Мудрый король

– А где твоя мама? – спросила она у него.

Печально и тихо малыш ответил ей:

– Наша мама умерла.

Бьянка вздрогнула; слова застряли в горле. Спросила все же:

– Отчего?

– У нее очень болел живот. У многих болел тогда.

– А лекарь к вам приходил?

Мальчик опустил голову:

– У нас нет денег…

– А папа?…

– Папа тоже умер.

– Боже мой!.. – И Бьянка, не удержавшись, расплакалась.

– Дизентерия, – произнес Гарт. – Бич Парижа. Много умерло, я слышал об этом. Воздух и в самом деле гадок. Улицы похожи на помойки.

– Ты живешь не один? Кто-то еще есть? – снова спросила Бьянка. – Брат?… Бабка?…

– Сестра.

– Уже лучше. А где она? Что она делает? Почему не смотрит за тобой? И сколько ей лет?

– Она… – Мальчик смутился, не зная, как сказать. – Она уже большая, все время ходит с чужими дядями. Но говорит, что так нужно, чтобы жить…

Гарт с Бьянкой переглянулись.

– И все равно денег не хватает? Даже на еду? Ведь ты голоден!..

Вместо ответа малыш несколько раз мелко кивнул и опустил голову.

Бьянка бросилась к галантерейной лавке, высыпала на прилавок все монеты. Их хватило на детскую короткую суконную рубашку с рукавами и новенькие башмачки из кордовской кожи. Теперь остались теплая курточка, штанишки и шапочка; все это желательно из шерсти.

Бьянка умоляюще посмотрела на своего спутника и выразительно потрясла в воздухе пустым кошельком.

Гарт тяжело вздохнул:

– Ты же знаешь, все монеты я роздал нищим.

– Но что-то надо делать! Ребенок совсем замерз. К тому же он голоден. Он хочет есть! Он может умереть с голоду! Неужели ничего нельзя сделать, Гарт? Найди же какой-нибудь выход!

Мальчик тем временем быстро переобулся и надел рубашку. Потом снова натянул свою старую разодранную, короткую, латаную-перелатанную куртку. Теперь ему стало теплее. И он захотел поблагодарить сеньору. Не успела та опомниться, как он подбежал и припал губами к ее руке. Потом быстро отошел, покраснев от смущения и не глядя на нее. А с губ слетело:

– Да пребудет с вами Господь, благородная сеньора…

Гарт снял с себя пояс, показал Бьянке.

– Смотри, сколько в нем драгоценных камней. Не думаю, что он много потеряет, лишившись двух-трех.

Бьянка всплеснула руками. Такой пояс имел право носить только шамбеллан. Продав его, можно было купить несколько отличных лошадей или коров. Но ценился не сам пояс, а камешки, вкрапленные в него по всей длине. Гарт вытащил два из них.

– Неподалеку я видел лавку ювелира. Вперед, малыш! Там же мы найдем и бакалейщика.

И подал руку мальчику. Тот, несколько осмелев, протянул свою. Но старую обувь все же прихватил с собой. А еще через некоторое время он был одет по всей форме так, словно уже наступила зима. В руке он держал ватрушку с медом, которую жадно жевал, с благодарностью поглядывая на своих неожиданных благодетелей. Другой рукой он прижимал к себе завернутые в тряпицу сыр, колбасу, хлеб и два жареных цыпленка.

Бьянка улыбалась. Лицо ее выражало если и не огромное счастье, то безмерную радость. Гарт тоже был доволен: как это он вовремя вспомнил про свой пояс! А камни… это пустяк. За такую улыбку, которой его только что одарила его спутница, он, не задумываясь, расстался бы и с остальными самоцветами.

Теперь осталось проводить малыша до дома. Он повеселел, это было видно, и всю дорогу, пока они шли, бросал любопытные взгляды то на Бьянку, то на Гарта.

