тоже. – Она снова зевнула. – Мы договорились с Ольгой Аполлинарьевной, я второго января поеду к ней в гости. Думаю, за городом и переночую. И вообще, может быть, останусь на пару деньков. После смерти Михаила Валентиновича ей так одиноко. Она подумывает дом продавать, а я ее отговариваю. В общем, Алешенька, давай с тобой встретимся числа четвертого-пятого, ладно?

Расстроенному Зубову ничего не оставалось, как согласиться. По дороге домой он клял себя за нерешительность на чем свет стоит. Надо сказать Анне, как сильно ее любит, как начинает скучать через минуту после расставания, и как эта скука переходит в глухую тоску, когда ее нет рядом больше одного дня. Произнести это вслух, глядя в ее темные, почти черные глаза, было совершенно невозможно. А будучи невысказанными, слова жгли душу.

Болтаться несколько дней без дела и возможности увидеть Анну было выше его сил. Поэтому для приличия провалявшись второго января с книжкой перед телевизором, вечером он уже звонил Лаврову. Счастливому многодетному отцу, в семействе которого сейчас было аж четверо детей: три сына и дочка.

– Серега, давай завтра к Ермолаеву сгоняем, – предложил он, мучаясь, впрочем, чувством вины за изъятие друга из семьи, – мать сказала, он третьего возвращается. Давай не будем из-за праздников время терять. Сроки идут, следак звереет. Поехали, а? Ну я печенкой чую, многое он сможет нам рассказать.

– Напрасно ты так разволновался! – засмеялся Сергей. – Давай, я же не против. Мне и самому интересно.

– А Лиля тебя ругать не будет?

– Лиля? – Лавров снова засмеялся, и было в его смехе что-то такое, отчего Зубов вдруг испытал жгучую зависть к благополучной и счастливой Серегиной семейной жизни. А потом загадал и себе с Анной такую же благодать. – Лиля никогда меня не ругает, во-первых, и отлично понимает, что такое сыщицкий азарт, во-вторых. Ты-то чего такой кислый? С кралей своей поругался?

– Нет, – Зубов вздохнул. – Просто сказка имеет тенденцию заканчиваться. Мы провели прекрасную новогоднюю ночь, а сейчас она выполняет долг по отношению к своей начальнице. Утешает Бабурскую в ее загородном доме. Так что, как говаривал Пятачок, «до пятницы я абсолютно свободен».

– А без дела ты сидеть не умеешь. – Похоже, сегодня Лавров бил все рекорды высмеивания младшего товарища. – Ладно, Алеха! Завтра мальчишек на елку свожу, и после обеда поедем к Ермолаеву. Жди, я тебя заберу.

И общение свое сдержал. Студент Егор отдыхал после веселых каникул. Открывшая дверь мать кивком пригласила сыщиков на кухню.

– Пойду, разбужу, – сказала она. – Так-то он и часа еще не спит. Вернулся и уснул. Там все дни гуляли. С утра два часа за рулем, устал.

– Ничего, его дело молодое, – безжалостно сказал Зубов. – Успеет выспаться.

При виде оперативников Ермолаев совершенно не испугался, почесал через майку худосочное пузо, подтянул спортивные штаны, сел на табуретку, просительно посмотрел на мать:

– Мам, а чаю можно?

– Да только заварила, сыночек. – Женщина засуетилась у плиты, начала суетливо накрывать на стол: поставила чашки с нарядными блюдцами, сахарницу, плетенку с нарезанным батоном, баночку сгущенки, вытащила из холодильника, видимо, оставшуюся с Нового года селедку «под шубой».

Жили здесь небогато – это видно невооруженным глазом. Обои дешевые, но чистые, видимо, недавно поклеенные, на подоконнике кружевная, очень белая салфетка, второй такой же покрыт холодильник. Мебель самая простая, но в безупречном состоянии. Видно было, как Ермолаевы любят свой дом и заботятся о нем.

– Что-то еще случилось? – спросил Егор, намазывая сгущенку на булку.

Откусил, зажмурился от удовольствия, как кот, дорвавшийся до сметаны. Все-таки совсем мальчишка он еще, этот самый Егор Ермолаев.

– Скажи, Егор, а ты лично знал Бабурского? – Лавров предпочел игнорировать вопрос и задать свой.

– Да, но я его всего пару раз видел. – Парень дожевал бутерброд и тут же принялся намазывать новый. – Он же уже старенький был, в галерею почти не приезжал. Пару раз на открытии выставок был, я его там фотографировал даже. А что?

