Парижские тайны. Том 2

– Когда вы наконец перестанете твердить мне об этом без передышки?!

– Дело в том, что, прислушиваясь к моим словам, вы, быть может, согласитесь попробовать выдернуть еще одно, последнее перо из крылышка этой щедрой и великодушной герцогини…

– Повторяю вам, об этом и думать нельзя… Найти за три часа еще двадцать пять тысяч франков после всех тех жертв, на которые она пошла ради меня… нет, было бы безумием на это надеяться.

– Для того, чтобы вам понравиться, счастливейший из смертных, можно пойти на все, даже на невозможное…

– Эх, да она уже и так делала все возможное и невозможное, попросить у своего мужа сто тысяч франков и получить их! Нет, такого рода чудеса дважды не повторяются. Вот что, любезный Бадино, до сих пор у вас не было оснований на меня жаловаться… я всегда был щедрым с вами, попытайтесь получить хотя бы недолгую отсрочку у этого мерзавца, у Пти-Жана!.. Вы ведь знаете, я неизменно нахожу способ вознаградить того, кто мне служит; покончив с этим окаянным делом, я вступаю на новое поприще, и вас я не обижу.

– Пти-Жан столь же непоколебим, сколь вы безрассудны.

– Я безрассуден…

– Попробуйте-ка лучше вызвать у вашей великодушной подружки сочувствие к вашему ужасному жребию… Какого черта! Расскажите ей прямо и откровенно все как есть; не повторяйте опять, что вы стали жертвой мошенников, а признайтесь, что мошенником стали вы сами.

– Никогда я не признаюсь ей в этом, позор ужасный, а пользы – никакой.

– Вы предпочитаете, чтобы она завтра узнала обо всем из «Судебной газеты»?

– В моем распоряжении есть еще три часа, я могу бежать.

– А куда вы направитесь без денег?! Напротив же, судите сами: выкупив этот последний фальшивый вексель, вы окажетесь в великолепном положении: у вас не останется ничего, кроме долгов. Послушайте, обещайте мне, что вы еще раз потолкуете с герцогиней. Вы ведь тертый калач! Вы сумеете пробудить к себе сочувствие, несмотря на все ваши проступки; в худшем случае вас станут немного меньше уважать или уж на самый худой конец вовсе перестанут уважать, но вылезти из затруднения вам помогут. Послушайте, повторяю, потолкуйте еще разок с вашей прелестной приятельницей; а я тем временем побегу к Пти-Жану, я сделаю все, что в моих силах, чтобы выторговать у него час или два отсрочки.

– Дьявольщина! Мне предстоит испить до дна чашу позора!

– Ступайте же! Желаю удачи, будьте нежны, страстны, очаровательны; я иду к Пти-Жану и буду ждать вас там до трех часов, позднее никак нельзя… ведь канцелярия прокурора закрывается в четыре часа пополудни…

С этими словами г-н Бадино вышел из кабинета.

Когда дверь за ним закрылась, послышался голос Флорестана: с глубоким отчаянием он повторял:

– Боже мой! Боже мой! Боже мой!

Во время этого разговора, который обнажил перед графом всю низость его сына, а перед г-жой де Люсене – всю низость человека, которого она слепо любила, оба они стояли, не шевелясь, едва дыша, подавленные этим ужасным открытием.

Немыслимо передать немое красноречие горестной сцены, действующими лицами которой были молодая красавица и старый граф: больше уже не оставалось никаких сомнений в том, что Флорестан совершил преступление. Протянув руку в направлении кабинета, где находился его сын, старик усмехнулся с горькой иронией и уничтожающе посмотрел на г-жу де Люсене, словно желая сказать: «Вот человек, ради которого вы забыли всякий стыд, тот, кому вы приносили бесчисленные жертвы! Вот тот человек, которого я, по вашим словам, покинул, за что вы меня осуждали!..»

Герцогиня поняла этот немой упрек; под гнетом стыда она на мгновение опустила голову.

Она получила ужасный урок…

Затем мало-помалу жестокая тревога, исказившая черты лица г-жи де Люсене, уступила место надменному негодованию. Непростительные грехи этой светской женщины искупались, по крайней мере, ее самозабвенной любовью, ее отважной преданностью, ее щедростью и великодушием, открытым ее нравом и ее неумолимым отвращением ко всему низкому, подлому и трусливому.