Дом оказался таким, каким, собственно, и можно было представить его себе. Маленький, покосившийся, стесненный с обеих сторон двухэтажными добротными домами, которые, казалось, напирали на него, стараясь вытеснить отсюда, дабы он не мешал им. И уже на пороге, прощаясь, когда мальчик с грустью помахал рукой своим провожатым, Бьянка сказала ему:

– Не отчаивайся, малыш. Я буду каждый день навещать тебя, приносить еду и подарки. Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скоро я уеду, правда, но до тех пор буду приходить к тебе. Договорились?

Мальчик кивнул и проговорил, лаская Бьянку ангельским взглядом своих детских, чистых, голубых глаз:

– Какая вы добрая, сеньора…

Бьянка улыбнулась и почувствовала, как предательски дрогнули ее губы.

– А как тебя зовут? Ты так и не сказал нам это.

– Аркур. А вас?

Она назвала ему свое имя.

– Прощай, Аркур, – сказал Гарт. – Жаль, мы не встретили твою сестру, нам было бы о чем поговорить с ней.

– Прощайте, сеньор! Я никогда не забуду вашей доброты.

Долго еще стоял малыш на пороге своего дома, провожая взглядом двух человек, неторопливо уходивших по набережной в сторону королевского дворца. Стоял и повторял имя, которое ему очень не хотелось забыть.

И не знал маленький мальчик, что пройдет почти двадцать лет, и он станет человеком иного сословия. Не знал тогда и Гарт, что наступит день, когда рыцарь Аркур де Ромнель в кровопролитной битве спасет от смерти его сына.

Глава 12. Единственная умная фраза у Пьера де Брюи

Крестовый поход, объявленный папой Александром III, был неизбежен. Рим видел в катарской Церкви свою соперницу. Духовенство юга представлялось ему опасным конкурентом, которого надлежало уничтожить, дабы не поколебать устои христианства. Смертельный конфликт между двумя этими врагами мог закончиться только полным поражением одного из них. Ересь была не менее опасной и для феодального государства, нашедшего единомышленников в лице папы и императора Фридриха I. Вывод: против нее встали два колосса – духовная и светская власть.

Как и следовало ожидать, катары потерпели поражение. Причиной тому один из пунктов их доктрины: запрещение всякого применения силы, одним словом, непротивление. В этом заключалась их слабость. Они не призывали к насилию, исключая союзников – рутьеров графа Тулузского или графа де Фуа. Наемники не признавали никакой веры, грабили всё подряд, но катарские пастыри никогда не одобряли таких действий и не подстрекали к ним. Их убеждения – терпимость. Все, что они требовали – свобода проповеди и культа. И эта, еще раз повторю, их слабость в конечном счете погубила их и возможную независимость Юга. Одного они не смогли или не захотели понять: в то время, когда они жили, любые конфликты, а уж тем более такие серьезные, разрешались силой. И католическая церковь всегда прибегала к ней для укрепления пошатнувшейся власти. Поэтому конец был неизбежен, и катары окончательно нашли его менее полувека спустя в костре Монсегюра.

Однако в первом походе, о котором идет речь и к которому давно уже призывал Бернар Клервоский, катары, если можно так выразиться, легко отделались. Число рыцарей было невелико. Во главе с кардиналом Клервоским они разорили несколько областей Лангедока и разъехались по домам.

Весть эту сообщил Бьянке Гарт однажды утром, поднимаясь с постели и одеваясь. Выслушав его и не вставая, она долго глядела в потолок – бледная, недвижимая, с остановившимся взглядом.

– Это все Бернар! – наконец негодующе произнесла она. – Это он научил пап пользоваться не только духовным, но и светским мечом. Но им не истребить нас, – продолжала она немного погодя, сев на кровати и устремив гневный взор в окно. – Вальденсы идут за нами! Они учат, что повиноваться надо лишь Богу, а не людям. Римская церковь отказалась от учения Христова и стала блудницей вавилонской. Она – смоква, которую некогда проклял Иисус и повелел уничтожить. И еще Пьер Вальдо учит…

– Оденься. – Гарт кинул ей рубашку. – Здесь не так уж тепло.