– Как давно ты работаешь в галерее?

– Я не работаю, а подрабатываю. Год, наверное. Ну да, я в прошлом январе пришел. Получается, ровно год.

– А в психбольнице?

– Со второго курса. Увидел объявление, что нужны санитары, и пошел. Я не могу у мамы на шее сидеть. Ей тяжело бы совсем было, если бы я не работал. Кстати, галерея-то не для заработка, а больше для души. Я ж фотографией увлекаюсь, больше как хобби. Там нечасто фотограф нужен, на этом много не заработаешь

– Скажи, Егор, а доктора Зябликова ты знал?

– Конечно, – парень выглядел удивленным, – мы же в одной больнице работали, хоть и на разных отделениях. Он добрый был, хотя и странноватый немного. Крионикой увлекался. Так про это рассказывал интересно. Для кого другого, может, это и жутко, но я-то в медицинском учусь, мне страшно не было.

– И про его идею с крионированием ты знал?

– Знал. Нам на дежурствах спать нельзя, поэтому я иногда в соседнее отделение хожу в шахматы играть. У меня там друг работает, тоже санитаром. У медсестры дежурной только отпроситься надо, и она, если что, вызовет. Начальство не против, понимают, как тяжело всю ночь не спать. В общем, когда у нас с другом дежурства совпадали, я к нему ходил. В отделение Зябликова как раз, там спокойнее – там буйных нет. Ну, и иногда Игорь Павлович к нам присоединялся. Играли, а он про крионирование рассказывал.

– Так, Егор, давай еще раз. – Лавров подался вперед, как делал всегда, когда происходило что-то важное. – На втором курсе института ты увидел объявление о найме санитаров и устроился работать в клинику. Кто твой заведующий отделением?

– Олимпиада Сергеевна.

– Так, ты работаешь в отделении номер 9, но играть в шахматы во время ночных дежурств периодически ходишь в отделение номер 1, которым заведовал Игорь Зябликов. Тот иногда присоединялся к тебе и твоему другу, и из разговоров с ним ты узнал о желании Зябликова заключить договор на заморозку своего тела, чтобы быть размороженным через сто лет и вылечиться от имеющегося у него заболевания. Все правильно?

– Да, только про свою болезнь он нам не говорил. Я думал, ему просто интересно посмотреть, как тут все через сто лет будет.

Лавров кивнул. Слова студента Егора совпадали со сказанным Олимпиадой Бердниковой. Действительно, о своем заболевании Зябликов предпочитал не распространяться. Пока все сходилось.

– Так, около года назад ты устроился еще на одну подработку, фотографом в художественную галерею. Как ты туда попал? Тоже по объявлению?

– Нет, мне знакомая подсказала. Сказала, в такую-то галерею ищут фотографа, и велела мне сходить и предложить свои услуги. Даже работы помогла отобрать для портфолио, отобрала мои самые выигрышные снимки.

– Хорошо. Идем дальше. Ты начал работать в галерее. Скажи, ты когда-нибудь рассказывал там или где-нибудь еще про крионирование?

Ермолаев на мгновение задумался. Было видно, что он действительно вспоминает, а не пытается придумать, как половчее соврать. Неожиданно лицо его просветлело.

– Ну да, – уверенно сказал он. – Это было вскоре после того, как я начал там работать. Был вернисаж, целый день толпы народа, устали в тот день ужасно и вечером решили отметить событие. Меня отправили торт купить и фрукты, ну и вина, конечно. Мы собрались в кабинете Ольги Аполлинарьевны. Так душевно все было, и так разговаривать интересно. Вот в том разговоре я и рассказал.

– А с чего это вдруг речь зашла о глубокой заморозке человеческих тел? – Зубов теперь тоже слушал очень внимательно. Рассказ этого парня был необычайно важен.

– Так это… Это само собой получилось, в тему. Я тогда в первый раз видел Михаила Валентиновича. Он приезжал на открытие и сидел с нами. Правда, быстро устал, и Ольга Аполлинарьевна его потом домой отвезла. Они раньше всех ушли.

– Ты понятнее можешь рассказывать? – рассердился Зубов, у которого от нетерпения уже ныли все зубы. – Что ты тянешь кота за хвост?

– Да ничего я не тяну. Михаил Валентинович устал, они начали спорить о том, пора ли домой. Он выглядел очень огорченным. Ему претила собственная немощь. Ольга Аполлинарьевна уговаривала, и тогда он сказал, что хочет умереть при каких-то приятных обстоятельствах – на открытии выставки или за дружеским столом в приятной компании, хоть какое-то, да приключение. А жена, мол, делает все для того, чтобы он тихо помер в своей постели, а ему этого как раз больше всего и не хочется.