Еще достаточно молодая, красивая и утонченная, она не испытывала чувства унижения от того, что ее возлюбленный эксплуатировал ее чувство, но теперь, когда ее любовь к Флорестану мгновенно испарилась, эта высокомерная и решительная женщина не чувствовала по отношению к нему ни ненависти, ни гнева; мгновенно, без какого-либо постепенного перехода невыносимое отвращение, ледяное презрение убили ее чувство, прежде такое сильное; отныне она уже не была возлюбленной, которую недостойно обманул ее возлюбленный, она вновь превратилась в светскую женщину, которая внезапно обнаружила, что человек ее круга оказался мошенником, совершившим подлог, и потому его следует выгнать вон.

Если даже предположить, что какие-либо обстоятельства и могли бы смягчить и как-то извинить бесчестный поступок Флорестана, г-жа де Люсене не стала бы принимать их в расчет; по ее мнению, человек, преступивший законы чести вследствие порочности, увлечения или слабости, больше для нее не существовал; честь, порядочность были для нее вопросом жизни.

Единственное горестное чувство, владевшее герцогиней, было понимание того, какое ужасное впечатление произвело на графа, старого ее друга, столь неожиданное и тяжкое открытие.

Вот уже несколько мгновений он, казалось, ничего не видит и не слышит; вперив глаза в портьеру, опустив голову, бессильно уронив руки, он мертвенно побледнел; время от времени судорожный вздох вздымал его грудь.

Такое оцепенение у человека решительного и энергического было более страшно, нежели самый яростный взрыв гнева.

Госпожа де Люсене с тревогой наблюдала за ним.

– Мужайтесь, друг мой, – сказала она графу тихим голосом. – Ради вас… ради меня самой… ради этого человека, я знаю, как мне следует теперь поступить.

Старик пристально посмотрел на нее; затем, словно выведенный из своей оцепенелости сильным потрясением, он вскинул голову, на его лице появилось угрожающее выражение, и, забыв, что сын может услышать его, он воскликнул:

– И я тоже знаю, как мне надлежит поступить ради вас, ради себя самого и ради этого человека…

– Да кто это там? – раздался удивленный голос Флорестана.

Госпожа де Люсене, боясь встретиться с виконтом, исчезла в маленькой потайной двери и поспешно сбежала по укрытой от посторонних глаз лестнице.

Флорестан, все еще продолжая вопрошать, кто находится в гостиной, и не получая ответа, откинул портьеру и вошел туда. И оказался с глазу на глаз с графом.

Длинная белая борода настолько изменила облик г-на де Сен-Реми, он был так бедно одет, что сын, не видавший отца уже несколько лет, сперва не узнал его: подойдя к графу, он спросил с угрожающим видом:

– Что вы тут делаете?.. Кто вы такой?

– Я – муж этой женщины! – отвечал г-н де Сен-Реми, указывая на портрет покойной графини.

– Отец! – в страхе воскликнул Флорестан, отпрянув: он вспомнил лицо графа, чьи черты уже давно позабыл.

Стоя с грозным видом, пылающим от гнева взглядом, покрасневшим от негодования челом, отбросив назад свои белоснежные волосы, скрестив руки на груди, граф подавлял, буквально испепелял своего сына, а тот, опустив голову, не решался поднять глаза.

Однако г-н де Сен-Реми по какой-то тайной причине сделал над собой невероятное усилие, чтобы сохранить самообладание и не выдать владевший им гнев.

– Отец! – повторил Флорестан дрожащим голосом. – Вы все время были здесь?..

– Да, я был здесь…

– И все слышали?..

– До последнего слова.

– Ах! – горестно воскликнул виконт, закрывая лицо руками.

Наступило короткое молчание.

Флорестан, сначала донельзя удивленный и огорченный неожиданным появлением отца, уже вскоре подумал, как человек предприимчивый, о той пользе, какую он может извлечь из столь невероятного стечения обстоятельств.

«Еще не все потеряно, – сказал он себе. – Появление моего отца – это перст судьбы. Он теперь знает все и не захочет, чтобы его имя было опозорено; он человек небогатый, но уж двадцать пять тысяч франков у него, конечно, найдутся. Поведем игру осторожно… Проявим ловкость, изобразим порыв отчаяния, глубокое волнение… тогда можно будет оставить в покое герцогиню, а я буду спасен!»