– Он учит, – продолжала Бьянка, одеваясь, – не повиноваться ни епископам, ни папе, ибо они ведут дьявольскую жизнь. Он отрицает все, что считает изобретением сатаны – обедню, святых, даже молитву за усопших.

– Выкинь ты из головы всю эту дурь, – ответил ей на это Гарт. – Будь такой, как все. Пойми, нельзя иначе. Учти, Филипп не пойдет против Церкви и не станет тебя защищать. Поэтому захлопни рот и повесь свои мозги просушиться на ветру. Клянусь пятками Иисуса, это плохо кончится для тебя. Лучше подумай, не следует ли нам повторить?…

– Нет! Я и так совершила грех.

– Грех? Вчера вечером, перед тем как раздеться, ты уверяла меня, что ваш учитель Пьер де Брюи отрицал необходимость воздержания. За эту ночь он решил, что наговорил лишнего?

– Он сказал это в противоположность учению катаров.

– В самом деле? А вот я считаю, что это единственная умная фраза в его проповедях.

Она подошла ближе, прижалась, положив руки ему на грудь. Подняла на него глаза, вовсе незлые.

– Бессовестный, как тебе не стыдно. Запомнил только это… А ведь он был против церковных убранств, всяческих позолот, даже гимнов и молитв, пусть даже они были обращены к Богу. Наши молитвы, согласно его учению, не допускают никаких мелодий… А знаешь, был еще один проповедник, правда, давно… Однажды он прибыл в город Манс. Он так ярко, так правдиво изобличал лживость и лицемерие духовенства, что народ тут же набросился на двух священников, находившихся тут же, и избил их. Те едва унесли ноги.

– А проповедник? Наверно, ему удалось ускользнуть из-под бдительного ока Церкви, если только он не страдал подагрой.

– Видимо, страдал. Его посадили в тюрьму, там он и умер. А в прошлом году Церковь судила в Тулузе некоего Пьера Морана. Представь, он заявил перед легатом, епископом и всеми членами собрания, что хлеб, освященный в алтаре, вовсе не есть тело Христово.

Терпение у Гарта лопнуло:

– Да было уже это, сколько можно! Неужели нельзя поговорить о чем-нибудь другом?

– Можно, но я все-таки доскажу, и ты узнаешь, что они с ним сделали за это. Конфисковали имущество и снесли замок, после чего епископ и аббат бичевали его с двух сторон. Потом он попросил пощады, проклял наше учение и отправился в Иерусалим молить небо о прощении. Но его все равно, кажется, отлучили.

– Я слышал эту историю. Церковь попросту задавила Морана своим авторитетом, своей властью. Он был один, а их много. Одинокий волк, отбившись от стаи, гибнет. Моран сказал правду о том, что Христос запретил клясться. Это выбило почву из-под ног легата. Как поступают церковники, когда понимают, что им нечем крыть? Предают отлучению. Это их последнее средство. Женщина, не находя слов для ответа, прибегает к пощечине; другого ей ничего не остается. Рука приходит на помощь поверженному языку.

Бьянка долго молчала, глядя в слегка раскрытое окно, как суетятся лодочники по обоим берегам Сены, как золотит восходящее солнце колокольню и высокий шпиль с куполом романской церкви Сен-Жерменского аббатства.

– И все же мы победим, Гарт! – убежденно произнесла она, оборачиваясь и устремляя на него взгляд, горевший надеждой и глубокой верой. – Церковь боится нас потому, что с нами простой народ. Видел бы ты, как жадно слушает он наше «слово Божье», когда мы обличаем Церковь за ее несметные богатства и призываем ее отказаться от мирских наслаждений. Нас поддерживает и дворянство: слишком много прав и вольностей отбирают у него церковники. Поэтому мы – везде, нас слушают, любят, и никакие отлучения нам не страшны.