– Та-а-ак, уже горячее.

– Ольга Аполлинарьевна рассердилась на него, назвала старым дураком. Мол, болтает невесть что, и люди не могут сами распоряжаться тем, как им лучше умереть. Мне не понравился этот скандал, и я, чтобы перевести разговор, рассказал про врача со своей работы, который точно знает, как он хотел бы умереть. И рассказал про Игоря Павловича и крионирование.

– Очень хорошо, просто замечательно, – воскликнул Зубов и потер руки. Нет, не зря он именно сегодня решил поговорить с этим парнем, да еще Лаврова из дома выдернул. – А дальше что было?

– Дальше Ольга Аполлинарьевна задумалась и сказала, что лично она предпочла бы умереть во сне, и в этом они с мужем точно не сходятся, и все-таки заставила его одеться и пойти домой. А мы остались, еще примерно с час посидели.

– Мы – это кто?

– Ну, все мы. – Егор почесал лохматую голову и начал перечислять, загибая пальцы: – Я, Анна, Елена, Клавдия Васильевна, журналистка из газеты «Курьер», Анастасия Романова, кажется, ее звали. Она культурный обозреватель, поэтому часто к нам на мероприятия ходит, и все. А, да, в тот день еще Ева была.

– Ева?

Лавров покосился на Зубова, не понимая, отчего его так взволновало это имя. Он смутно вспомнил, как Алексей спрашивал про какую-то Еву и у Олимпиады Бердниковой.

– Ну да, Ева. Это сестра Анны. Они, если честно, не сильно дружат, но Ева Анну любит очень, поэтому периодически пытается навести мосты дружбы. Вот и в тот день пришла. Анна скуксилась, конечно, но прогонять не стала. Ева – она хорошая.

– А ты ее откуда знаешь?

– Так в больнице познакомились. – Парень снова почесал пузо через майку. – Она обследование проходила. Ее Олимпиада Сергеевна заставила. Лежала у нас неделю, а потом сбежала. Сердилась. Ей надоело, что ее с раннего детства за психичку держат. Это как раз год назад было. В общем, мы не то чтобы подружились, но немного общались. Ей было интересно, как я живу, фотографии она мои смотрела. Она сама рисует, поэтому композицию сразу оценивала, с лету. Это она меня сосватала в галерею фотографом. Только велела Анне не говорить, а то с Евиной рекомендацией меня бы не взяли. Такие у них «терки» были.

У Зубова голова шла кругом.

– То есть ты в психбольнице познакомился с Евой Бердниковой, она отправила тебя работать в галерею, и она присутствовала при разговоре о крионике и слышала слова старика Бабурского о желании умереть не в своей постели? – уточнил он.

– Ну да. А в чем дело?

– И больше ты эту самую Еву не видел?

– Видел один раз. Спустя неделю или две после тех посиделок в галерее. Она к Олимпиаде Сергеевне приезжала зачем-то. И они очень поспорили. Поругались даже.

– На предмет?

– Я не знаю. Я слышал голоса из кабинета. Олимпиада Сергеевна кричала: «Ты сбежала из больницы, а теперь пытаешься свалить с больной головы на здоровую». Мне было неудобно подслушивать, и я ушел. У меня смена закончилась, но я подождал Еву на улице. Она выбежала очень расстроенная, глаза у нее были заплаканные. Я предложил ее подвезти, мне же все равно было надо в город, но она отказалась, погладила меня по щеке и убежала. Больше я ее не видел.

– И она тебе ничего не сказала?

– Нет, она больше бормотала себе под нос. Хотела из города уехать, якобы другого выхода у нее нет. Она выглядела какой-то то ли испуганной, то ли нервной, я не понял.

– А скажи мне, Егор, – Лавров покосился на дверь, не возвращается ли вышедшая на время разговора из кухни мать парня, – в ходе того разговора кто-нибудь еще из присутствующих рассуждал на тему своей предпочтительной смерти?

Ермолаев сначала озадачился, потому что не понял вопроса. Потом лицо его просветлело:

– Ну, я согласился с Михаилом Валентиновичем. Смерть во сне – это же действительно очень скучно. Мол, я бы предпочел умереть, как и живу, на большой скорости. Старик еще перед уходом посмотрел на меня одобрительно и поднял вверх большой палец. А потом Лена велела прекратить этот идиотский разговор, и мы больше про это не говорили.

