Полная версия
Город Антонеску. Книга 2
Итак, Слободка. Как сказано, дальний пригород, отделенный от города высокой железнодорожной насыпью с уродливыми мостами.
Для превращения Слободки во временный лагерь особых усилий не требовалось. Евреев предполагалось разместить в нескольких пустующих в эти дни зданиях: в студенческом общежитии Одесского водного института, в помещениях суконной фабрики и в помещении школы.
Ясно было, конечно, что этого недостаточно, что все 40 тысяч «выгнанных» разместиться здесь не смогут. И те, кто не найдет пристанища, замерзнут или умрут от голода.
Район обнесли забором из колючей проволоки, под мостами, служившими импровизированными воротами, поставили охрану, и «гетто» было готово.
Можно было начинать акцию.
Первый этап – вспомогательный: концентрация в гетто.
Второй – основной: депортация в Транснистрию.
И третий – окончательный…
Первый этап начался 10 января 1942 года и, естественно, ознаменовался появлением на улицах города приказа.
Но нет, не Приказа № 35, как можно было ожидать, а совершенно другого приказа, носящего номер 7.
Приказ № 7
Одесса, 10 января 1942 года, субботаВремя как будто остановилось…
Пусто в городе. Тихо. Идет мелкий снег.
Редкие прохожие спешат, жмутся к стенам домов.
Румынские патрули, натянув на уши теплые шапки-качулы, обходят улицы, не давая себе труда даже выборочно проверять документы.
Завтра уже все изменится.
Завтра весь город взорвется выстрелами, плачем, стенаниями…
Завтра весь город заполнится толпами евреев, идущими в гетто.
Это те, кто еще остался в живых.
Те, кого еще не повесили, не расстреляли, не сожгли, не угнали в Богдановку.
Сегодня они идут в гетто.
Идут пешком через весь город.
С узлами, кошелками, чемоданами.
Несут на руках детей, тянут нагруженные скарбом детские саночки, толкают детские коляски. Волочат своих стариков, тащат калек на носилках…
Они идут по мостовой, а на тротуарах, точно так же, как в Киеве, когда евреи шли в Бабий Яр, стоят жители Одессы и громко обмениваются впечатлениями, обсуждая бредущих по мостовой соседей.
Говорят, что мороз тогда доходил до 30 градусов…
Говорят, что воробьи замерзали на лету…
Есть и сегодня историки, которые пишут, что евреи Одессы «вышли в гетто», что евреи Одессы, видите ли, не сопротивлялись оккупантам, что шли, «как стадо овец на бойню».
Нет, господа историки, вы заблуждаетесь, евреи Одессы не «вышли» в гетто, их выгнали в гетто. И как могли они сопротивляться вооруженным румынским жандармам, когда в этом «стаде», как вы выражаетесь, было 84 % женщин, детей и стариков? И лишь 14 % мужчин, не призванных в Красную армию по причине возраста, болезни или увечья?!
Жандармы прошли по улицам города, из дома в дом, из квартиры в квартиру и с помощью дворников выгнали из этих квартир всех, кто был внесен в эти списки, составленные представителями еврейских комитетов. Всех поголовно, включая малых детей, включая стариков и калек, всех тех, о ком заранее было известно, что не смогут дойти до гетто, что упадут…
Из дома № 51 по Торговой выгнали молодую женщину – Геню Шустер с тремя детьми. Ленечке было 9, Ромочке 7, а Изеньке только 4 года.
Из дома № 6 по Французскому бульвару дворник Илларион выгнал 80-летнего Шлему Рубина. Дедушка Шлема жил в эти дни один – жена его Блюма давно умерла, две младшие дочери, Клара и Миля, были в эвакуации, а две старшие, Соня и Рива, уже погибли. Строгая незамужняя Соня сгинула где-то в первые дни оккупации, а кареглазую красавицу Риву с мужем и сыном расстреляли на Дальнике.
Так, в одиночестве, Шлема пошел в гетто.
Высокий красивый старик медленно шел по мостовой, опираясь на палку.
Вот он споткнулся, упал на снег, и никто не помог ему подняться.
Только жандарм подошел и неспешно добил прикладом.
Эта история имела неожиданное и страшное продолжение.
