Мои воспоминания

– Рано начинаете пить, будете, как отцы, алкоголиками.

Мне пить не нравилось, и я твёрдо решил, что, когда вырасту, выпивать не буду совсем. И, судя по сегодняшнему дню, слово своё сдержал.

Но вот лето закончилось. Скоро в школу, опять учить уроки. Как любимые – математику, физику, русскую литературу, физкультуру, труд, так и нелюбимые – биологию, химию, украинский язык, который мы в детстве (да простят меня истинные украинцы) называли телячьим. Особенно он не нравился нам из-за иных знаков препинания. Взять, к примеру, апостроф – никогда не знаешь, когда его надо ставить, а когда нет. Это было непонятно, а значит, неинтересно. Зато я очень любил песни на украинском языке, все мои родственники, включая отца с матерью, пели их проникновенно, с душой. Украинскую литературу я любил так же, как и русскую. Читал много книг – и классиков, и современников. Но больше всего мне нравились стихи. Я удивлялся таланту поэтов и восхищался прекрасно подобранной рифмой. Хорей, ямб, дактиль, амфибрахий, анапест, владение рифмой меня просто очаровывали. Поэты и прозаики: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Некрасов, Маяковский, Блок. Тарас Шевченко, Коцюбинский, Леся Украинка. Ломоносов, Максим Горький – это были для меня кумиры. Всё, что в то время можно было найти из их произведений, я доставал и читал запоем, заучивая многие наизусть. В школе посещал литературные кружки – это было очень интересно. Уже к восьмому классу начал пробовать писать стихи сам. Тем более появился повод – умер наш любимый учитель физкультуры Евгений Степанович. Потрясенный этим событием, я написал свое первое стихотворение:

«На широком кладбище свежая могила,Ярко светит звёздочка красная над ней.Жизнь его короткая так же всем светила.Он дарил нам знания до последних дней…»

Я показал это стихотворение директору школу, жена которого, Мария Сергеевна, вела у нас литературный кружок. И он распорядился, чтобы стихотворение отпечатали на машинке и повесили в коридоре школы для всеобщего чтения. Внизу было написано, что автор его я. Это была первая проба пера, и сразу такая публичная. Затем появилось стихотворение о прощании со школой. Я тогда окончил восьмой класс и собирался поступать в ПТУ, а стихотворение подарил своему классному руководителю Татьяне Васильевне, учительнице немецкого языка.

«Мы расстаемся со школой любимой,С классом и партой, с доской.Словно уходим от матери милойС грустью и сильной тоской…»

Но всё это было потом, когда я уже заканчивал учебу и жил в селе Глазово, а пока после трудного колхозного лета я пошёл в четвертый класс. Учеба казалась мне довольно нудным занятием, кроме, конечно, математики. Похоже, к этому предмету у меня были особые склонности, поскольку все упражнения, задачи, а в последующем и уравнения я с легкостью решал за один урок. Причем все шесть вариантов, которые предлагались учителем. Решения, конечно, тут же раздавал товарищам, они списывали и тоже получали положительные оценки. Но учитель математики Надежда Гапоновна быстро заметила несоответствие результатов и истинных знаний моих друзей. Далее, как только я решал свой вариант, она забирала мою работу и отправляла меня погулять на школьный двор. Пару раз директор или завуч приводили меня обратно в класс, думая, что я прогуливаю уроки, но потом все привыкли к тому, что во время контрольных работ я болтаюсь в школьном спортивном городке.

По физике результаты у меня были примерно такие же, но преподаватель Поликарп Павлович с урока меня не отпускал, а нагружал дополнительными задачками, как он говорил, для общего развития. У Поликарпа Павловича была дочь Аня, моя одноклассница, в которую я был тайно влюблен в шестом классе. Увидев, как она идет в школу или едет на возу с родителями, я тут же ощущал, как мое сердце начинало сладко биться и по всему телу разливалась истома. И я бездумно брел за ней до самой школы или окраины села, где она жила, сам не понимая, зачем это делаю. Но со временем, где-то к седьмому классу, эта моя любовь прошла. Кстати, Поликарп Павлович тоже умер в расцвете сил. В тот период я начал дружить с Надеждой, другой одноклассницей. Она, как и я, была маленького роста, и вместе мы смотрелись довольно органично. Правда, за излишнюю полноту её дразнили «бочкой», так все и звали – Надя-бочка.

