Дежавю сновидений. Апология Колумба. История второго пришествия

Дежавю сновидений. Апология Колумба. История второго пришествия

Лев Триб

© Лев Триб, 2019

ISBN 978-5-0050-5028-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дежавю сновидений

Памяти моей матери

Проснулся я рано утром. Сказалось волнение в связи с предстоящей медицинской комиссии в военкомате. Не то, чтобы я очень боялся армии, но перспектива резкого изменения, сложившегося к этому времени уклада моей жизни на долгие три года, удручала. Вызывал беспокойство предстоящий длительный академический отпуск в политехе, в котором я успел закончить два курса вечернего факультета. Но в принципе я был готов к армии, понимая, что у меня нет существенных причин избежать призыва. Коротая время в постели в ожидании рассвета, я отвлекал себя от неприятных мыслей тем, что пытался восстановить в своей памяти окончание сна, который прервался, как это обычно бывает, в самый кульминационный момент. Сам сон я помнил хорошо, поскольку видел его не в первый раз. Впервые он приснился мне в 1948 или в 1949 году, в самый разгар первой, после возрождения государства Израиля, арабо-израильской войны. В то время я учился, правильнее будет сказать – мучился, в третьем или четвертом классе школы города Пушкина, в пригороде Ленинграда, где, оказался единственным мальчиком еврейского происхождения с выраженными семитскими чертами, чего хватило для выражения мне всенародного негодования по поводу агрессивности израильских сионистов. Метафорически говоря, я стал мишенью в образе козленка отпущения, поскольку до козла еще не дорос. Затравленный козленок, каковым я был, ровным счетом ничего не понимал: ни почему он сионист, ни кто они такие, и почему он должен убраться в «свою» Палестину. Требования, или почти дружеские советы, валить в Палестину мне и всем жидам города Пушкина шли от чистых сердец моих ровесников, но никто из них не сумел объяснить, где находится эта Палестина и что я там забыл. Не смогли ничего толком сказать и взрослые. Тогда я жил с родителями и с маленькой сестренкой в одной из комнат, большой коммунальной квартиры, в которой примерно половину съемщиков составляли родители моих патриотичных одноклассников, вдохновлявшие своих юных отроков-антисионистов. Другая половина съемщиков придерживалась политики нейтралитета, предпочитая не участвовать в коммунальных разборках по бытовым и национальным вопросам. У многих даже доставало мужества отвечать на мои утренние приветствия и здороваться с моими родителями. У одного из них, дяди Феди, милиционера, я спросил, – где находится Палестина и как до нее можно добраться, поездом или автобусом. Дядя Федя серьезно посмотрел на меня и спросил:, «А разве твои родители не знают, как туда ехать?» Я также серьезно ответил, что нет, они не знают, потому, что все равно они не поедут туда, так как не кому будет отвести на пастбище нашу корову, у которой скоро будет теленок. Дядя Федя кивнул головой и сказал: «Да, точно, я забыл, что у вас корова. Аа Палестина, точно не помню, но, если не вру, она где-то в Африке, или в Египте, да и фиг с ней». Вообще-то он сказал другое слово, но я уже знал, что то слово плохое и я никогда не должен его повторять. Потом я все же узнал, что Палестина находится на Ближнем Востоке и действительно не далеко от Африки и Египта, так что дядя Федя – милиционер мог бы и не говорить того плохого слова. Узнал я, что там, когда-то очень давно жили евреи, а потом стали жить другие люди, которые теперь наши друзья. Теперь они воюют с нами, то есть не с нами, а с теми евреями, которые жили там до них. Еще мне объяснили, что те, кто требуют, чтобы евреи убирались в Палестину, делают плохо нашим арабским друзьям, так как те совсем не хотят, чтобы евреи возвратились на землю, которую они привыкли считать своей. Вновь тот же сон повторился в разгар кульминационной деятельности сионистов, которых теперь стали называть «безродными космополитами». И снова, так же как четыре года назад, когда началась вредительская деятельность «безродных», мне никто не смог разъяснить, кто, собственно, такие эти космополиты и почему они безродные. Единственное объяснение, было мне дано все тем же дядей Федей-милиционером, который сказал коротко, но вразумительно:» —