– Понятно, – вздохнул Лавров. – И, знаешь, парень, – хорошо, что ты вернулся из своей Москвы и в ближайшее время на трассу больше не выедешь.

– Почему хорошо? – не понял Ермолаев.

– Видишь ли, все происходящее мне нравится все меньше и меньше.

– А Анна, – страшно волнуясь, спросил Зубов, – Анна говорила о том, как бы предпочла умереть она?

– Нет, мы же перестали это обсуждать, – покачал головой Егор. – Она заявила, что умирать не хочет и не собирается, но, если ставить вопрос ребром, то предпочла бы лишь, чтобы это произошло мгновенно.

Внутренний холод сковал позвоночник Зубова. Не в силах вымолвить ни слова, он стоял и смотрел на тощего студента, только что разметавшего в прах его внутреннее спокойствие.

Глава 5

Расследование двух убийств, объединенных в одно дело, по-прежнему не желало сдвигаться с мертвой точки. Непреложно установленных фактов в деле было только три. Во-первых, в те ночи, когда были совершены оба убийства, неподалеку от места преступления бесстрастными камерами видеонаблюдения была зафиксирована машина, на которой ездила врач-психиатр Олимпиада Сергеевна Бердникова. При этом сама Бердникова оба раза дежурила в больнице в ночную смену и с работы не отлучалась. Машина ее стояла в больничном дворе, и, по большому счету, воспользоваться ею мог любой желающий.

Во-вторых, в начале прошлого года в художественной галерее состоялся дурацкий разговор на тему, кто какой смертью хотел бы умереть, в котором принимали участие восемь человек. Один из них, Михаил Бабурский, стал жертвой первого убийства, вторым погибшим оказался человек, о котором в ходе разговора упомянул студент Ермолаев.

В-третьих, связующим звеном между галереей и психиатрической клиникой был не только вышеупомянутый студент, но и молодая женщина по имени Ева, родная сестра Анны и сводная сестра Олимпиады Бердниковой. Она присутствовала при злосчастном разговоре, а значит, знала и про страх Бабурского умереть в своей постели, и про мечту Зябликова быть замороженным после смерти. Она приезжала в психиатрическую больницу, поскольку проходила там обследование, и вполне могла знать, что во время ночных дежурств Олимпиада оставляет свою машину без присмотра.

– Маловато для того, чтобы быть заподозренной в убийстве. – Сергей Лавров почесал затылок и с сомнением посмотрел на младшего коллегу. – В конце концов, Анна тоже присутствовала при разговоре и тоже знакома с Олимпиадой. Почему считаешь именно эту Еву потенциальной убийцей?

– Я же видел ее рисунки, – мрачно сказал Зубов, – они хранятся у Анны дома. И, хотя я ни разу не врач, ноэто рисовал явно психически больной человек. Здоровый такое не нарисует. И, кроме того, она же лежала на обследовании, ее туда определила Олимпиада, а потом сбежала. Старшая Бердникова, в отличие от меня, врач с приличным стажем, и именно она подозревала Еву в безумии, иначе не настаивала бы на ее госпитализации.

– Ладно, Олимпиаду Сергеевну мы обязательно расспросим, ее мнение относительно состояния сестры для нас тоже важно, но пока я предлагаю познакомиться с самой Евой и посмотреть на нее, так сказать, незамутненным взглядом. Ты знаешь, где она работает и где живет?

Зубов признался, что нет, но пообещал выяснить. К Анне в этот вечер он ехал в отвратительном настроении. Он соскучился по своей возлюбленной, мечтал прижаться к ее телу, вдохнуть поглубже запах ее кожи, но заранее страшился всплеска ее гнева при упоминании Евы. За время знакомства с Анной он успел понять, что про сестер она говорить не любит.

Зубов дорого бы дал, чтобы узнать, какая семейная тайна лежит в основе этого конфликта, но одновременно и боялся узнать нечто, способное навсегда изменить его отношение к Анне. Впрочем, вопреки всем его страхам, к расспросам о Еве Анна отнеслась спокойно.

– Так она же уехала, – удивленно сказала Анна, наливая Зубову тарелку борща, очень горячего, очень красного и очень душистого. Кулинарные способности Анны ничуть не уступали ее красоте и таланту любовницы. Готовила она – пальчики оближешь.

– Куда уехала, – не понял Зубов, – в отпуск?

– Почему в отпуск, насовсем. Переехала из нашего города в другой. Жить.