Дружил я с ней до восьмого класса, помогал решать задачки и выполнять домашние задания, готовиться к урокам. В учёбе она была, если честно, не очень. Однажды, провожая её домой, я впервые в своей молодой жизни признался ей в любви. Конечно, надеялся на взаимность и первый поцелуй, но она начала говорить какие-то нелепицы, ссылаясь на сына директора школы Гену. Тот был младше меня на год, но тоже имел на неё виды. По его мнению, я хочу воспользоваться ею и затем бросить. Такого коварного удара в спину я не ожидал и был просто обескуражен. Встречаться с Надеждой я больше не стал, а сыну директора надавал по физиономии так, что меня чуть не исключили из школы.

Второй раз меня едва не выгнали из школы за то, что я нацарапал гвоздем на классной доске слово из трех букв. Но мой отец на педсовете сказал:

– Сам Маяковский написал на литературном заведении «Дом Герцена» слова «Хер цена вашему Дому Герцена!», – и в школе меня оставили.

Однако мать Гены, Мария Сергеевна, которая вела литературный кружок, заявила, что с такими садистскими наклонностями я не достоин заниматься в литературном кружке, и выгнала меня с занятий. Ну что ж, зато её сынок на всю оставшуюся жизнь запомнил, что клеветать нехорошо.

После окончания четвертого класса на каникулах я снова пошёл работать в колхоз, естественно, в свою бригаду. Бригадир с удовольствием принял меня на работу, и мы с конюхом начали пасти по ночам коней, отправляясь с ними, как это называлось, в ночное. Верхом на Перваке или Майке кнутами выгоняли лошадей на луг у реки, где каждого по очереди стреножили путами, кроме жеребят, конечно. Разводили костёр и стерегли лошадей, пока те паслись на траве, покрытой вечерней росой. Насытившись, утомленные дневной работой кони укладывались вокруг костра и отдыхали, мы же спали по очереди. Один из нас всегда был на чеку: во-первых, подбрасывал в костер ветки, чтобы не погас, во-вторых, следил, чтобы волки не «подрезали» жеребят. Серых хищников в лесах тогда было много, и они частенько совершали набеги на стада овец, телят или лошадей.

Как это было прекрасно – сидеть ночью у костра, слушая лошадиное ржание и стрекотание ночных кузнечиков! Запрокинув голову, любоваться огромным количеством звёзд на тёмном бархате небесной вселенной. А когда какая-то из них срывалась и падала вниз, стараться быстро загадать желание. Вдалеке в деревне слышались песни девчат под музыку гармони, пьяная ругань загулявших мужиков под вой избитых ими баб, визг поросят и мычание коров. К полуночи все затихало, и только местные деревенские петухи звонким криком оповещали о том, что прошёл еще один час.

Утром над рекою стелился туман, воздух свежел, и от выпавшей росы становилось зябко. Подбрасываешь в костер больше веток, садишься поближе к огню. Но вот небо на востоке начинало розоветь, играя всеми красками – от бледно-жёлтых до фиолетовых. Первые лучи восходящего солнца, упираясь в редкие облака, пронизывали их насквозь, как рентгеном. Долину заливало золотисто-оранжевым светом, и все вокруг становилось в точности таким, как в детской песне, – оранжевое небо, оранжевая трава, оранжевые тучи, оранжевая вода в реке.

Как раз на том месте, где мы пасли коней, на реке когда-то стояла водяная мельница моего деда. Теперь от нее остались только четыре дубовые сваи, торчащие из воды. Но вот из-за горизонта выглядывало и само солнышко – большое, красное, с легкой аурой желтизны по кругу, и в то же мгновение окружающий мир менялся. Деревья, кусты, трава – всё вдруг окрашивалось ярко-зелёным цветом. Вода в реке отливала голубизной, отражая такого же цвета небо, все предметы становились четко видимыми, приобретали свои дневные реальные формы. Проснувшиеся кони вновь принимались пастись, хрупая сочной травой с утренней росой, а жеребята резвились вокруг них, разминая затекшие за ночь ноги.

