Не все переплывут реку

Мишка обиделся на предложение поработать сторожем, и послал Ивана с его киностудией, куда подальше. Иван понимал его, но что поделаешь, сам виноват. Как говорится, неча на зеркало пенять, коли рожа крива.

Вскоре после этого он уехал в длительную командировку, затем в другую, третью. В Москве его угнетала семейная жизнь, сложившаяся не совсем так, как ему хотелось бы, и как только из производственного отдела студии поступало очередное предложение, он с радостью уезжал работать в другие города, и даже деревни. Так прошло три года.

Но вот у Ивана настал вынужденный простой, это когда нет работы. Так бывало иногда и в кино, но очень редко. И он решил поехать к другу. Как же так, ведь они не виделись целую вечность. Расстались плохо. Нагрузившись подарками для всех, и слушая по транзистору популярную песню «Все могут короли», в исполнении Аллы Пугачевой, он очутился, наконец, перед такой знакомой ему дверью, и нажал кнопку звонка.

Дверь долго не открывали. Наверное, никого нет дома. Тут послышались шаркающие шаги, и Ивана встретила тетя Маша, Мишкина мать.

– Ваня, долго же ты пропадал. Мы уж думали, больше не увидим тебя. Проходи. Вася! Смотри, кто к нам явился, не запылился, – закричала она, и из кухни появился полупьяный, как обычно, дядя Вася.

– Пойдем, выпьем со встречи, – и дядя Вася повел Ивана на кухню. Налил всем по стопке, и выпил первым, как всегда.

– А Миша где же? На работе, или гуляет, – Ивану не терпелось увидеть друга.

– Мишки нет, – тетя Маша многозначительно посмотрела на него. – Он на БАМ уехал, по комсомольской путевке. Пишет, хорошо устроился, работает, жениться вот надумал. В отпуск обещался приехать вместе со своей невестой, тоже Мариной зовут.

– Вот это да, – только и нашелся, что сказать, Иван. – Давно он уехал-то? Я не знал. Написал ему письмо как-то, из Киева, он не ответил.

– Читали мы твое письмо. Рады за тебя. Давайте выпьем за Мишку, чтобы ему там было хорошо и покойно. Не как здесь, – сказала тетя Маша, и заплакала.

– Чего же вы плачете? Радоваться надо, – Иван ничего не понимал. Только теперь он увидел, как постарел дядя Вася. Чуб его совсем поседел, и сам он весь сгорбился.

У тети Маши из-под платка выбивались седые космы, склеротический румянец на лице, полубезумные глаза, и улыбка, только теперь вместо золотых зубов она обнажала красные десна с гнилыми корешками зубов. У Ивана мурашки пробежали по спине.

Они молча выпили еще по стопке водки.

– Ты закусывай, Ваня, а то спьянишься еще, чего доброго.

– Вы мне его адрес дайте, я письмо напишу.

– Сейчас принесу, – тетя Маша, кряхтя, поднялась, и заковыляла в комнату. Она как будто вся сдулась, и из дородной, величавой женщины превратилась в скрюченную, старую развалюху. – Вот, держи. Это его адрес. Можешь написать ему. Он часто вспоминал тебя, скучал. Рассказывал, как вы работали вместе, гуляли.

Иван схватил адрес, который оказался фотографией, и увидел на ней своего друга, Мишку. Весь при параде, в новом костюме, белой рубашке с бабочкой, он лежал в гробу, скрестив на груди такие знакомые до боли, большие пухлые руки. Лицо его было так же отечным, но спокойным и слегка удивленным, словно он заснул ненадолго, и вот-вот проснется, и улыбнется всем своей жизнерадостной улыбкой.

Сказать, что Иван был ошарашен, значило, ничего не сказать. Он был раздавлен увиденным. И тупо смотрел на фотографию, оцепенев.

– Пил много в последнее время. А тут пошел на танцы в ДК, с друзьями, подрались с местными, там и получил чем-то тяжелым по голове, – рассказывала тетя Маша, а дядя Вася кивал головой, подтверждая, и скрипел зубами, сжимал кулаки.

– Пришел домой, лег. Потом говорит: мама, вызови скорую, голова болит, нет мочи. Увезли его в больницу, ночью, а утром он умер. Как раз, в день своего рождения. Недавно сорок дней было, поминали. Друзья, соседи пришли. Народу много собралось. Добрый он был, хоть и бесшабашный. За то и любили его, уважали. Давайте еще помянем, упокой господи, душу его грешную.