Вернувшись в Одессу из эвакуации в 1949-м, дочь его Клара узнала подробности гибели семьи и, вопреки всякой логике, решила, что это ее вина: уехала, бросила…
Клара тяжело заболела и вскоре покончила жизнь самоубийством[7].
Но все это будет потом, после войны, а пока…
Евреи Одессы идут в гетто.
ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
«11 января 1942 г. Сегодня поистине день страшного суда для всех евреев.
Я вышел на базар в половине 8-го и видел всю эту необычную картину исхода. По всем улицам тянулись эти несчастные длинной вереницей пешком, со своим грузом, на маленьких санках, еле плетущихся старух, стариков и детей по довольно глубокому снегу.
Видел двух старух, древних, совершенно обессиленных. Лежавших прямо на снегу, не имея сил подняться. Словом, творилось что-то ужасающее…»
Так будет завтра.
А сегодня здесь как будто бы другая планета.
Город вымер. Застыл в сугробах. И только колючий ветер властвует на пустынных улицах, метет серебрящуюся в лунном свете поземку, раскачивает голые ветви акаций и завывает в печных трубах.
На углу Мясоедовской и Прохоровской, у покосившейся афишной тумбы, несколько темных, закутанных по самые глаза, фигур. Переминаясь с ноги на ногу, они почти по слогам читают присыпанный снегом листок.
Это Приказ № 7…
И нам придется привести его почти полностью.
ПРИКАЗ № 7
10 января 1942 года
Я, генерал Н. Тиб. Петреску, командующий армией и гарнизоном г. Одессы, имея в виду закон № 1748/941, а также имея в виду приведение в исполнение приказа № 35/942 губернаторства Транснистрии, приказываю:
Ст. 1. Все без исключения евреи интернируются в гетто на Слободке и обязаны явиться в течение 2-х дней, начиная с 10 января 1942, с 8 часов утра.
Ст. 2. Интернируемые в гетто евреи могут взять с собой продукты питания, одежду и необходимые предметы хозяйственного обихода, а также ценности и суммы, составляющие их собственность или принятые на хранение…
Ст. 3. Направляясь в гетто, евреи обязаны сдать управдомам или дворникам занимаемые ими помещения со всем имуществом, составив список в 2-х экземплярах…
Ст. 4. Управдомы и дворники, а также всякий гражданин, знающий какого-либо не явившегося в гетто еврея или еврея, который под фальшивыми документами скрывает свое еврейское происхождение, изменив имя, национальность или религию, обязан немедленно заявить, в письменной форме, в районный полицейский участок, указав место, где скрывается такой еврей.
Ст. 5. Лица, которых касается содержание Ст. 1 и которые нарушают распоряжение, изложенное в ней, будут подвергнуты смертной казни…
Ст. 6. Лица, которые будут укрывать, принимать к себе на квартиру или каким-либо другим способом помогать евреям в уклонении от интернирования в гетто… будут наказаны каторжными работами от 5-ти до 10-ти лет…
Дан в Штабе Командования сегодня 10 января 1942 года.
Командующий армией и гарнизоном г. Одессы,
генерал Тибериу Петреску
Следователь Военной прокуратуры, военный юрист,
подполковник Кирилл Солтан
В отличие от неопубликованного Приказа № 35, Приказ № 7 был расклеен на всех воротах, на всех афишных тумбах, на всех столбах.
Он должен был стать известен каждому – еврею и нееврею.
Но если сравнить тексты двух этих приказов, № 35 и № 7, то становится ясно, что это, фактически, один и тот же приказ.
Они отличаются друг от друга только «стилистически»: Приказ № 35 требует «эвакуировать» всех без исключения евреев из города, а Приказ № 7 требует от этих же евреев «явиться в гетто».
Выполнение обоих приказов назначено на одно и то же число: 10 января 1942 года.
То есть, как мы и говорили: сначала – гетто, затем – депортация.
И уже при выходе в гетто евреи обязаны выполнить всю подготовку к депортации, как-то: сдать дворникам и управдомам свои квартиры, взять с собой минимум каких-то личных вещей и ни в коем случае не брать ничего ценного. Все ценное, к удовольствию дворников, остается в квартирах.
Со смешанным чувством читают этот приказ стоящие у афишной тумбы.
Кто-то вздыхает. Кто-то утирает слезу.
Но есть и те, кто не сдерживает злорадный смешок.
Евреи потрясены…
Хотя и не знают пока, что Слободка – это не самое страшное, что их ожидает.