Мы с конюхом снимали и повязывали на шеи лошадей путы, садились верхом и начинали сбивать табун в один кулак, направляя его в сторону бригады. К семи часам животные должны быть в стойлах конюшни, а через час, уже вычищенные, расчёсанные, с обрезанными копытами, – готовыми к трудовому дню. Подковывали тогда только верховых лошадей, а обозным надевали подковы в гололед. В бригаде было три конюха, которые пасли лошадей по очереди, ночь через две. Естественно, так же работали и подпаски – так называли помощников конюхов, идущих с ними в ночное.

В свободные от ночного дни я выполнял по наряду разные работы, их в колхозе было не счесть. Распахивал картофель, таскал копны с сеном и соломой, ворочал сено на лугу, полол кукурузу и свеклу. На каждую семью выделялись участки свеклы, конопли, кукурузы, и все это надо было вовремя пропалывать, окучивать, а что касается конопли – то вырывать стебли и связывать их в снопы «замашками». И никто тогда не знал, что конопля – это наркотик. Делянки для ухода за растениями не давали только учителям и работникам конторы, все остальные жители села были обязаны выполнять этот иногда непосильный труд. А если учесть, что у каждого колхозника было ещё по сорок соток своего огорода и подсобное хозяйство, то становится ясно, что вкалывали все с рассвета до заката, без выходных.

За то лето я заработал в родном колхозе довольно много трудодней, ведь за ночное их ставили двойные. Не помню общую цифру заработка, но по осени привез домой восемь мешков пшеницы и двенадцать мешков ржи. Муки намололи полный чулан, мать не могла нарадоваться моему заработку.

Закончилось лето, как всегда, быстро, и я снова пошёл в школу, уже в пятый класс. После пятого класса мне здорово повезло – крёстный отец моей сестры взял меня к себе на молочно-товарную ферму пасти овец. Работа непыльная, можно даже сказать, легкая: утром овцы брели себе гуськом в сторону луга, а вечером возвращались на ферму. Помогала пасти стадо большая овчарка, заворачивая от полей с озимыми или клевером. Конечно, собака – большой помощник и в охране от волков, хотя за всё время моей работы я так ни разу и не увидел волка, нападающего на стадо. Платили за работу пастухам довольно много – писали по двенадцать трудодней в день. Чтобы получить столько, к примеру, на распашке картофеля, нужно было выполнить четыре нормы. Естественно, при этой работе были и другие существенные блага. К примеру, молока – хоть залейся, а если резали какую-то живность – корову, теленка, барана – не важно, всегда перепадало свежего мяса и жареной печени. Конечно, вставать приходилось очень рано. Но к этому быстро привыкаешь. Умылся, собрал сидор (узелок с обедом), взял книгу, плеть – и пешком три километра до МТФ. Вначале улицами села со слоем пыли, а затем по густой лесопосадке. Ветки деревьев цепляются за одежду, обдавая брызгами холодной росы с листьев, горизонт уже розовеет от восходящего солнца. Поначалу ноги идут как бы сами по себе, голова в сонном тумане, двигаешься на автомате. Но холодные обливания каплями росы с листьев случайно задетых деревьев окончательно прогоняют дремоту.

Первым делом на ферме идёшь на сепаратор, где уже собрано всё молоко для перегона на сливки. Набираешь в бутылку свежих сливок и большую бутылку перегона – сливки себе, перегон для молодых ягнят. Дело в том, что овечки, когда у них начинается течка, плохо заботятся о своём потомстве, приходится подкармливать. В наши обязанности входило и наблюдение за овечками, у которых наступала течка. Мы помечали их зеленкой и вечером передавали ветеринару для искусственного осеменения. А баранам повязывали под брюхо фартук из белой материи, чтобы они не могли повлиять на вырождение породистого племени овец.

Пасти овец мы гоняли далеко, почти на самую окраину полей, принадлежащих нашему колхозу, в основном к болотам. Там и трава была сочнее, и озерцо имелось, чтобы животным напиться. Да и самому можно искупаться, если большая жара. Когда наступал обеденный зной, овцы сбивались в кучу и ложились в траву, охлаждая свои тела на ещё не совсем прогретой земле. А для нас наставало время обеда. Разведя костерок, мы жарили на «ловцах» (очищенная и заостренная ветка лозы или иного дерева) сало, пекли в золе картошку и затем уплетали всё это с луком, или огурцом, или помидором – по сезону. Когда свежая зелень надоедала, брали с собой солёные огурцы, они бодрили, и меньше хотелось пить.