– Когда ты уезжаешь? – спросил Гарт.

– На днях. Я не могу здесь. Мой народ в Лангедоке; в Тулузе моя тетка. А этот город меня раздавит. Прости, что я покидаю тебя. Ты не нашей веры, но самый лучший из христиан, тех, что живут здесь, на севере. Если ты полюбил меня, тебе будет тяжело: почти вся боль разлуки останется с тобой.

– А ты, Бьянка? – Он обнял ее за плечи, привлек к себе. – Что унесешь с собой ты?

– Земную любовь. Но она быстро пройдет, ибо высочайшая любовь – союз человеческих душ с Богом, добродетель, делающая людей детьми Божьими. Поэтому думать и отдаваться всецело надо только высшей любви, имя которой носит наша Церковь.

Несколько дней спустя, прощаясь у Малого моста, Бьянка сказала ему:

– Возлюби Христа, Гарт, как воспылала к нему любовью блаженная Гумилиана. Однажды, когда она была больна, явился ей прелестный мальчик лет шести. «Дорогой мой малыш, – сказала она ему, – ты любишь, конечно, играть? А что еще можешь ты делать, кроме этого?» Тогда мальчик спросил ее: «А что вы хотели, чтобы я для вас сделал?» И сказала ему блаженная Гумилиана: «Расскажи мне что-нибудь о Боге». Ребенок загадочно улыбнулся и ответил ей: «Вы думаете, что прилично говорить кому-нибудь о самом себе?» Сказав так, он исчез, а блаженная Гумилиана стала здоровой. Вспомни об этом, Гарт, если однажды с тобой приключится хворь; быть может, и ты увидишь во сне прекрасного мальчика. И еще… – добавила Бьянка, улыбнувшись. – Знай, ты был у меня первым… и последним.

И, махнув ему на прощанье рукой, Бьянка покинула город вместе с паломниками и купеческим караваном, сопровождаемым вагантами и труверами.

Ни гарт, ни Бьянка не знали, что больше они уже никогда не увидятся.

Глава 13. Отец и сын

К августу 1180 года король Людовик почти совсем уже не вставал с постели. Паралич сковал его всего, живыми оставались только голова, руки да сердце. Еще раньше, весной, после свадебных торжеств по случаю бракосочетания Филиппа с Изабеллой, к Людовику позвали монаха из Сен-Дени. Ученый человек, знает заклинания, способен выгнать хворь. И, получив милостивое соизволение королевы-матери, монах приступил к делу. Для начала взял в руки пучок ивовых прутьев, указал на неподвижное тело:

– Пусть снимут рубаху. Иначе духи не выйдут.

Аделаиду передернуло: уж не колдовство ли?

– Какие духи, монах? Король перед тобой. Или ты уже забыл?

Монах затянул давно заученную песню:

– Мир полон добрыми и злыми духами. Причина болезни – не что иное, как влияние злого духа, духа болезни. Может быть даже, – выпучил он глаза, картинно отступая на шаг от больного, – злой дух вселился в тело короля! А посему должно совершить процедуру изгнания беса.

И принялся хлестать Людовика своими розгами, наводя при этом на него страх муками ада и считая чертей, которые уже покинули его тело. А другие? Что же, остались? Ого, да их еще целый легион! И монах продолжал в исступлении истязать государя.

Вдруг он остановился. Предмет какой-то привлек его внимание. Чернильница. Указав на нее прутом, монах вскричал:

– Здесь прячется недуг! Трое чертей попрыгали туда! В печь, в печь заразу, покуда они снова не вышли оттуда.

Чернильницу бросили в огонь. Монаху этого показалось мало. Он перевел взгляд на ночной горшок, закрытый, правда. Конец прута немедленно устремился в этом направлении.