Затем, придав чертам своего очаровательного лица выражение глубокой печали и уныния, выдавив из глаз слезы раскаяния, придав своему голосу дрожащие нотки, он самым патетическим тоном воскликнул, в отчаянии ломая руки:

– Ах, отец!.. Я до того несчастен!.. Увидеть вас после стольких лет разлуки… и в такую минуту!.. Разумеется, я кажусь вам виновным, таким виновным! Но соблаговолите выслушать меня, умоляю вас; позвольте мне не оправдаться перед вами, но хотя бы объяснить мое поведение… Согласны ли вы на это, отец?..

Граф де Сен-Реми не ответил ни слова; лицо его оставалось бесстрастным; он опустился в кресло, на спинку которого перед тем опирался, и, сидя в нем, подпирая ладонью подбородок, молча смотрел на своего сына.

– Отец! – повторил Флорестан дрожащим голосом. – Вы все время были здесь?..

Если бы Флорестан знал причины, переполнявшие душу его отца ненавистью, яростью и жаждой мести, то, испуганный наружным спокойствием графа, он, без сомнения, не сделал бы попытки обмануть отца, как обманывали простака Жеронта.

Однако, не подозревая о зловещих подозрениях, связанных с тайной его рождения, ничего не зная об измене своей матери, Флорестан был уверен в успехе задуманного им обмана, полагая, что главное – разжалобить своего отца, человека хотя и нелюдимого, но весьма гордого своим родовым именем, а уж тогда тот пойдет на крайние жертвы, лишь бы не допустить того, чтобы имя это было опозорено.

– Отец, – робко начал Флорестан, – позвольте же мне попытаться, не снимая с себя вины, объяснить вам, в силу каких невольных увлечений я почти что против собственной воли дошел до… постыдных деяний… которых я не отрицаю…

Виконт принял упорное молчание отца за молчаливое согласие и продолжал:

– Когда я, к несчастью, лишился матери… моей бедной матери, которая меня так любила… мне было всего двадцать лет… Я был совершенно одинок… не у кого было спросить совета… не у кого было искать поддержки… Я обладал весьма значительным состоянием… С детства привыкнув жить в роскоши… я уже не мог обходиться без нее… она стала для меня необходимой. Я и не подозревал, как трудно достаются людям деньги, я тратил их без счета и без меры… К несчастью… я говорю, к несчастью, это-то меня и погубило, мои траты, мои самые безрассудные траты были замечены и оценены как проявление элегантности… Обладая хорошим вкусом, я затмевал людей, которые были в десять раз богаче меня… Первые успехи опьянили меня, и я стал законодателем в роскоши, подобно тому как становятся человеком военным или государственным мужем; да, я любил роскошь не потому, что пошло кичился ею, я полюбил ее так, как живописец любит свои полотна, как поэт любит свои стихи; как всякий артист, я ревностно относился к своему творчеству: а моим творчеством была… роскошь. Я жертвовал всем ради того, чтобы ее умножить, я хотел, чтобы моя роскошь была красива, величественна, чтобы она проявлялась во всем, чтобы одна вещь в моем доме гармонировала с другой… начиная с моей конюшни и кончая моими трапезами, начиная с моего платья и кончая убранством моего особняка. Я жаждал, чтобы вся моя жизнь была образцом непогрешимого вкуса и элегантности. Как всякий артист, я, наконец, жаждал аплодисментов толпы и восторгов людей из высшего общества; и этого столь редкого успеха я достиг…

Пока Флорестан говорил, черты его лица мало-помалу утрачивали лицемерное выражение, глаза его горели от искреннего восторга. Теперь он говорил правду: поначалу его и в самом деле увлек не столь часто встречающийся дар постигать красоту роскоши.

Виконт внимательно посмотрел на отца, и ему почудилось, что лицо графа слегка смягчилось.

Он продолжал со все возрастающим возбуждением:

– Я стал оракулом и знатоком моды, моя похвала или осуждение приобрели силу закона; меня ставили в образец, мне подражали, меня прославляли, мною восторгались – все это происходило в высшем свете Парижа, другими словами, Европы, всего мира… Женщины разделяли всеобщее увлечение мною, самые очаровательные дамы спорили между собой, кому выпадет удовольствие присутствовать на празднествах, которые я давал для избранных гостей, везде и всюду неизменно восторгались несравненной элегантностью этих приемов, отличавшихся безукоризненным вкусом… ни один миллионер не мог не только затмить меня, но даже сравниться со мной; наконец я превратился в человека, которого нарекли «королем моды»… Этот титул все вам объяснит, если вы понимаете его смысл и значение…

– Я отлично понимаю… и я уверен, что на каторге вы изобретете необыкновенно элегантный и изящный способ носить кандалы… Способ этот уже скоро станет модным среди всех обитателей каторги, и его назовут… способом Сен-Реми, – сказал старик с кровоточащей иронией… И тут же прибавил: – А ведь Сен-Реми – это и мое имя!..