– Давно?

– Скоро год.

– А почему она уехала?

– Ой, если бы ты знал Еву, ты бы не задал такой дурацкий вопрос, – Анна заливисто рассмеялась. – Ее поступки никогда не поддавались никакой логике. Она же шебутная всегда была, просто ужас. Папа и Мария Ивановна так с ней мучились. Их даже школьные учителя жалели. Никогда было нельзя предугадать, что Ева выкинет в следующий раз. В школе училась отвратительно, вечно прогуливала, «художку» бросила, в институт поступать наотрез отказалась.

– Как же она жила? С того момента, как вы окончили школу и она не стала поступать в институт.

– Работала где-то, – Анна снова пожала плечами. – Она могла оформиться на стройку маляром, два месяца пахать в две смены без выходных, питаясь хлебом и молоком, а потом уволиться и на заработанные деньги махнуть автостопом на Камчатку. Или пару раз на зиму в Индию уезжала, поскольку там тепло. Ходила босиком, чтобы получить энергию от земли, питалась одними финиками, встречала рассвет на берегу океана, а спустя три месяца возвращалась. Худючая, загорелая дочерна, веселая, и устраивалась страховым агентом. И снова с утра до вечера бегала в поисках клиентуры, деньги заколачивала. У нее вообще нет никаких стопоров в голове касательно работы. Она, к примеру, фотографом на свадьбах работала, а когда заказов не было, легко устраивалась подъезды мыть. Не парило ее это.

– И куда именно она уехала?

– Так я не знаю, – Анна снова как будто удивилась зубовской непонятливости. – Она же не докладывается. Могла снова на Камчатку махнуть или в Крым, или во Вьетнам, к примеру. Это же Ева.

Возможно, с точки зрения Анны, фраза «это же Ева» многое объясняла, но с точки зрения Зубова, она лишь напускала в происходящее еще больше тумана. Если Евы Бердниковой не было в городе с прошлой зимы, значит, совершить преступления она вряд ли могла.

– Скажи, а когда Ева возвращается из своих поездок, она сообщает тебе о своем возвращении? – спросил он Анну. Ответ был очень важен, и Алексей напряженно ждал. Анна задумчиво молчала.

– Ну, слово «сообщает» тут, конечно, не подходит, – наконец сказала она. – Но она появляется, да. Может, не сразу после приезда, но в течение пары дней или недели. Забегала, приносила сувениры какие-то дурацкие.

– Но в этот раз ты ее с прошлой зимы не видела?

Анна снова подумала.

– Ну да, в конце февраля она позвонила, сообщила о своем отъезде. То есть не исчезла без предупреждения. Да, точно. Где-то после двадцать третьего: выходные кончились, и я уже вышла на работу. Я спросила, куда она на этот раз, но она не стала рассказывать. Мол, мне не нужно этого знать. И все. Больше я ее не видела.

– И за все это время она тебе ни разу не звонила? – уточнил Зубов.

– Нет. – Анна, нахмурившись, забрала тарелку, которую за разговором успел опустошить Зубов, и поставила другую – с мясом и картошкой, сдобренной какими-то ароматными травами. – Алешенька, ты пойми, во многом именно благодаря Еве мы не очень нормальная семья. В наших отношениях много уродливого и непонятного. Так кажется со стороны. Но поверь, ее поступки для нее самой совершенно естественны и нормальны. Так было всегда. Ева приходит и уходит, появляется и исчезает, когда считает это необходимым. Она, как ветер, который невозможно поймать, как бы ты этого ни хотел. Ловишь его, а он все равно ускользает между ладошками.

– А если она, к примеру, умерла? Как ты про это узнаешь? – настаивал Зубов.

Анна рассмеялась. Громко, заливисто, будто он сказал что-то невесть какое смешное.

– Господи, Алешенька! Какой же ты, оказывается, дурачок! – нараспев сказала она и звонко поцеловала Зубова в щеку. – Как я могу не узнать, если я ее близнец! Как бы мы ни относились друг к другу, какой бы странной и временами невыносимой она ни была, Ева – моя сестра, и я всегда чувствую ее незримое присутствие, внутреннюю связь. Поэтому я уверена, с ней все хорошо. Я это просто знаю, и все.

Она снова поцеловала Зубова, но теперь поцелуй стал другим, не ласковым и насмешливым, а настойчивым и требовательным. Не откликнуться на него было невозможно, Зубов и откликнулся, со всем жаром, на который был только способен, и перестал думать обо всем остальном.