– Половина чертей там! Я видел их. Они сидят под крышкой, которую уже нельзя снимать.

Горшок, обернутый предварительно мешковиной, с не меньшим проворством разделил судьбу чернильницы.

Людовик глядел на монаха, ожидая чуда. Королева-мать с беспокойством озиралась кругом: нет ли еще в комнате предмета, куда мог переселиться недуг? Нет, кажется, ничего. Разве только одежда короля, развешенная на стуле?… Ошиблась. Вместо этого монах, снова страшно выпучив глаза и отступив теперь уже на два шага, указал на другой горшок. Цветочный. И тотчас возопил:

– В растениях живут духи зла! В листьях, стеблях, самой земле! Сгинь, дьявольское отродье, очисти дух больного от скверны!

И замахал распятием, бормоча молитву о ниспослании на короля доброго духа, который выгонит из тела остальных приспешников сатаны, все еще гнездящихся в темных закоулках души.

Король глубоко вздохнул. Ну, кажется, всё. Только подумал, как снова ненавистные прутья со свистом обрушились на него.

Наконец монаха попросили уйти: довольно уже терзать тело государя. Кивнув, он повернулся к выходу и ушел, бросив прутья в огонь. Теперь, если экзекуция не подействует, он всегда сможет оправдаться: выгнали, мол, не успел до конца сделать свое дело. Но никто о нем больше не вспоминал, хотя Людовику магический ритуал изгнания духов зла совершенно не помог. Только раны остались на теле да боль.

В конце августа он велел позвать к себе сына. Тот вошел, сел рядом. Взглянул – лицом потемнел, сдвинул брови. Перед ним лик мертвеца: впалые щеки, лицо без кровинки, мутные, но еще живые глаза и, похоже, заострившийся нос. Голос еще остался и, пока он не пропал, отец начал говорить:

– Подходит мой последний час, Филипп. Слышу я, как подбирается, крадется смерть ко мне. Поэтому слушай, что скажу. Может, больше уж не смогу… Ухожу с радостью, что ты остался. Есть кому наследовать королевство. Правда, юн ты еще. Ну да твой тезка Филипп тоже в четырнадцать лет стал королем… А всему виной бабы – одна, потом другая. Спасибо Бог надоумил жениться на твоей матери. Однако не об этом сейчас…

Людовик перевел дух, помолчал, вздыхая тяжело, и продолжал, не сводя с сына слезящихся глаз:

– После моей смерти наступят многие беды. Храни же нашу Францию, сынок, береги ее, умножай, раздвигай границы. Начало этому положил твой дед. Продолжать тебе. Сразу же дай понять всем, что король Франции не умер. Не остался трон без хозяина. Не сделаешь этого – великие распри начнутся в стране. Знать пойдет войной друг на друга. Что стоит тогда Плантагенету прошагать по трупам, а потом разбить тех, кто победил? Но он не посмеет выступить против сюзерена: папское проклятие – не шутка, с этим приходится считаться… И еще. Париж слаб, беззащитен. Ему нужна стена. Понимаешь? Любой замок, аббатство, город – все имеют стены. У Парижа их нет. Он растет. Ограда Сите – скорлупа, и она давно треснула. Хотел было я заняться этим, да все недосуг… Тебе придется. Обещаешь ли, Филипп?

– Клянусь, отец, обнесу оградой город! – горячо воскликнул молодой монарх. – Чтоб в аду мне гореть, если не возведу стену каменную да не наставлю башен!

– Я верю тебе. Слушай дальше. Берегись Генриха Анжуйского, с которого совсем недавно ты мечтал брать пример. Он, хоть и вассал твой, все же сильнее тебя. Посмотри, какая у него территория! А ведь это Франция, и жители ее говорят на всех языках, кроме английского. Всему виной Алиенора, чтоб черти унесли ее душу в пекло. Она отдала ему полстраны – всю Аквитанию!