Он умолк, продолжая сидеть все в той же позе: подперев подбородок рукою.

Флорестану потребовалось немалое самообладание, чтобы стерпеть боль от раны, нанесенной ему столь едким сарказмом.

Он продолжал уже более спокойным и смиренным тоном:

– Увы! Отец, я ведь не из кичливой гордости рассказываю вам о моих былых успехах… ибо, повторяю вам, именно этот успех и погубил меня… Человек изысканный, вызывавший зависть и лесть, человек, перед которым заискивали не какие-нибудь прихлебатели, жаждавшие поживиться крохами с моего стола, а люди, чье положение в обществе было гораздо более высоким, чем мое, люди, перед которыми у меня было только одно преимущество – элегантность… а ведь элегантность, изящество играют в мире роскоши ту же роль, что непогрешимый вкус – в искусстве… я не выдержал испытания успехом, и голова у меня пошла кругом… Я перестал считать деньги: я понимал, что растрачу свое состояние за несколько лет, но не задумывался над этим. Разве мог я отказаться от этой блестящей лихорадочной жизни, где одни удовольствия сменялись другими, одни утехи следовали за другими, после одного праздника затевался другой, меня пьянили наслаждения, мне кружили голову восторги… О, если бы вы только знали, отец, какое это ощущение, когда тебя всюду встречают… как героя дня!.. Когда, входя в гостиную, ты слышишь восторженный шепот, которым встречают тебя… ты слышишь, как одна из женщин говорит другой: «Это он… вот он!..» О, если б вы только знали это…

– Я знаю, – холодно сказал граф, обрывая сына, – я знаю… – Не меняя позы, он прибавил: – Да, несколько дней назад на городской площади собралась толпа; внезапно послышался громкий шепот… похожий на тот, которым вас встречают там, где вы появляетесь, затем взоры всех собравшихся, особенно женщин, остановились на очень красивом малом… совсем так, как они останавливаются на вас… и женщины эти показывали друг дружке на него, приговаривая: «Это он… вот он…» – совсем так, как приговаривают они, видя вас…

– Но кто же был этот человек, скажите, отец?

– Это был мошенник, которого за подлог вели в железном ошейнике к позорному столбу.

– Ах! – воскликнул Флорестан, с трудом подавляя ярость. Затем, изобразив глубокую, но притворную скорбь, он прибавил: – Отец, вы просто безжалостны ко мне… что же я еще могу вам сказать? Ведь я не пытаюсь отрицать свои поступки… я только стремлюсь объяснить вам роковые увлечения, которые к ним привели. Так вот! Можете обрушить на меня самый жестокий сарказм, я все-таки попытаюсь дойти до конца в своей исповеди и постараюсь добиться того, чтобы вы поняли то лихорадочное возбуждение, которое погубило меня, ибо тогда вы, быть может, пожалеете меня… Да, ибо жалеют ведь безумца… а я был тогда безумцем… Зажмурив глаза, я отдавался блестящему вихрю удовольствий, увлекая с собой самых очаровательных женщин, самых приятных мужчин. Как же я мог остановиться? Это все равно, что сказать поэту, изнемогающему под тяжестью творчества, поэту, чей гений разрушает его здоровье: «Остановитесь, хотя вы и охвачены неистовым вдохновением!» Нет, я… я не мог остановиться, не мог отказаться от королевства, которое сам и создал, уйти оттуда с позором, разоренным и осмеянным, чтобы раствориться в никому не известной черни; позволить восторжествовать надо мною завистникам, которым я до тех пор успешно противостоял, которых я подавлял и сокрушал!.. Нет, нет, сделать этого я не мог!.. Во всяком случае, по своей воле. И вот наступил роковой день, когда в первый раз у меня не оказалось свободных денег. Я был просто изумлен, как будто такой день не должен был непременно наступить. Однако у меня еще оставались мои лошади, мои экипажи, обстановка этого особняка… Расплатившись с долгами, предварительно все распродав, я мог бы сохранить какие-то жалкие шестьдесят тысяч франков… быть может… Что бы я стал делать со столь мизерной суммой? И тогда, отец, я сделал первый шаг по стезе бесчестия… Я пока еще оставался честным… я истратил только то, что мне принадлежало; но начиная с того дня я стал делать долги, которые – это было очевидно – уплатить не смогу… Я продал все, что мне принадлежало, двум из моих слуг, чтобы рассчитаться с ними и получить возможность еще полгода, не возвращая долги кредиторам, наслаждаться роскошью, которая всегда опьяняла меня… Чтобы уплачивать карточные проигрыши и продолжать мои безумные траты, я начал брать деньги у ростовщиков; затем, чтобы расплатиться с этими ростовщиками, я брал в долг у друзей, а чтобы расплатиться с друзьями, стал брать взаймы у своих возлюбленных. Исчерпав все эти возможности, я оказался над пропастью… Из честного человека я превратился в афериста… но я еще не сделался преступником… И тут я заколебался… я хотел было решиться на отчаянный шаг… участвуя в нескольких поединках, я уже знал, что не страшусь смерти… и я решил покончить с собой!..