Не знают, что это «якобы гетто», куда им приказывают явиться, служит лишь перевалочным пунктом. Не знают, что на самом-то деле их ждет депортация в Транснистрию, к Бугу – туда, где в чудовищной Богдановской Яме серебристый рождественский снег стал черным, смешавшись с пеплом сожженных их братьев. Не знают, что ждет их та же судьба…
Евреи потрясены пока только словом «гетто».
Потрясены тем, что в случае неподчинения их ожидает смерть.
Опустив головы, спешат они по заснеженным улицам, спешат домой, спешат сообщить своим близким страшную весть.
Завтра, завтра, на рассвете им придется покинуть свой дом.
Завтра они вынуждены будут идти на Слободку, в гетто.
Удивительно, но каким-то невероятным образом все евреи Одессы в тот же вечер узнали об этом приказе. Слух о нем прошел по всем улицам, из дома в дом, из квартиры в квартиру и, как адский огонь, зажег весь город. В полном смысле слова, зажег, потому что вдруг, тут и там, в затемненных глазницах окон вспыхнули мерцающие огоньки коптилок.
Всю эту долгую зимнюю ночь евреи не спали.
Всю эту долгую зимнюю ночь они собирались в дорогу.
Прощались с дорогими их сердцу стенами дома, с книгами, с фотографиями.
Плакали…
Для многих эта ночь стала последней.
Одни предпочли самоубийство, другие, как видно, с горя, лишившись рассудка, подожгли свой дом…
ИНФОРМАЦИОННЫЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
Преторская служба г. Одессы
11 января 1942 г.
* Гражданское население города довольно мерами румынских властей по интернированию евреев в гетто…
* На улице Прохоровская, № 29, еврейка Медтт Люба подожгла вещи в своей квартире. Огонь заметили соседи и с помощью пожарников потушили. Следствие, проведенное 3-м отделением полиции, показало, что еврейка намеревалась поджечь весь дом, но ее планам помешала бдительность дворника и соседей.
Поджигательница признала свою вину и была казнена на месте…
* На улице Пушкинская, № 68, в квартире № 17, найдены повешенными евреи – Хайслер Лейзер, 60 лет, и Хайслер Сосия, 62 лет. Причина самоубийства заключается, видимо, в нежелании быть интернированными в гетто…
Претор, подполковник М. Никулеску.
Одна слабая женщина…
Одной из тех, кто в тот вечер, 10 января 1941 года, оказался на Мясоедовской, была Фаничка – мама Янкале.
Заметив толпу у тумбы, она подошла поближе и очень внимательно прочла приклеенный к ней приказ. Прочла и поняла, и поспешила домой, чтобы рассказать матери и сестре о новой подлости оккупантов.
Нет, она не плакала в этот вечер.
Не прощалась с родными стенами, с книгами, с фотографиями.
Она знала, знала с первой минуты, еще там, у афишной тумбы, когда читала приказ, что не пойдет в гетто.
Не пойдет, невзирая ни на какие угрозы.
Не пойдет и не поведет туда сына и мать. И не потянет туда парализованную сестру.
Однажды она уже совершила ошибку – вышла на «регистрацию паспортов» на Дальник. Там погиб ее муж, Гриша, отец Янкале. Да и они с Янкале чуть не погибли. Больше обманывать себя она не позволит!
Фаничка, конечно, понимала, что, если они не пойдут добровольно, их выгонят силой. Их местопребывание известно. Ведь не случайно же дворник Прокоша недавно привел к ним двух представителей еврейского комитета, и те всю семью занесли в какие-то «списки».
Нужно бежать отсюда. И как можно скорее, еще до того…
Еще до того, как в их дом вломятся жандармы.
Они уйдут…
Уйдут втроем…
Цилю придется оставить здесь, в квартире. На несколько дней, пока они не найдут пристанище. Ее, калеку, не тронут – она ведь просто не сможет добраться до гетто.
И Фаничка начала собирать небольшую сумку, а матери и Янкале приказала одеваться. Вещей никаких пока с собою не брать…
Не прошло и часа, как они вышли из дома.
Не имея никакого конкретного плана.
В никуда…
С этой минуты и начался их безумный бег.
От одной опасности к другой, еще большей.