– Черт возьми! Чем она думала? – вырвалось у Филиппа.

– Скоро ты узнаешь, чем думают женщины, особенно такие, как она.

– Да ведь это предательство – подарить королю Англии, герцогу Нормандскому и Анжуйскому еще и всю Аквитанию! Юг страны ниже Луары!

– Зато она стала королевой. Ради туши оленя оставишь жирного гуся.

– Но ты, отец! Во всем винят тебя. Ведь всему причиной твой развод. Я знаю, что произошло, и могу тебе напомнить. Герцог Гийом Десятый, отец Алиеноры, тревожился за судьбу Аквитании. Думаю, он был прав, ведь, едва он умрет, ее тут же раздерут на части алчные бароны. Но у него были две наследницы. Одну из них – Алиенору – он предложил тебе в жены. Удачный ход, ведь Франция завладела почти всем югом страны! И вдруг, после крестового похода, этот развод! Сам папа был против. А аббат Сугерий! Ведь он предупреждал тебя, но ты словно ослеп! Понимаю, моя мачеха – та еще шлюха, но…

– Но ты не догадываешься, почему я выгнал ее вон, лишившись, таким образом, стольких земель. Сейчас я скажу тебе. Развод потребовала Алиенора, а не я, как многие полагают. И все думают, что я допустил ошибку. В действительности же, сын мой, вот как обстояло дело. Я дал согласие на развод. Это случилось спустя три года после крестового похода. Но почему я это сделал? Прежде всего потому, что я был уже не молод, мне нужен был наследник, а Алиенора рожала одних дочерей. Как поступают в таких случаях? Ты и сам знаешь – изгоняют жену и берут взамен другую, способную рожать мальчиков.

– Веская причина. Какова же вторая?

– Аквитания довольно далеко от нашего королевства, управлять ею трудно, попросту невозможно, поэтому она не могла быть присоединена к нашим землям. Третье. При наследовании Аквитания отошла бы к одной из королевских дочерей, значит, к одному из зятьев. Кто сможет поклясться в том, что зять этот окажется более преданным короне, чем Генрих Английский? Четвертое. Я смог взять себе жену из дома графов Шампанских; они, как тебе известно, никогда не жили в мире с анжуйцами. Это сулило огромные выгоды нашему дому. Но невесте было всего тринадцать лет, поэтому я взял в жены Констанцию Кастильскую. К тому времени ей исполнилось пятнадцать, и она в страшных муках родила мне… девочку. Мною овладело отчаяние. Требовалось срочно принимать меры, ведь наследнице графов Шампанских было уже двадцать лет, а развода папа мне не давал. Констанция снова забеременела. И вот тогда… Господи, прости мне этот грех, хотя Ты видишь, что мои руки не запятнаны кровью невинной жертвы…

– Ты приказал ее убить, если родится девочка? – воскликнул Филипп, содрогаясь от этой мысли, но внутренне оправдывая отца, поскольку речь шла о короне.

– Нет, – отмел его догадки Людовик, – это сделали без моего ведома. Мои советники… Они все прекрасно понимали. Однажды они привели во дворец некую Эрвину, уверяя, что она очень хорошая повитуха. Так оно и было на самом деле, и они поставили ей условие: появится мальчик – ее озолотят, а если девочка…

– Если девочка?…

– Эрвине приказали убить Констанцию сразу же после родов. Она знала, как это сделать. Такого рода поручения она уже выполняла: роженица даже ни о чем не догадывалась, просто исходила кровью и быстро угасала. Так произошло и в тот раз. Тотчас было объявлено, что королева умерла во время тяжелых родов. Долго горевать не позволяло время, и в том же году я женился на твоей матери. А еще через пять лет на свет появился ты.

– Значит, – спросил Филипп, – если бы не эта самая повитуха… не эта Эрвина?…

– Тебя бы не было на свете.