Они молча выпили по стопке водки. Посидели.

– Мишку жалко, – сказала тетя Маша потерянным голосом, слезы свои она уже выплакала. Дядя Вася сидел рядом и скрежетал зубами, утирая редкие слезы, и повторяя:

– Мишку жалко, Мишку жалко.

Иван встал и пошел к двери, он не мог больше сидеть с ними и выпивать.

– Ты заходи, Ваня. Не забывай нас…

Иван брел по улице и вдруг подумал, что в этом году ему исполнится тридцать лет. А Мишке когда? И похолодел весь, вспомнив рассказ тети Маши. Мишкин день рождения приходился как раз на день его смерти. Что же это за жизнь такая, для чего? Родился, окончил школу, отслужил в армии, поработал официантом в общепите, и на танцах в ДК «Кирпичики», что при кирпичном заводе, получил кастетом по голове. Помер в больнице. Ивана же рядом не оказалось в нужный момент. Не было рядом друга, который мог бы отвести от Мишкиной головы руку с кастетом. Он вспомнил те пророческие слова, сказанные когда-то его другом в метро, после танцев в Шестиграннике: «На то и друзья есть, сегодня я тебя, завтра ты меня, может, спасешь». Не привелось. Не спас.

А ведь он мечтал жениться на любимой девушке, иметь детей, работать для своей семьи. Вместо этого пил по-черному. Внезапно Иван вспомнил, по какой статье был комиссован его дружбан, и понял, почему пил, почему не женился Мишка, а его девушка вышла замуж за другого, хотя любила его. Родители его были пьяницами, зачали его поздно, и был он импотентом. От того и все беды.

Иван возвращался назад по той же дороге, по которой он так недавно торопился на встречу со своим армейским другом. Он был подавлен, переполнен чувством горечи и недоумения. Перед глазами его стояли потерянные, жалкие лица Мишкиных родителей, слышались их голоса: «Жалко Мишку. Жалко Мишку», – повторяли они монотонно, словно в бреду. Он понимал тетю Машу и не обижался на нее за розыгрыш. Ведь ей так хотелось, хотя бы на миг, поверить, что Мишка жив и здоров, и скоро вернется домой.

На фотографии он снова видел нарядного друга в гробу, скрещенные на груди руки, спокойное, умиротворенное его лицо, отрешенное от мирской суеты.

И спустя многие годы, даже десятилетия, когда он вспоминал об этом дне, он как бы заново все видел и переживал. Такое не забывается.

…………………………….

Москва, 2014 г.

Друг сердечный

Это было время борьбы за трезвость в стране развитого социализма. Начало перестройки. В 1985–1987 годах развернулась горбачевская антиалкогольная компания, нанесшая огромный вред экономике, но прежде всего людям, которыми она воспринималась, как инициатива властей, направленная против «простого народа».

Появилось множество анекдотов, например: «На недельку, до второго», закопаем Горбачева. Откопаем Брежнева – будем пить по-прежнему. Лозунг «Трезвость – норма жизни!» воспринимался чиновниками слишком буквально. В Молдавии, в Крыму, на Кавказе вырубались виноградники.

Закрывались винные заводики в малых городах, магазины, в оставшихся точках продавалось по две бутылки водки на брата в день, образовались огромные очереди в Москве, давка, скандалы и драки, чего уж говорить о провинции.

К тому времени у Ивана была интересная работа, семья, он учился в институте заочно, поэтому выпивал намного реже, чем раньше, в юности, когда мотался по стране в поисках романтики, работал, где придется, жил в общагах, или после службы в армии. И его эта проблема если и волновала, то гораздо меньше тех друзей-приятелей, кто любил пропустить по стаканчику-другому после работы в кругу товарищей, да и вообще напиться с устатку. Не говоря уж о пьяницах по призванию.

У тех просто крыша поехала, и они всегда теперь были в поисках, где достать денег, чего бы выпить? В аптеках расхватали все настойки, содержащие спирт. В особом почете были настойки эвкалипта, пустырника, валерьяны. Не гнушались и просто корвалолом. Их брали на все собранные по сусекам копейки. Потом и эта лавочка закрылась. Запретили продавать настойки пьющему люду. Хотя сердобольные аптекарши все же жалели несчастных пьянчужек, и те были счастливы, выбегая из аптек с заветными пузырьками в карманах.