У них не было ни места, где можно было укрыться, ни друзей, которых можно было просить о помощи. Только воля.
Железная воля одной слабой женщины, на руках которой была старуха-мать и одиннадцатилетний мальчишка, голубоглазый, не по летам высокий и, извините за подробности, обрезанный.
Они умудрялись несколько раз бежать из Одессы в Транснистрию и возвращаться обратно, несмотря на то, что еще в ноябре вышел специальный Приказ № 5, в котором «въезд частных лиц в Транснистрию, а также выезд из нее» был воспрещен.
Однажды они отправились… страшно даже подумать!.. в немецкое село Кляйн-Либенталь! Не зная, конечно, что в нескольких километрах от него, в Гросс-Либенталь, находится один из важнейших центров Зондеркоммандо «Rusland». Не зная, что с помощью Зондеркоммандо «Rusland» весь этот район «очищен» от евреев. Не зная о Богдановской Яме, где только на прошлой неделе завершилось убийство 50-ти тысяч евреев – тех самых, с которыми в октябре 1941-го, после бойни на Дальнике, они шли в одной колонне.
Укрыться в Кляйн-Либенталь?!
Как «такое» могло прийти Фаничке в голову?
Кто «такое» мог ей подсказать?
Едва избежав смертельной опасности в Кляйн-Либенталь, они вернулись в Одессу, где все евреи уже были заперты в гетто и появляться на улицах города стало еще опаснее.
Правда, в те дни у Фанички был уже «русский» паспорт.
Как и каким образом достался ей этот поддельный паспорт, Фаня так до конца своей жизни и не рассказала. Честно держала слово, данное человеку, «соорудившему» подделку.
Но кто был этим человеком?
Создается впечатление, что с паспортом ей помогла некая Ольга Гааз.
Ольга принадлежала к уважаемому в Одессе клану немцев-колонистов, прибывших в Россию в начале ХХІ века. Это были по тем временам весьма образованные люди: врачи, фармацевты, музыканты. Они, в основном, поселились в Одессе и в новых немецких колониях – Гросс и Кляйн-Либенталь.
Ольга жила одна – муж ее, как многие этнические немцы, был арестован, и она зарабатывала на хлеб, занимаясь машинописью. Печатала разные документы, снимала копии…
Во время румынской оккупации она, получив, как фольксдойче, охранную грамоту – «аусвайс», продолжала свою деятельность и даже расширила ее, выполняя необходимые населению переводы с русского на немецкий и с немецкого на русский. В «Одесской газете» регулярно публиковалась реклама бюро машинописи Ольги Гааз.
Интересно, что после освобождения Одессы, в 1944-м, когда большинство остававшихся в оккупации этнических немцев были арестованы и, в лучшем случае, сосланы в Сибирь, Ольга, которая по роду своей деятельности наверняка была связана с властями, никаким преследованиям не подвергалась!
Это невольно наводит на мысль, что она, как и та, другая, известная нам немка, Эмма Дуккарт – «квартирная хозяйка» резидента НКВД в Николаеве Виктора Лягина, была специально оставлена в Одессе.
Тут явно просматривается «судоплатовский почерк».
Так это было или иначе, теперь уже не узнать.
Во всяком случае, Фаничка не случайно всю жизнь молчала об участии Ольги в подделке паспорта. Подделка – это всегда уголовное преступление, даже в том случае, если она спасает кому-то жизнь.
А паспорт, действительно, спас им жизнь, хотя подделка была выполнена грубо, видимо, впопыхах и могла быть легко обнаружена.
Из немецкого поселения Кляйн-Либенталь, куда они отправились тоже, наверное, по совету Ольги, у которой там были родственники, им пришлось бежать. Они вернулись в Одессу, и снова бежали, и снова, пока, наконец, однажды, в канун Великого праздника Крещения не оказались где-то под Тирасполем, в забытом Богом селе Колкотовая Балка, у дверей незнакомых им местных жителей по фамилии Шесточенко.
Дверь им открыла хозяйка этого дома – Нина.
Янкале помнит, что Нина встретила их, «как дорогих гостей».
Пусть так…
Но Нина Шесточенко была неглупым человеком и наверняка, увидев у своих дверей эту необычную троицу – женщину, мальчика и старуху – и выслушав их абсурдную историю, сразу поняла, кто они и откуда.
Ей было достаточно только взглянуть на них.