– Ах, даже так?.. В самом деле? – осведомился граф со свирепой иронией.

– Отец, вы мне не верите?

– Такое решение было принято либо слишком рано, либо слишком поздно! – прибавил граф, по-прежнему не меняя позы и сохраняя бесстрастный вид.

Флорестан, думая, что ему удалось разжалобить отца, рассказав ему о своих планах самоубийства, счел необходимым усилить впечатление от этой сцены театральным эффектом.

Он отпер шкафчик, достал оттуда небольшой флакон зеленоватого стекла и, поставив его на столик, сказал графу:

– Некий шарлатан-итальянец продал мне этот яд…

– И этот яд… был приготовлен… для вас? – спросил старик, по-прежнему подпирая подбородок рукой.

Флорестан понял истинный смысл этих слов.

На сей раз на лице его отразилось неподдельное негодование, ибо он сказал правду.

В один прекрасный день ему и в самом деле взбрело в голову покончить с собой; но то была лишь мимолетная фантазия! Люди его пошиба слишком трусливы, чтобы решиться хладнокровно и без свидетелей принять смерть, которой они, защищая свою дворянскую, а вернее, светскую честь, смотрели в лицо во время дуэли.

Вот почему он воскликнул, на этот раз не обманывая графа:

– Да, я пал очень низко… но все же не до такой степени, отец. Этот яд я хранил для себя!

– И под конец испугались? – осведомился граф, не меняя позы.

– Признаюсь, я отступил перед этим крайним решением; ведь еще не все было потеряно: люди, которым я задолжал деньги, были богаты и могли подождать. Ведь я был еще молод, у меня были нужные связи, я надеялся если не восстановить утраченное состояние, то, по крайней мере, добиться известного положения в обществе, определенной независимости, которая могла бы поддержать мой престиж… Многие мои друзья, быть может, даже менее способные, чем я, сделали быструю карьеру на дипломатическом поприще. А я ведь не лишен некоторого честолюбия… Стоило мне только пожелать, и я был зачислен в состав посольской миссии, направлявшейся в княжество Герольштейн… К несчастью, через несколько дней после этого назначения карточный долг одному человеку, которого я ненавидел, поставил меня в крайне затруднительное положение… я уже использовал все свои возможности… И тогда мне в голову пришла роковая мысль. Будучи уверен в собственной безнаказанности, я совершил низкий поступок… Как видите, отец, я ничего от вас не скрыл… я признаю всю отвратительность моего поведения, я не пытаюсь ни в чем преуменьшить свой позор… У меня остаются два выхода, и я готов принять любой из них… Первый выход – покончить с собой… но таким образом оставить ваше имя запятнанным, ибо, если я сегодня же не выкуплю за двадцать пять тысяч франков этот окаянный вексель, жалоба будет подана, скандал разразится, и – живой или мертвый – я буду опозорен. Есть и другой выход, отец: броситься в ваши объятия… и умолять вас: «Спасите своего сына, спасите ваше достойное имя от позора…» А я клянусь вам завтра же уехать в Африку, поступить на военную службу простым солдатом и либо встретить там свою смерть, либо возвратиться к вам в один прекрасный день, доблестью искупив свое позорное прошлое… Я говорю вам сейчас, отец, чистую правду… Оказавшись в столь крайних и безысходных обстоятельствах, иного выхода я для себя не вижу… Решайте же… либо я умру, покрытый позором, либо благодаря вам… я буду жить, чтобы исправить свой проступок… Все, что я говорю, – отнюдь не угрозы и не пустые слова запутавшегося юноши, слышите, отец… Мне двадцать пять лет, и у меня достанет мужества либо покончить с собой… либо стать солдатом, потому что идти на каторгу я не хочу…