Космополиты вы, евреи». – «А почему мы безродные?» – «Как почему?! – возмутился дядя Федя. – Вы же не уехали на свою родину в Палестину, а променяли ее на корову. Разве не так?» Не скажу, что я был удовлетворен его ответом, но я был покорен его искренней убежденностью и даже, как мне показалось, его сочувствием то ли к моему слабоумию, то ли к моим глупым родителям, отдавшим предпочтение безродной корове, а не своей исторической родине. Как ни странно, более полные сведения я получил из политинформаций на школьных переменках и по дороге из школы к своему дому от бывших юных октябрят-антисионистов, ставших к этому времени юными борцами с безродным космополитизмом. Они доходчиво теоритически, изъясняясь на дворово-блатном жаргоне, и практически, что наиболее способствовало пониманию азов политграмотности, вдолбили в мою глупую, все еще козлиную голову, что все жиды (они же евреи), во главе с жидовскими врачами, внедрившимися в ряды академиков и в Кремль, отравили всех военных, писателей и даже самого какого-то Жданова. Все мы (жиды) на самом деле – и это написано даже в газете, – везде, и в Пушкине тоже, – шпионы, врачи-убийцы, проклятые сионисты, и все скрываемся под масками и что-то еще, чего я уже не помню. Но мое лицо на длительное время действительно стало похоже на уродливую маску и представляло собой, эксклюзивный артефакт коллективного творчества юных борцов, всегда готовых на любое дело за Ленина и Сталина – Плоды такого «дела» были излишне натуралистичны, а потому очевидны не только для меня. И наконец, чтобы закончить зарисовки исторического фона, на котором происходили события, запечатленные в том повторяющемся сне, я должен сказать, что и последний просмотр этого сна, с которого я начал свой рассказ, проходил по существу на том же фоне антисемитской агрессии, вызванной теми же источниками. В результате двух предыдущих арабо-израильских войн, Израиль отстоял свою независимость как государства. Но арабы, при открытой поддержке своего верного друга Советского Союза, по-прежнему продолжали военные вылазки против Израиля. Где-то за месяц до моего призыва в армию и соответственно за месяц до последнего просмотра моего, пока еще так и не рассказанного сна, президент Египта, верный друг, и Герой Советского Союза, Гамаль Абдель Насер, публично заявил, о предстоящей новой войне с Израилем, целью которой станет полное «уничтожение Израиля и сброс, уцелевших в ходе войны евреев в море», добавив при том, что, «как ему кажется, никто из евреев не уцелеет». В целом ситуация для Израиля была очень тревожная, с учетом того, что он не мог рассчитывать на чью-либо помощь, в отличие от Египта, с его союзниками Сирией и Иорданией. Тем не менее, в основном благодаря авиации, уничтожившей военную технику и, тем самым, полностью деморализовавшей войска арабской коалиции, Израиль за шесть дней одержал убедительную победу, несмотря на численное превосходство у арабов боевой техники и сухопутных войск. Я рассказываю об этой третьей в новейшей истории арабо-израильской войне не для того, чтобы позлорадствовать над поверженным врагом своей исторической родины, хотя и не скрываю своего «глубокого морального удовлетворения» ее исходом, но, чтобы обратить внимание: уже в третий раз в моей, на то время, не такой уж продолжительной, жизни, я – наряду со всеми моими семитскими сородичами – подвергся воздействию мощной лавины негативной, темной антисемитской энергии, активно генерируемой в самом центре страны, в, которой мне довелось родиться. Однако, несмотря на то, что я никогда бы не произнес пафосных слов: – «За детство счастливое наше спасибо, родная страна», поскольку и детства счастливого у меня не было, и для страны я всегда был безродным космополитом (я до сего времени, так и не понял значения этих слов), я люблю мою страну, как любят своих родителей, какие бы они не были, потому что их, родителей, не выбирают. Хотя на последнее утверждение у меня другая точка зрения.