Папиросы и сигареты в табачных киосках тоже стали продавать по талонам. Выдавали их в ЖЭКах. На каждого члена семьи, достигшего 18-летнего возраста, полагалось по талону в месяц. И тогда можно было выкупить на один талон десять пачек сигарет, или папирос. Когда что было в наличии. Такие вот были времена.

Как-то в один из тихих семейных вечеров, когда Иван сидел после ужина за чашкой индийского чая и просмотром телефильма о борьбе комиссара Каттани с итальянской мафией, его жена Ольга вернулась после вечерней прогулки с терьером Тишкой, и вручила ему письмо.

Письмо пришло от дяди Мити из Алатыря, в котором, помимо прочих новостей, он сообщал, что умер его дружок, Колька Васильев. Это известие ошеломило Ивана. Он подумал, что в последнее время от дяди приходят тяжелые для него известия.

Ровно год назад, 6 ноября 1986 года, из Алатыря Ивану пришла телеграмма от дяди, в которой он сообщал, что умер отец. Иван в тот же день выехал на родину. Из Мурманска приехал младший брат, Владимир. Отслужив в армии, он недавно женился, и работал в милиции, водителем.

В те годы день 7 ноября был еще настоящим праздником. Всем народом отмечали очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции, и найти трезвого работника, который мог бы быстро сработать гроб, было нелегко. Еще надо было оббить гроб с крышкой красной материей, как полагалось для покойника мужского пола, да к тому же участника ВОВ. На рынке материала разного было хоть завались, но нужного не оказалось, и Иван со справкой о смерти в руках побегал по городу, прежде чем в магазине «Ткани» на привокзальной площади ему отпустили красной материи «Кумач» положенные метры, и ни сантиметра более. С этим тоже было строго.

Много тогда перемерло народу простого, российского. В Алатыре тоже был винный заводик, и все алатырские пьяницы, да и не пьяницы тоже, покупали «красненькое», как окрестили яблочное, плодово-выгодное вино в народе. По цене один рубль с копейками за бутылку, совсем недорого. И горя не знали. Привыкли к хорошему.

В городе сады ломились к осени от яблок. И красное вино, хотя и было простеньким, зато никакой химии, как в наше время. И вдруг заводик прикрыли.

Так вот, в числе многих умер и отец Ивана, фронтовик, художник. Был он человек веселый, неумеренный во всем, во хмелю буйный, как и все те, кто был на передовой, ходил в атаку и видел смерть в глаза. Отец и дядя Митя часто вспоминали о войне.

Говорили, что в атаку можно было ходить до трех раз: не убьют в первый раз, во второй шансов выжить было гораздо меньше, а уж третий был роковым. Либо погибнешь на поле брани, либо санитары вытащат после боя тяжело раненым. Отцу пуля пробила горло навылет, и он чудом выжил, дядя Митя лишился ноги, оторвало миной. Оба стали инвалидами войны. Хотя встречались и счастливчики, кого пуля не берет, и смерть обходит стороной.

В тот день, как раз перед праздником, отец весь день простоял на морозе в очереди за водкой, принес заветный литр домой, выпил бутылку и умер от инсульта, мгновенно. Был убит жизнью наповал, в мирное время. В Алатыре, из множества торговых точек, где продавались спиртные напитки, осталось только два винных магазина, где с 14 часов продавалась водка: на Бугре, и в городе, возле сурского подгорья.

Огромные очереди, ажиотаж, давка, возникали потасовки, особо ретивые пробирались к заветному прилавку прямо по головам толпы из сердитых горожан, желающих отовариться к празднику 7 ноября. Многие не выдерживали тяжких испытаний, особенно пожилые и старики.

Отец в последнее время часто мечтал о том дне, когда он купит ящик водки, выпьет ее всю, и уйдет из этой проклятой жизни. Хватило и одной бутылки. Что же это за необходимость такая, выкупить две бутылки водки? Сегодня этого не понять. Надо было жить в то время, с теми людьми рядом, чтобы не осуждать их, а просто пожалеть наш многострадальный народ, проживающий в провинции.

Когда Иван с братом приехали на похороны, отец лежал на столе в красном углу, у окна, и на лице его застыла пьяненькая улыбочка. Он так и не понял, что умер. Дядя Митя с трудом хромал по комнате на протезе, натер культю, набегавшись по городу в хлопотах, оформляя документы о смерти, и так далее. Иван сам обивал крышку и гроб кумачом, который он с таким трудом достал, надел на ледяные ноги отца новые носки.