Прошло почти десять дней, с тех пор как они покинули свой дом, и все это время, как загнанные звери, метались по засыпанным снегом дорогам, зарываясь в солому на крестьянских телегах, укрываясь грязным брезентом в кузове румынского военного грузовика. Им негде и не во что было переодеться, негде умыться. И все это вместе, естественно, отразилось на их внешнем виде.
Кроме того, Колкотовая Балка находилась в пяти километрах от Тирасполя и была прочно связана с ним родственными и торговыми связями.
Все, что происходило в Тирасполе, было известно на Колкотовой. Заколов борова или собрав урожай яблок, жители Колкотовой отправлялись в Тирасполь на базар, где на вырученные от продажи деньги покупали обновки для детей, соль, сахар, нитки и камешки для зажигалок.
А еще они привозили оттуда свежие «новости», и эти жуткие новости слишком часто касались жидов.
В Тирасполе с 10 сентября 1941-го шла кровавая бойня: более двух тысяч евреев были расстреляны во дворе табачной фабрики, четыре тысячи на Слободке и еще полторы за городом у Днестра. Этих, последних, и закапывать не пришлось – трупы их просто сбросили в реку.
Нина Шесточенко тоже ездила на базар и не раз бывала свидетельницей облав на евреев. Она хорошо знала, как эти евреи выглядят.
И те, кто стоял у ее дверей, безусловно, были евреями, хоть и «балакали на щирой украинськой мове».
Ошибки быть не могло.
Это были евреи.
Их выдавал ужас, застывший в глазах.
И если она не впустит их в дом, они уйдут на смерть.
А если впустит?..
Что будет с ней и с ее семьей?
И Нина вдруг, неожиданно для себя самой, приняла решение: впустить!
Почему она это сделала?
Чем приглянулись ей эти трое – молодая высокая женщина, голубоглазый мальчишка и красивая, совсем седая старуха?
Вряд ли она сама могла ответить на этот вопрос.
Но она распахнула двери и пригласила войти в дом.
Обогрела, накормила, дала возможность помыться, сменить одежду, и… оставила у себя до самой весны, делясь с чужими людьми куском мамалыги и подвергая опасности своих детей.
Земной поклон Вам, Нина Шесточенко…
От Янкале: В никуда…
Одесса, 10 января 1942 г., суббота Дом Мордехая Бошняка на Молдаванке 88 дней и ночей под страхом смертиСегодня румыны повесили новый приказ: всем нам явиться в гетто на Слободку. Кто не захочет явиться – расстрел.
Но мама решила, что мы не пойдем.
Правда, и дома нам оставаться нельзя.
Мама считает, что нужно уходить.
А куда уходить?
И что будет с Цилей – она ведь совсем не может ходить…
Циля плачет, просит отправить ее в гетто одну: «Бросьте меня. Посадите на подводу и отправьте на Слободку».
Но мама решила, что Циля останется дома. Румыны ее не тронут. Не посмеют.
А нам нужно торопиться.
«Уходите, – говорит Циля. – Идите. Спасайте ребенка. Лучше мне погибнуть, чем знать, что из-за меня…»
Мы уходим. Мама, бабушка и я.
Спускаемся с лестницы. Я впереди, бабушка за мной. Сзади мама несет сумку.
Циля стоит в дверях, опирается на палку. Смотрит нам вслед.
Я оборачиваюсь и машу ей рукой. А мама вдруг возвращается, бежит вверх по ступенькам и обнимает ее: «Смотри за собой, – говорит. – Не бойся. Я приду к тебе завтра. Или послезавтра».
Мы ушли. Просто ушли из дому.
Не зная куда…
Мы идем по пустынным заснеженным улицам. Ветер бьет по лицу, но нам негде укрыться…
Уже совсем стемнело, когда мы добрались до Привоза.
Несмотря на темень, здесь все еще полно людей.
Мы идем по рядам, где продают горячую еду.
Пахнет борщом, котлетами.
Толстая торговка в белом халате поверх кожуха громко выкрикивает: «Варэ-ныч-ки! Кому гаря-чи варэ-ныч-ки!»
Мама подходит к торговке и о чем-то с ней говорит.
Подошли и мы с бабушкой.
«Спробуйтэ варэнычкив!» — предлагает торговка.