Как до меня дошло лишь спустя много лет, именно эта вредоносная болезнетворная энергия, причины распространения которой я описал в работе «Антивирусный экстракт антисемитизма», стимулировала тот вибрационный импульс, который вызывал в моей, тогда еще не зашлакованной гнусными событиями двух десятилетий моей жизни генной памяти, эпизод из прошлой жизни моей духовной сущности.

В виду некоторых обстоятельств, у меня есть основания предполагать, что та, прошлая, жизнь прошла в кастильском городе Толедо, в самом центре Испании, в период правления королевы Изабеллы Кастильской и Фердинанда (, не помню, какого по счету, если не ошибаюсь, то второго). Одним из итогов реконкисты, завершившей длительное мусульманское владычество в Испании и Португалии, явилось насильственное обращение в христианство мусульман и евреев. Причем евреи представляли для испанской короны наибольший интерес, особенно их имущество, которое, согласно указу королевы, подлежало конфискации в случае отказа евреев от добровольного крещения. Ко времени проведения этой чисто по-христиански милосердной миссии, проводившейся во славу великого еврея Иисуса Христа, сефарды – так звали испанских евреев – жили в Испании без малого полторы тысячи лет, пользуясь уважением и не редко занимая высокое положение в правительстве благодаря своему уму и умению вести дела. Та часть евреев, которая не смогла или не захотела уехать, но хотела избежать посягательств на свою жизнь и имущество, добровольно крестилась и стала называться марранами. Многие из них продолжали тайно исповедовать иудаизм и совершать религиозные обряды до тех пор, пока по доносам, их не сжигали на кострах инквизиции. Многие евреи, не имевшие возможности уехать из Испании и отказавшиеся от добровольного обращения в христианство, не смотря на формальные королевские указы «о защите еврейских кварталов от нападений соседей – христиан», стали жертвами христиан-погромщиков. Так уж получилось, что впервые я узнал о трагической судьбе испанских евреев не из уроков истории, не из советской энциклопедии, а из своего красочного сна. По драматизму и яркости впечатлений он на долгие годы затмил для меня все шедевры Голливуда, снятые на высококлассной цветной пленке, которые не могли передать натурализм психических и физиологических ощущений – таких, которые возникали у меня с каждым повторением этого сна…

– Я не видел себя. Мне было не до того, чтобы искать свое отражение. Для истории, о которой пойдет дальше разговор, мой вид не имеет абсолютно никакого значения, но визуальное представление помогло бы, приблизительно определить возраст, в котором я был в той жизни, в то драматическое для всех сефардов время, одним из которых я был. Однако, по скорости, с которой я убегал из синагоги, можно было сообразить, что я был крепким юношей или молодым мужчиной. В синагоге надеялись найти убежище те из нас, кто не успел перебраться куда-нибудь вглубь Европы, и те ортодоксы, которые, подобно своим предкам, предпочли бы разделить участь противостоявших в течение трех лет римским легионам, но отвергших рабство защитников крепости Масада, последнего оплота Израиля, выбрав смерть от рук своих отцов, мужей и своих товарищей. Не знаю, как мне удалось бежать, так же как не знаю, находилась ли в осаде сама синагога. Об этом не было упоминания в том сне. Но все было достоверно, вплоть до ощущения физического напряжения в икрах ног, во время бега.

Много лет спустя, в зрелые годы этой моей жизни, я посетил Толедо, как и другие города Испании в качестве туриста. Благодаря поездке и проявлению эффекта дежавю, я сумел восстановить места событий, запечатленных во сне, предсказавших мне дальнейшую судьбу того прошлого воплощения.

Для рассказываемой мной истории будет не лишне более подробно остановиться на некоторых подробностях эффекта дежавю  и, в частности, его проявления во сне. Я приведу несколько выдержек из описания этого эффекта, заимствованных мной из интернет-энциклопедии, полагая, что это не является плагиатом, так как источник, из которого я взял выдержки, —безымянный. Кроме того, я думаю, что авторы, приведенных мной высказываний, если бы назвали себя, были бы только благодарны тем, кто разделяет и тем более, на собственном опыте подтверждает их убеждения. Я отношу себя к ним и подтверждаю согласие с тем, что оказалось для меня истиной. Более того, я надеюсь, что она (истина) послужит авторитетным свидетельством правдивости моей истории. 1

– Будучи в состоянии дежавю, человек воспринимает происходящие события, как уже пережитые или ранее виденные. Это касается незнакомых мест, которые кажутся давно знакомыми, или определенных событий, когда заблаговременно известны «действия и слова». Люди с античности исследовали этот феномен. По словам Аристотеля, эффект дежавю – это своеобразная игра подсознания, возникающая под воздействием совокупности факторов на психику человека..