На похороны и поминки водку и продукты тоже продавали по справке о смерти. Для участников и инвалидов ВОВ был специальный магазин на выезде из города, «у черта на куличках», прозываемый в народе инвалидным, в котором Иван с братом и выкупили спиртное, продукты для поминок: ящик водки, мясо, колбаса, крупы, селедка, все строго по списку, ничего лишнего.

В сравнении с сегодняшним временем, это был ад, который тогда казался делом обычным и привычным. Как писал Карл Маркс, «бытие определяет сознание», и в этом он был прав. На похороны отца пришли все его друзья, соседи, в основном пожилые мужики, были и молодые ребята. После похорон помянули, как полагается, говорили, какой он был свойский мужик, и художник от бога. Вспомнили и дядю Юру, младшего брата отца и дяди Мити, который умер в больнице еще пять лет назад.

Иван хотел позвать на похороны и друга Колю Васильева, но того не было в городе, иначе он бы тут же прибежал. Где-то болтается на заработках, как сказали знающие его ребята. И вот теперь умер он, друг его сердечный, хотя в последние годы виделись они не часто. В последний раз в этой жизни встреча произошла, если говорить точнее, шесть лет назад, зимой. Приехав в родной город, он остановился, как всегда, у дяди Мити, сбегал к отцу, но на двери его домика висел замок.

Тогда он зашел к школьному товарищу, Володе Глазырину. Мать его, тетя Тася, была рада видеть Ивана, усадила за стол на кухне, напоила чаем с вареньем, расспрашивала, как он там живет и работает в Москве? Володя на работе, он теперь работает мастером на релейном заводе, с гордостью за сына пояснила она. Иван посидел, сказал, зайдет позже, и поехал на Стрелку, к своему армейскому другу.

Николай был дома. Оба обрадовались друг другу. Обнялись. Затем хозяин показал гостю квартиру, свои этюды, написанные маслом на картоне.

– Это меня твой отец, Николай, научил. На заработки стал меня с собой брать. Так что я теперь тоже художник, – похвастался он другу. Ивану этюды понравились.

– Помнится, ты на гитаре играл и пел не хуже Валерия Леонтьева. Одни битлы чего стоят. Помнишь, в ДК перед танцами ты так выступил со сцены, все девки от восторга сомлели, – Ивану приятно вспомнить прошлое, Николаю услышать это от друга. Не забыл.

Они сидели на кухне, выпивали, и Колька, как всегда, рвал на гитаре струны и пел свои новые песни. Вспомнились и нахлынули в их души старые чувства, те, что в годы молодые. Колька с азартом исполнил несколько песен из битлов, поанглийски, но в самый разгар веселья пришла с работы его жена Валентина, и брякнула сумки с продуктами на стол. Тут уж стало не до воспоминаний.

– Каждый божий день друзья, пьянки. Сил нет терпеть, когда все это кончится, наконец? – Валентина еле сдерживалась, гнев переполнял ее.

– Ты чо, Валя. Это же мой друг, Иван из Москвы приехал. Мы с ним сто лет не виделись, – возмутился в ответ ее муж Николай.

– Тебе лишь бы повод был нажраться до чертиков, да песенки дурацкие орать, бузотер несчастный.

Семейные разборки Иван не любил с детских пор, наслушавшись скандалов и драк, которые устраивали его родители, и наскоро попрощавшись с другом, он поспешил домой. Было уже поздно, автобусы не ходили, и он пешком добежал со Стрелки через весь город до улицы Куйбышева, где жил его родной дядя.

Ночное небо усыпано звездами, морозно, можно нарваться на кодлу, и получить тумаков, но Ивану было все нипочем. Он побывал у друга, а теперь бежит домой, где дядя с отцом наверняка не спят, дожидаются его, тревожатся. Так и было.

В тот вечер Николай подарил ему книжку «Алатырь» с надписью: «Помни, приятель, о наших Дон Кихотских странствиях. Николай». С тех пор она всегда на книжной полке рядом с его письменным столом, в его московской квартире.

Иногда он раскрывает ее, пролистывает, читает дарственную надпись, и вспоминаются ему те времена, когда вернувшись из армии домой, к бабушке, в свое родное подгорье, он на следующий же день пошел в военкомат, вставать на учет.

По дороге в военкомат, он вспомнил, как ехал в пригородном поезде Канаш-Алатырь. В вагонах полно разношерстного народа; чуваши, мордва, русские. Все с мешками, котомками едут в Алатырь на базар.