Помолчав, Филипп снова спросил:

– И эта Эрвина жива? Где она сейчас? Ее никто не преследовал, ведь она обладает страшной тайной?

– Хотели было расправиться с ней несколько дней спустя, да она сошла с ума. Так, во всяком случае, говорят те, кто видит ее. Бродит она по дорогам Франции с посохом в руке и, как утверждают, предсказывает будущее. Видимо, отняв ум, Бог открыл ей этот дар.

– Где же она живет? Есть у нее дом?

– Никто этого не знает. Она дружит с Мерлином, добрым подземным духом, хоть он и спит, и ищет королеву Моргану, чтобы отомстить ей. Ведь та приказала заточить Мерлина в подземелье и усыпить там.

– И ты обо всем этом знал? Хранил тайну до сих пор?

– Об этой Эрвине? Мне поведала о ней перед смертью одна из тех, кто помогал тогда этой сумасшедшей. Она одна осталась в живых и то потому, что в суете незаметно исчезла из дворца. Другие не догадались, и их умертвили.

– А моя сестра Адель Вексенская? Та, что родилась? Знает ли она о том, как умирала ее мать?

– Она знает то, что известно всем. Но мы отвлеклись, и я еще вернусь к ней. Есть пятая причина моего развода с Алиенорой, и последняя. Разорвав этот брак, я очистился от греха. Грех этот мой – Витри, где я велел поджечь собор, в котором заживо сгорели невинные жители – женщины, старики, дети…

– Расскажи об этом.

– Всему виной аквитанская шлюха и ее сестра Петронилла, которой вздумалось выйти замуж за графа де Вермандуа. А тот был женат на племяннице графов Шампани и Блуа. Алиенора умоляла меня вмешаться. И вот она, новая война! Тут моя женушка обвинила во всем графа Шампанского, даже пожаловалась папе, а меня заставила пойти войной на Шампань. Мы подошли к городку Витри и хотели уже пройти мимо, но эта стерва стала уговаривать меня истребить всех жителей, а город сжечь… Немного погодя я совершил паломничество в Сантьяго-де-Компостелла[24], а когда развелся, окончательно смыл с себя этот грех.

– И это по вине Алиеноры Аквитанской? Не первая, полагаю, подлость с ее стороны.

– Франция не видела еще существа более гадкого и презренного, нежели провансальская трубадурка. Я расскажу тебе о ней, больше некому. Ты должен знать, потому что впереди у тебя борьба с ней, ее мужем и их сыновьями.

– И все же жаль Аквитанию – независимый, богатый, самобытный край с выходом к морю. Собственно, это страна никому не подчиняется – ни Англии, ни Франции. Не крылась ли, отец, опасность в потере Аквитании? Я имею в виду ваш развод.

– Она крылась не в этом. Знать Гиени, Пуату и Сентонжа перешла в руки английского короля – вот что было страшно. Здесь же оказались Анжу и Мэн, которые объединились с Нормандией. Понимаешь, что из этого вышло? Огромное государство рядом с державой Гуго Капета! Страшное и агрессивное. Его границы – весь запад Франции от Пикардии до Тулузы. И владеет им человек деятельный и решительный. Дабы увеличить свою мощь, он заставил графа Тулузского дать ему клятву верности. Но и это не всё. Он задумал захватить Овернь и Берри и заключил союз с Савойей. Как думаешь, против кого? Против меня. И я бы не устоял, если бы не взял в союзники архиепископа Бекета и… не догадываешься, кого еще? Мятежных сыновей Генриха, каждый из которых требовал у отца свою долю земель. Это нам на руку, Филипп, потому что ломает единство власти во владениях анжуйского дома.

– Я понимаю свою задачу, отец, – промолвил юный король. – Я буду бороться за увеличение своих владений, но для этого я должен развалить державу Плантагенетов, повергнуть ее к своим ногам!