Эффект дежавю во сне.

Вы видели во сне место, которое уже посещали, но не в реальной жизни? Эти ощущения – проявление эффекта дежавю во сне, который будоражит умы ученых уже сто пятьдесят лет. Светила науки, объясняя феномен, выдвигают разнообразные причины его появления. Рассмотрим две из них. Первая причина: отголоски прошлого во снах отражают личный опыт человека, полученный в предыдущей жизни. Феномен переселения души. Некоторые психиатры утверждают, что сон действительно может воспроизводить события, которые человек пережил в прошлой жизни. Вторая причина: забытые воспоминания. Ученые, не верящие в переселение душ, объясняют феномен дежавю во сне забытыми воспоминаниями. Речь идет о детских впечатлениях или незначительных событиях, которые были когда-то зафиксированы. Во время сна такие «мемуары» поднимаются из глубин памяти и врываются в сознание. Есть еще версия: согласно которой, дежавю во сне предсказания, а не всплывшие на поверхность хранившиеся в глубине памяти воспоминания. Но эта версия явно не мой случай.

Теперь, обогащенный теоритическими знаниями, перехожу к продолжению моей истории, в основе которой мои собственные проявления эффекта дежавю. Итак, я убежал из синагоги, которая в наше время называется Санта-Мария-ла-Бланка. Нас не должно смущать имя христианской святой, поскольку сразу же после изгнания евреев из Испании, в том числе и из Толедо, синагога была преобразована в христианскую церковь, к счастью, сохранив до наших дней уникальную архитектуру и убранство молитвенных помещений. Оставив позади синагогу, я, согласно подсказкам своей генетической памяти, побежал в сторону ворот Камброн. Это, одни из самых древних ворот, которые до сих пор многие называют Еврейскими воротами, поскольку когда – то они служили входом в еврейский район Толедо. Если бы мне удалось проскочить не замеченным через эти ворота, я оказался бы вне досягаемости от моих преследователей, за чертой города, или, говоря по-современному, – вне юрисдикции города. Но, уже совсем не далеко от ворот Камброн, я увидел бегущую навстречу мне группу погромщиков. Даже сейчас, по прошествии почти шестисот лет, меня охватывают отголоски наполнившего всего меня в тот момент страха и безысходности. Я заметался, не зная, куда бежать. В результате я оказался перед стеной задней части монастыря Сан-Хуан-де-лос-Рейес. В том же справочнике туриста сказано, что монастырь был построен после битвы при Торо (1476 г.), в которой решалась судьба наследования кастильского престола между сторонниками короля Португалии Афонсу V и его сына, принца Жуана и приверженцами молодых католических королей Изабеллы I Кастильской и Фердинанда II Арагонского. Вероятно, бог тоже не лишен чувства юмора. Есть определенная ирония в том, что в этом же монастыре, построенном в честь новых властителей престола Изабеллы и Фердинанда, повелевших изгнать евреев из Испании, была решена и моя судьба* в той жизни, ибо я увидел, как в стене, не далеко от меня открылась створка монастырских ворот, и, открывший ее монах стал усердно махать рукой, явно призывая меня. Мне некогда было раздумывать, да и был я не в том состоянии. Положившись полностью на помощь бога, я с удвоенной энергией рванул к спасительным воротам и вскоре оказался за стеной монастыря, где меня встретил то ли монах, то ли священнослужитель, который молча показал на винтовую лестницу, жестом предлагая мне подняться по ней. Лестница была крутая и узкая, так что для меня было нелегко поначалу приноровиться к ее узким ступенькам и резким поворотам, почти не различимым в темноте. Наконец, я дошел до самого верха и оказался в колокольне, в небольшом квадратном помещении с четырьмя узкими арочными проемами во всех стенах. Неожиданно раздался звон колокола…, и я проснулся с первым его ударом.