Когда он вышел из вагона на перрон вокзала, его охватило радостное возбуждение. Такое всегда с ним случалось, когда он возвращался домой, в Алатырь. И потом, в течение всей своей последующей жизни в Москве, он часто приезжал на родину, навестить родных, друзей, здесь и воздух для него был чище, и трава зеленее, и люди роднее. Ведь он здесь родился и вырос.

Снег поскрипывал под сапогами, был декабрь, морозно. Поправив шапку и подхватив чемоданчик, он быстро дошел вдоль железнодорожных путей, не выходя в город, до родного подгорья, спустился по переулку и открыл знакомую до каждого сучка калитку во двор их дома. Распахнув дверь, он появился на пороге кухоньки, где хлопотала у печки бабушка. Увидев внука, она выронила из рук ухват, и всплеснула руками:

– Аба, Коконька мой приехал, радость-то какая. А я жду тебя каждый божий день, когда же это мой солдатик дорогой со службы вернется…

Говоря все это, она приникла к внуку, с любовью оглядывая его и помогая снять шинель, повесила шапку на крючок, поставила чемоданчик на табуретку. В печи горел огонь, бабушка стряпала, и Иван вспомнил, почему к нему прилипло это прозвище: Кока.

Когда родился братик Вовка, он стал его крестным, вместе с теткой Лидой, которая и ему тоже приходилась крестной. Вместе с матерью и бабушкой они крестили в церкви младенца, священник окунал его в купель и осенял крестным знамением. С тех пор и повелось: Коконька да Коконька. Кока – это и означает – крестный отец.

Как-то пацаны на улице услышали, как его зовет бабушка, и ехидный Сашка Симак из Сандулей тут же сочинил прибаутку: – Эй, Кока, из манды тока! – и заржал, довольный.

Всем это понравилось, и его стали сначала дразнить Кокой, а потом просто звать, как по имени. Привыкли. Только Васька, его лучший друг, по-прежнему звал Ваньку по имени, уважая его чувства.

Ванька даже дрался со своими недругами из-за этого, но прозвище приклеилось к нему надолго. И только в устах родной бабули ненавистное имя звучало для него ласково, и он терпел. Никуда не денешься. Не драться же с бабушкой.

– Счас оладушков напеку, чайку с дороги попьешь, отдохнешь, а ужо и отметим твой приезд. Чай, насовсем отпустили-то, Коконька, чай, намучался, поди, в армии-то?

– Ничего, бабаня, теперь шабаш. Дембель настал. Буду жить у тебя, не прогонишь?

– Ты што это такое буровишь? Радость-то какая для меня, старой. Мать-то твоя с Вовкой и мужем новым, Левой, как уехали из Алатыря в Мурманск, отец твой и запил по-черному. Хотя он и раньше водку хлестал, как воду. Дома-то у него рази можно находиться? Грязно, да и сам к вину пристрастишься. Дак я ведь тебе рассказывала об этом, когда ты в отпуск приезжал. А ты молодой, работать надо да семьей обзаводиться.

– Подожду еще насчет семьи, погуляю после армии. Только один хомут скинул, на другой менять не буду.

– И то ладно, оно не к спеху, – согласилась с ним бабушка, подкладывая блинцов и радостно наблюдая, как внук завтракает. Как раньше, в детстве. Ивану тоже было приятно сидеть в доме, где он родился и вырос, слушать свою бабулю.

– Я ведь квартирантов к себе пустила, двух женщин. Они на релейном заводе работают, в сборочном цехе. Много зарабатывают. После смены придут, познакомишься. Младшенькая, Анюта, особо хороша, чем не невеста? Они мне дальней родней приходятся, из села моего родного, где я родилась, из Чуварлей, – рассказывала бабушка, с опаской поглядывая на внука, не осерчает ли он на нее за это.

Но Ивану все было нипочем. Женский пол же, особенно молодой, для солдата, вернувшегося со службы, был очень даже необходим.

– Ничего, пускай живут, у нас места много.

– Вот и хорошо, вот и ладно, – радовалась бабушка достигнутому консенсусу…

Там они и познакомились, возле военкомата. Оба пришли вставать на учет, отслужив в Советской армии положенный им срок.

Колька, уже в штатском, курил неподалеку от входа, с усмешкой наблюдая за торопившемся к дверям парне в дембельском прикиде: красный подворотничок в целлофане с белым кантом поверху, новая шинель, шапка, яловые сапоги вместо кирзовых, все кричало о том, что идет дембель.