В тот период я научился добывать шмелиный мед. Мед земляных шмелей самый вкусный и самый полезный. Следишь, бывало, за летающим чёрным шмелем и, когда он, набрав нектара с пыльцой, улетает в своё жилище, отмечаешь палочкой норку, в которую он залез. Шмели живут парами, они безвредные и не кусаются. Дождавшись, когда оба взрослых шмеля вылетят из своей норки, осторожно раскапываешь её ножом. На глубине примерно двадцать-тридцать сантиметров сооружены соты, заполненные медом. Аккуратно достав соты, выпиваешь мед и кладёшь обратно. Теперь сверху надо прикрыть их землей и дёрном, чтобы хозяева ничего не заподозрили. Вернувшись, шмели сначала долго кружат в поисках своей норки, а затем начинают копать новый вход к сотам. Прокопав, заново наполняют их медом – до полной победы. Вот такие они трудолюбивые.

Правда, шмели тоже не все одинаковые. Если брюшко у него желтого цвета с полосками – это страшные шмели. Увидел такого – беги подальше, потому что, если он заподозрит в тебе разорителя своего дома, будет гоняться за тобой, пока не укусит. Однажды такая пара погналась за мной. Всю дорогу я пытался отмахиваться от них плащом, но, пока не зарылся в стог сена, не отстали.

Иногда мы пасли овец у леса, который местные жители называли Смоляницей. Наверно, потому что стволы росших там сосен выделяли пахучую смолу. Второй лес назывался бором – в нем было много дубов, осин, берёз и, конечно, сосен. Красиво было в лесу, а по тем временам и зверья водилось много. Но меня, конечно, больше всего интересовали грибы. Я изучил все грибные места и по сезону каких только не приносил домой целыми корзинами! Вначале появлялись маслята и рыжики, затем белые грибы, так называемые колосовые, потому что вырастали они как раз в период созревания колосков пшеницы. Затем шли подберезовики, подосиновики, бабки и летние опята. А уже потом белый гриб боровик, зимние опята, черные грузди, лисички. Собранные белые грибы, бывало, мы сразу нанизывали и жарили на «ловце» вместе с кусочками сала. Получалось очень вкусно, а аромат стоял такой, что слюнки текут, пока жаришь.

А уж природных красот и свежего, чистейшего воздуха было хоть завались! Природа в Украинском Полесье действительно чудесная и неповторимая. Небольшие холмы с рощицами и кустарниками, болота, поросшие камышом. Луга с разнотравьем и необъятные леса, а небо!.. Какое красивое небо над Украиной! Легкий ветерок пузырем надувает рубашку на спине, треплет воротник, играет с волосами, освежая лицо утренней прохладой или обжигая полуденным зноем. Лежишь в траве, смотришь на проплывающие в небесной выси белые облака и мечтаешь о том, что вырастешь и обязательно станешь лётчиком. Будешь покорять это небо и подниматься за облака – высоко-высоко, к самым звёздам.

Это лето почему-то тоже закончилось быстро, и мне предстояло идти уже в шестой класс.

О, шестой класс! Беспокойное, непонятное время, когда сердце и взгляд тянутся к девчонкам из своего класса и перестают жить в ладу с разумом. Первая любовь, первая драка, первое разочарование, что выбрали не тебя. Как бы случайно все чаще задерживаешься возле зеркала, украдкой разглядывая себя. Одежду начинаешь чаще стирать, сильнее оглаживать, да и надеть уже не всё хочется – только то, что принято носить мальчишкам в твоем селе в настоящее время. Отрочество, одним словом.

Учебный год тянулся в этот раз очень долго. Осень выпала дождливая, и приходилось почти постоянно ходить в резиновых сапогах или бахилах (самодельные калоши). Домашние задания становились все труднее, а гулять вечерами хотелось всё больше. Начались неприятности с невыученными уроками и прогулами. Правда, мой отец в этом плане был лояльным человеком:

– Не хочешь учиться – и не надо, будешь быкам хвосты крутить, – говорил он спокойно и улыбался.

Это спокойствие и его улыбка действовали сильнее всякого ремня. Отметки исправлялись на положительные, подтягивались хвосты, и всё постепенно входило в обычный учебный ритм.