Два первых просмотра этого сна, в 1948 и 1953 годах, заканчивались на этом месте. В этот же раз, после удара колокола я оказался в месте, похожем на судоверфь. Быть может, так и было, потому что я увидел остовы двух или трех строящихся кораблей, на одном из которых, по-видимому, уже готовому к спуску в море (верфь была на самом берегу и немного вдавалась в залив, переходящий в море), на палубе стояли священник, спасший меня, какой-то энергичный господин средних лет, одетый по моде того времени, и я. Мой спаситель и господин, которого, как мне запомнилось, звали Христофором, о чем-то оживленно говорили, изредка поглядывая в мою сторону, но не обращаясь ко мне. Я же с интересом разглядывал корабельные снасти, мачты, штурвал и прочее судовое снаряжение, пока меня вдруг не потянули за рукав. Я обернулся и, вместо монаха и господина, увидел молодую красивую женщину, с печальными глазами, в которых разглядел свое отражение. Женщина тыльной стороной ладони коснулась моего лба, словно проверяя, – нет ли у меня температуры, и тихо произнесла, глядя не на меня, будто всматриваясь вдаль: «Левушка, прошу тебя, – останься жив». Я проснулся и, как уже говорил, мучительно пытался вспомнить имя, по которому обратилась ко мне незнакомка. Так и не вспомнив, я стал собираться в военкомат, в котором должна была решиться моя судьба на ближайшие три года.

Медицинское освидетельствование на пригодность допризывников к военной службе, проходила в самом здании военкомата. Возможно, потому, что там было легче обеспечить сохранность необходимого по разнарядке количества призывников. Было проще предупредить вероятность побегов различного рода уклонистов, а также возможной пересортицы за счет инвалидов призывного возраста, которых штатские врачи могли по ошибке счесть годными для выполнения конституционного долга. Увы, это не моя ехидная шутка, так бывало, чему я сам, уже будучи на срочной службе, оказался свидетелем, сопровождая инвалида по психиатрии домой в Ленинград, комиссованного только через год службы. Ему я был обязан внеочередным отпуском на целых пять суток. Как говориться, не было бы счастья, да чужое несчастье помогло. Правда, мой подопечный, которого я благополучно сдал в объятия его родителей, был рад не меньше меня.

Допризывники в одних трусах, прижавшись к стенам коридора, ожидали вызова. Среди них стоял и я, мелко подрагивая вместе с остальными новобранцами, от холода. Конец ноября (, как и затем зима), была на редкость холодным. Наконец, вызвали меня. Я вошел, и бодро, стараясь не стучать зубами, строго, по заранее проведенному с нами инструктажу, доложил: «Допризывник Триб для прохождения медицинской комиссии прибыл» – и совсем не по инструкции, добавил от себя: «Здравствуйте!». Однако, на мое приветствие никто, из сидящих за большим столом трех или четырех военврачей в белых халатах, не ответил. Уточнив мои анкетные данные, мне велели повернуться спиной, спустить трусы, затем повернуться и стать к ним лицом, все так же со спущенными трусами. Не знаю, что интересного они увидели, но мне показалось, что в таком виде я простоял довольно долго, успев представить себя в образе бравого солдата Швейка. Такое сравнение вызвало на моем лице улыбку, вероятно, столь же идиотскую, как и у Швейка, потому что тотчас последовала команда надеть трусы и ответить на вопрос,: – чем болел.? Тон, каким был задан вопрос, не оставлял сомнений в том, что комиссия ожидала от меня подробного рассказа о многих, не отмеченных в моей медицинской карте болезнях, в том числе и психических, но, вопреки их ожиданиям, я довольно глупо переспросил:

– Когда?

– Что когда?

И, как мне показалось, так же глупо, переспросили меня:

– В детстве, чем болели?

– Ангиной, – приободрившись, ответил я.

– Операции были?

– Да, вырезали последние гланды.

Теперь улыбалась комиссия.

– И что, много гланд у тебя вырезали?

– А кто его знает, то есть, я не знаю, – ответил я.