Граф встал с места.

– Я не желаю, чтобы имя мое было опозорено, – холодно сказал он Флорестану.

– Ах, отец! Вы мой спаситель! – с жаром воскликнул виконт.

Он уже готов был броситься в объятия графа, но тот ледяным жестом остановил этот порыв.

– Вас, кажется, ждут до трех часов дня… у того человека, в чьих руках находится подложный вексель?

– Да, отец… а сейчас уже два часа…

– Пройдем к вам в кабинет… дайте мне перо и бумагу.

– Вот они, отец.

Старик быстро написал:

«Я обязуюсь заплатить в десять часов вечера двадцать пять тысяч франков, которые должен мой сын.

Граф де Сен-Реми».

– Вашего кредитора интересуют только деньги; вопреки угрозам мое обязательство заставит этого человека согласиться на новую отсрочку; пусть он побывает у господина Дюпона, моего банкира, в доме номер семь по улице Ришелье; там ему подтвердят надежность этого документа.

– О, дорогой отец!.. Каким образом смогу я когда-нибудь…

– Вы будете ждать меня нынче вечером… в десять часов, я принесу вам деньги… Пусть ваш кредитор ждет меня тут…

– Да, отец; а послезавтра я отправлюсь в Африку… Вы убедитесь, способен ли я быть неблагодарным?! Возможно, позднее, когда я смою свой позор, вы согласитесь принять мою признательность.

– Вы мне ничем не обязаны; я уже сказал, что отныне мое имя больше никогда не будет опозорено, и оно не будет опозорено, – холодно ответил граф де Сен-Реми.

Взяв свою дубинку, лежавшую на письменном столе, он направился к двери.

– Отец, протяните мне, по крайней мере, вашу руку! – воскликнул Флорестан умоляющим тоном.

– Здесь, сегодня вечером, в десять часов, – ответил граф, не подавая руки сыну.

С этими словами он вышел.

– Спасен!.. – вскричал Флорестан, и лицо его засияло. – Спасен!

Затем, после минутного размышления, он прибавил:

– Почти спасен… Ну, это не важно, одно к одному… Быть может, вечером я признаюсь ему и в другой истории. Он уже сделал первый шаг… И не захочет остановиться на полпути, вступив на столь благородную стезю, ибо его первая жертва окажется бесполезной, если он не пойдет и на вторую… А потом, стоит ли ему это рассказывать?.. Никто о том никогда не узнает!.. В самом деле, если ничто не раскроется, я сохраню деньги, которые он даст мне для покрытия этого последнего долга… Мне с трудом удалось растрогать его, этого окаянного старика!!! Едкость его саркастических фраз заставила меня усомниться в его благих намерениях; однако моя угроза покончить с собой, боязнь увидеть опозоренным свое имя заставили его решиться; да, именно по этому больному месту и надо было его ударить… Он, без сомнения, не так уж беден, как это может показаться с первого взгляда… Если у него была сотня тысяч франков, то он ее, конечно, приумножил, соблюдая такую бережливость… Повторю еще раз: его приход – это перст судьбы… Вид у него свирепый, но думаю, что, в сущности, он человек добродушный… А теперь поспешим к этому сутяге!

Виконт позвонил в колокольчик. На пороге показался Буайе.

– Как же это вы не предупредили меня о том, что в доме находится мой отец? Вы проявили непростительную небрежность…

– Я дважды пытался обратиться к господину виконту, когда он вошел в сад с господином Бадино; однако господин виконт, должно быть поглощенный разговором со своим собеседником, махнул рукой, давая мне понять, чтобы я его не беспокоил… Я не позволил себе настаивать… Я был бы глубоко огорчен, если бы господин виконт счел меня виновным в небрежности.