Зима в тот год была необычно снежной, и на уроках физкультуры мы бегали на лыжах. Правда, лыжи были ещё те – тяжелые и громоздкие, из толстого дерева, а крепление надевалось прямо на сапоги или валенки, про лыжные ботинки и пластиковые лыжи тогда еще никто и не слыхивал. Но и на таких я бегал очень быстро, по крайней мере, в школе занимал первые места на всех соревнованиях. В седьмом классе меня послали на первенство района среди школ, где я стал победителем на дистанции три километра. Это была моя первая грамота в спорте, она хранится у меня до сих пор как символ начала моей спортивной карьеры.

Моя первая победа

Но с лыжами были связаны и неприятности. На замёрзшем озере мы прямо с крутого берега сделали спуск и трамплин. Катились с разгона и затем прыгали, пролетая по воздуху метров пять и приземляясь на заснеженный лёд озера. Во время одного из таких прыжков я не удержал равновесия, упал, и мои лыжи треснули пополам, как дрова под топором. А лыжи-то школьные! Пронумерованы и записаны на меня. И тут мне пришлось провести целую операцию. Маленькими сапожными гвоздиками я кое-как скрепил сломанные части между собой, только бы не отвалились, пока сдам. Стёр ацетоном номера лыж и написал краской другие. Сдавал лыжи в толпе ребят, да и кто там проверял – сдали и сдали. Хотя переживал, если честно. Но этим обманом я избежал наказания за испорченное школьное имущество. Конечно, это плохо, но зато эффективно.

Весна пришла ранняя и теплая – уже первого апреля на деревьях появились зелёные листочки. Весна! Как она будоражит молодую кровь, ослепляет и отнимает разум! В ту весну я влюбился в Анюту, которая так и не ответила на мою любовь. А может, она и не знала, что я в нее влюблён, ведь я любил на расстоянии, боясь даже приблизиться к ней.

И снова лето, каникулы. Снова иду работать в родной колхоз. Как и в прошлый раз, меня отправляют работать на МТФ, только теперь пасти телят. О, это совершенно не то же самое, что пасти овец, – с телятами управляться гораздо труднее. Причина в том, что, проведя всю зиму в телятнике, они застаиваются и, оказавшись на просторе лугов, просто дуреют от ощущения свободы – начинают разбегаться в разные стороны, радостно взбрыкивая и громко мыча. Чтобы удержать непослушное стадо, первое время с нами на выгон телят выходили все работники фермы. Но уже через пару-тройку дней телята начинали привыкать к коллективному походу на пастбище и вольному выпасу. А обратно в телятник вечером бежали так, что и не удержишь, ведь там их ждали телятницы с молочным пойлом (так называлась смесь муки, отрубей и молока) и добрыми ласковыми словами. Остальное в воспитании доделывал длинный кнут – метров примерно около пяти длиной, да ещё с ременным наконечником. Как только кто из телят начинал слишком рьяно взбрыкивать и отбиваться от общей массы, вытянешь его кнутом по правой половинке бедра – и разошедшийся озорник, передернувшись от боли, мигом возвращался обратно в стадо.

В это лето я научился не только хорошо плести длинные пастушьи кнуты, но и так же ловко обращаться с ними. С расстояния пяти метров одним хлестком срезал травинку – вот такая точность попадания. Возможно, эта любовь к кнутам передалась мне от моей бабушки-цыганки. Такой длинный кнут у нас в деревне назывался «пастушка». Благодаря «пастушке» телята быстро становились смирными и покорно шли куда надо, не отбиваясь от стада. В основном все трудности с их усмирением заканчивались примерно через пару недель, а дальше всё шло так же, как и с овцами. Пощипали травки, попили водички —и к полудню улеглись поспать. Вот только бегали телята гораздо быстрее овец, и если уж побежали, то приходилось мчаться во всю прыть, чтобы обогнать стадо и остановить его. Вот именно тогда я, видимо, и научился делать рывки на тысячу метров. Поскольку после поступления в ПТУ все два года учебы там держал первенство в беге на тысячу метров. За эти спортивные успехи у меня тоже есть награда, вторая в моей молодой жизни.