«Дякуэмо, мы вжэ поилы, нэ голодни», – отвечает ей бабушка по-украински.
Я проглатываю слюну – ну, зачем она отказалась?
«Гаразд, – говорит торговка. – Я вжэ збыраюся до дому, там и повэчэряемо».
Вместе с торговкой мы уходим с Привоза и идем к ней домой. Живет она неподалеку, на Преображенской, в старом доме, на первом этаже. Маленькая комнатка, куда она нас завела, вся заставлена мебелью. Еле протискиваемся между диваном и деревянным столом, над которым висит оранжевый абажур. В углу под иконой горит лампадка.
Душно, но тепло и не страшно.
Но тут торговка начинает расспрашивать маму, кто мы и откуда приехали в такой мороз. Мама пытается улыбаться и рассказывает ей, что мы со станции Затишье, приехали в клинику доктора Филатова, лечить бабушкины глаза.
«А докумэнт в вас у порядку?» — подозрительно спрашивает торговка.
«Та шо вы, риднэнька, нэвжэ ж я вас пидвэду? – отвечает ей мама. – Мий пачпорт узялы до полиции выправыты рээстрацию. Як повэрнуть, я вам и покажу».
«Добрэ. Залышайтэся покы».
Мы остались. Пока…
От Фанички: Смерть Цили
Одесса, 11 января 1941 г., воскресенье Квартира торговки варениками 89 дней и ночей под страхом смертиУтром торговка убежала на Привоз, а я выбралась из нашего временного убежища и пошла на Молдаванку, чтобы проведать Цилю.
Это был жуткий день – день выхода евреев в гетто. Десятки тысяч со всех концов города шли на Слободку.
Стоял небывалый мороз. Город был весь занесен снегом, и на этом белом снегу чернели тела убитых.
С трудом добралась я до Молдаванки и, подходя к нашему дому, еще издали увидела сестру.
Циля была на улице…
Сидела на скамейке у ворот в своем новом зимнем пальто и была… была почему-то вся засыпана снегом.
Я остановилась напротив дома, на другой стороне улицы, и, чтобы не упасть, ухватилась руками за дерево.
Меня охватил ужас…
Моя сестра была не похожа на себя.
Лицо ее было опухшим и синим…
Она… замерзала.
А я стояла на другой стороне улицы и смотрела на нее.
Смотрела на свою умирающую сестру и ничем не могла ей помочь.
Страшно об этом говорить, но я… ушла.
Ушла, не попрощавшись с сестрой.
Меня ждал мой ребенок и моя старенькая мама.
И я не знала, удастся ли мне добраться до них живой и найду ли я их живыми.
Ведь им, как и мне, каждую минуту грозила смерть.
А Циля?
Мне рассказали соседи после войны, что это наш дворник Прокоша Юрченко выбросил Цилю на мороз и целые сутки она замерзала на скамейке у ворот. А потом он позвал жандарма, и они потащили ее, живую, в соседнюю развалку и пристрелили. Просто пристрелили…
Эту ужасную трагедию я долго хранила в своей душе и так и не рассказала о ней своей маме. А сыну рассказала.
Но только через много лет, когда он стал мужчиной и мог, я надеюсь, понять меня и… простить.
«Воны жыды хрэщени!..»
Тогда, в декабре 1941-го, составляя «списки оставшихся в живых», представители еврейского комитета обошли все дома на Софиевской улице, но в развалины дома № 17 лезть не решились, и просто, как видим мы на ксерокопии списка, записали: «Евреев нет».
Вот так и случилось, что Ролли и ее родители, к счастью, в этот список не попали, и прямой опасности угона в гетто для них как будто бы не было. И все же, зная, что происходит в городе, они каждую минуту ждали прихода жандармов.
Все новости им приносила Эмилька, торчавшая весь этот день на улице и вместе с соседками глазевшая на леденящее душу зрелище: исход евреев в гетто.
Час шел за часом. День стал клониться к вечеру.
Изя и Ролли, устав от бесконечной игры в крестики и нолики, заснули на антресолях. Тася дремала на табуретке, положив свою голову на кухонный стол.
И тут вдруг заскрежетала покореженная бомбежкой входная дверь, и в кухню ворвалась закутанная до глаз Эмилька.
«Тася! Изя! – закричала она с порога. – Беда! Вашу Нору угнали в гетто! Угнали вместе с ребенком…»