– Ладно, – сказал, главный в комиссии. – Еще чем болел?

– Да вроде как ничем больше, разве что когда совсем маленьким был.

– И чем тогда болел?

– Кажется, какой-то пеллагрой, точно пеллагрой.

– Триб, ты что, шутить пришел сюда?

– Так я и не шучу. А, что пеллагрой болел, так то мама мне говорила, и уж точно не шутила, – твердо ответил я.

За столом комиссии началось не понятное для меня оживление. Один из врачей вышел и вскоре вернулся с двумя другими врачами.

– Вот этот, призывник Триб, утверждает, что переболел пеллагрой и, похоже, не врет.

– Вы хотите сказать, что он остался жив?

Кажется, совсем не давно я где-то уже слышал эти слова, промелькнуло у меня в голове.

– Вероятно, как видите… – словно еще продолжая сомневаться, ответил тот, кто привел других врачей.

– Триб, – с участием в голосе, спросил главный в комиссии, – расскажи подробнее, все, что помнишь о том, где, когда заболел. Как лечили? Хотя про это не надо. Короче, расскажи, что знаешь, – попросил он.

– Да мне и рассказать-то нечего. Я мало что помню. Ведь мне было тогда всего три или четыре года. Знаю, что лежал я в палате смертников, в больнице. Кажется, в Ташкенте. Мы там в эвакуации были.

– Как в палате смертников? Ты опять шутишь, – сурово спросил главный.

– Не шучу, так мать говорила. Я не все время был в этой палате, а только последние дни, когда отказались от меня, потому что считали меня безнадежным. А я, как видите, обманул всех и выжил. Мама говорила, что об этом, ну то есть о моем выздоровлении, даже в какой-то газете написали.

Больше вопросов ко мне не было. Меня признали годным к нестроевой службе, которую я относительно благополучно прошел в стройбате Московского военного округа.

Через неделю, за день до обозначенной в повестке дня явки на призывной пункт, дома состоялся прощальный ужин. Мама и сестра приготовили все любимые мной блюда, которые только возможны были в начале зимы. Меня тронуло их внимание, но, кажется, они перестарались, потому что в результате, по крайней мере целый год, я с тоской вспоминал мясо в кисло-сладком соусе, вареники с картошкой и творогом со сметаной, студень, изумительный наполеон, тающий во рту, хрустящие рогалики… Очевидно, родители и сестра надеялись через мой желудок сохранить как можно дольше мою память о них и почтовый адрес родного дома, но должен признаться, что чаще, как минимум три раза в день, как я сказал, в течение года я вспоминал вкус тех яств, которые по-прежнему дразнят мое воображение. Оставшиеся от нашей прощальной вечерней трапезы рогалики с вишневым вареньем, мама стала упаковывать в кальку, а затем в газету, по привычке предварительно просматривая ее, чтобы не завернуть рогалик Хрущевым или, не дай бог, в старую газету со Сталиным. Заметив мой удивленный взгляд, мама сказала: «Левушка, это возьмешь с собой, угостишь ребят». Мама продолжила еще о чем-то говорить, но я не слышал, потому что в моей памяти мгновенно возникло окончание сна, виденного мной накануне врачебной комиссии, которое я тогда безуспешно пытался вспомнить. Не знакомая молодая красивая женщина, и, как сейчас я заметил, в чем-то похожая на маму, явственно произнесла: «– Левушка, прошу тебя, останься жив». В том сне эта просьба была обращена ко мне. Мне стало понятно, почему я тогда не запомнил имени, обращенного ко мне.

Тот сон был зарисовкой драматического эпизода из моей прошлой жизни, в которой у меня было другое имя. Тотчас возник вопрос – возможно ли… Еще не успев для себя до конца сформулировать возникшее предположение, я прервал маму и, глядя ей прямо в глаза, пытаясь увидеть в них свое отражение, то, которое видел тогда в глазах не знакомой женщины, попросил маму вспомнить,: не произносила ли она, когда-нибудь, может быть, и во сне, фразу «Левушка, останься жив». Неожиданный вопрос и нетерпение, прозвучавшее в моем голосе, удивило всех, но более всего маму.