Моя вторая награда и первый диплом в ПТУ

Привилегии у телячьих пастухов были такие же, как и в прошлом году у пастухов овец, поэтому я не сильно горевал. Конечно, бегать с телятами приходилось больше, как говорится, мороки прибавилось. Но в основном всё было хорошо. В напарники мне дали женщину лет тридцати, немножко «с приветом», о таких в народе говорят, что у них «не все дома». Если что не по ней, она становилась даже агрессивной, иногда могла ударить палкой или стегнуть кнутом. Но обычно вела себя спокойно и особо мне не мешала. Тем более что она находилась с одной стороны стада, а я с другой – так мы удерживали телят при передвижении, да и в период выпаса.

За лето бычки и телочки хорошо откормились, набрали вес, причем гораздо больше, чем ожидалось. Нам, как было принято в колхозе, выписали премию – по одному бычку. И в конце лета я, радостный и гордый, привёл бычка на привязи домой, чему мои родители тоже, естественно, обрадовались.

Очередное лето закончилось, пора снова идти в школу, теперь уже в восьмой, выпускной, класс.

То ли, оттого что пришлось много бегать, то ли по причине хорошего питания на МТФ, но я начал быстро расти. За лето догнал своих одноклассником, а к зиме уже и обошел некоторых в росте. Из маленького ребёнка, как говорится, «метр с кепкой» я как-то быстро вымахал до метра семидесяти сантиметров. И, скажу честно, всем, кто до этого меня обижал из-за маленького роста, начал справедливо отдавать накопившиеся долги в виде подзатыльников и пинков под мягкое место. А если кто по привычке пытался меня унизить, одним ударом разбивал нос или ставил синяк под глазом. Естественно, в классе стали относиться ко мне более уважительно, а некоторые ребята даже побаивались. Все знали, что, если драка началась, я не останавливался, пока нас не растаскивали старшие или я не забивал противника до беспамятства. Вот такой я был злой. За эту злость ко мне потом в ПТУ и приклеилась кличка Злой.

Между седьмым и восьмым классами я работал в колхозе наравне со взрослыми мужиками. Меня уже научили и сено косить, и землю пахать плугом в конной упряжке, и прицепщиком работать на тракторе. В общем, теперь я наравне со всеми колхозниками шёл на любой наряд, мне доверяли даже заскирдовать сено или солому, не опасаясь, что стог потом промокнет под дождем и отсыреет. Одним словом, я стал настоящим помощником как для родителей, так и для ближайшей родни. Всем нашим родственникам, у кого не было пахаря в семье, весной пахал огороды под посадку картофеля. Помогал косить и запасать сено на зиму, резать торф. В общем, физически я к этому времени накачался прилично. Бицепсов, конечно, не прибавилось, но тело стало хлестким и жилистым, как кнут «пастушка».

Окончив восьмой класс, я поехал поступать в ПТУ в город Шостка. А тут и медкомиссия в военкомате на призывное свидетельство подоспела. В ПТУ меня зачислили без проблем, тем более там надо было только пройти собеседование и никаких экзаменов. Будущая моя специальность называлась «токарь-фрезеровщик». Хорошая профессия, рабочая. А навыки, полученные в родном колхозе, помогали мне потом всю оставшуюся жизнь.

Прикосновения к истории

Что творится в голове подростка, выросшего под опекой пожилых родителей (еще помнивших революцию семнадцатого года) в стране под названием СССР? Которого обучали учителя наших советских школ, сформировавшие его нравственные принципы и взгляды на жизнь, а затем воспитывала улица, где его окружали сверстники из разных семей – от сына уголовника до сына профессора. Ох, как много таилось в этой голове всяких мыслей, накапливаясь вместе с жизненным опытом, получаемым дома, в школе и на улице! Кстати, улица тогда в воспитании многих играла главную роль. А если учесть, что в нашей стране в каждой семье кто-то воевал, кто-то был репрессирован, а кто-то отбывал срок за решеткой, причем не всегда справедливо, то становится понятно, каким было это уличное воспитание.

Улица жила по своим правилам и законам. Именно здесь мы получали необходимые для жизни знания и понятия о том, как вести себя в той или иной ситуации, когда надо драться насмерть и как не попадаться. И здесь начинали понимать, что там, за чертой, не важно, какая это черта – война или ворота лагеря. А многие из взрослых, которые были тогда рядом с нами, подростками побывали и на войне, и в плену у немцев, и в сталинских лагерях для врагов народа.