– Что, тоже на учет вставать прибыл? – кивнул Колька на дверь, и протянул ему пачку сигарет «Прима». – Закуривай, успеем еще. Где лямку тянул?

– Под Москвой, в ПВО.

– Ванька служит в ПВО, морда – во, и жопа – во! – необидчиво захохотал Колька, и Иван тоже улыбнулся в ответ: – Сначала надо к военкому, у меня время назначено. Уже вышло. Так что пора.

– Так у меня тоже назначено, – спохватился Колька, – погнали, потом покурим. А я в морской пехоте служил, в Калининграде…

Малое время спустя, двери военкомата вновь распахнулись и выпустили бывших солдат на волю. Посмотрев дружно на проставленные в военных билетах штампики, и вспомнив прослушанные наставления от военкома, сердитого на вид, и доброго внутри, они облегченно вздохнули. Вот она, воля вольная, беги куда хочешь, делай, что взбредет в голову. И никаких нарядов вне очереди. Осмотрев родные окрестности, они радостно засмеялись, глядя друг на друга уже не как дембеля, а как обычные штатские ребята.

– Так мы еще не знакомы, – спохватился вдруг Колька, и протянул товарищу руку: – Николай, что по-гречески означает «победитель народов».

– Иван, – крепко пожал протянутую руку Ванька. И они оба дружно расхохотались, вспомнив рассказанную недавно прибаутку, и Колька удивился совпадению, покрутив головой. Так они познакомились, и сразу подружились.

– Побежали ко мне, мы с матерью возле ДК живем. Она нам картошечки наварит, с майонезом. Пообедаем.

– С майонезом? – удивился Иван незнакомому слову. – Это что, почему не знаю?

– Попробуешь, за уши не оттащишь, – хохотнул Николай, ценивший юмор. Он и сам любил пошутить, к месту и не к месту, какая разница. Лишь бы было весело.

– Да, ты-то вот знаешь, и я должен знать, – продолжал Иван цитировать строки из любимого фильма, и они быстрым шагом, хохоча, направились в гости к Николаю.

– Ты-то сам где проживаешь? – Николаю было интересно знать про нового друга все.

– В подгорье, у бабули. Да я только вчера приехал. У нее две квартирантки из Чуварлей комнату снимают, бабенки хоть куда. Вчера вечером отметили мой приезд, дерябнули водочки, я одну из них, постарше которая, успел в сенях потискать, она не против была. Хочешь, познакомлю?

– Найдем и получше, городских. В ДК на танцы сходим, и все будет в ажуре, – Николай мыслил шире на этот счет, и Иван не возражал: – Бабуля только вот вчера простыла, в сени часто выходила, в чулан за соленьями, а там холодрыга. Кашляет теперь, лежит.

– Ничего, оклемается. Вот мы и пришли.

Николай с матерью проживал в одном из двух деревянных бараков, находившихся сразу же за Домом Культуры. В первом. Они вошли в общий коридор, заставленный разной рухлядью до потолка, пробрались к нужной двери и очутились в маленькой комнате, похожей на пенал, до того она была узкой и с одним окном. У окна стоял стол, стулья, разделяя кровать с одной стороны комнатки, и диванчик с другой.

Повесили одежду на крючки у двери. Их встретила маленькая пожилая женщина с доброй улыбкой, на которую удивительно похож был, как две капли воды, Николай.

– Мама, это мой армейский кореш, Иван, – чмокнул ее в щеку сын, располагаясь у стола. Иван сел рядом с ним, оглядываясь по сторонам.

– Обед готов? А то жрать охота, сил нет, – сказал Николай и шепнул Ивану: – Зови ее тетя Настя, она любит, чтобы ее так величали.

– Сейчас принесу, дважды уже разогревала, все жду-пожду, никак не дождусь, – улыбнулась Ивану Колькина мать, оказавшаяся шустрой и веселой женщиной. Вскоре друзья с аппетитом уплетали картошку с майонезом, пили чай с вареньем.

– Ну, как майонез, понравился? Мать у нас в майонезном цехе работает, так что мы им обеспечены. Ешь, не стесняйся, – щедро угощал друга Николай.

Взяв с диванчика гитару, он ударил по струнам и запел поанглийски, лихо отбивая ритмы, аккомпанируя себе, и виртуозно исполняя соло при проигрыше. Ванька любил песни ливерпульской четверки, хотя слышал их редко, это еще более сблизило ребят.

– На, сыграни, – протянул ему гитару друг, подустав немного.

– Да не умею я, – с сожалением констатировал Иван.