Мудрый король

– Вот причина крестового похода против христиан, к которому призывает собор, – заметил Герен. – Катары создали сильную церковную организацию и стали опасными для папства.

– Не пойму, откуда все это взялось? – ходил Филипп от окна к окну. – Ведь не из-за одних только пороков церковников? – Он повернулся к Бьянке. – Скажи, откуда? Тебе как «совершенной», а значит, монахине это должно быть известно. Я тоже хочу знать.

– Знай же, король: катары появились в Окситании после Второго крестового похода; многие рыцари, отправившиеся на Восток, обратились там в манихейство[21]. Вернувшись к себе домой, они стали проповедовать новое учение, со временем добавляя к нему что-то новое. Вот и ответ на твой вопрос.

Филипп какое-то время молчал, глядя в окно на островок Коровьего перевоза, прямо напротив западного мыса Сите. Потом снова обернулся:

– Я слышал, они живут богато и мирно, лучше, чем мы. Так ли это?

– Там много богатых городов, и у них оживленная торговля с Востоком. Дворяне и горожане равны, даже заключают между собой браки. А какие там трубадуры! Слава об их искусстве гремит по всей Европе. Окситания – открытая страна с высокой культурой, а сервы почти все лично свободны. Нет войн, турниров, преследований еретиков. Лакомая добыча для рыцарей-грабителей из Франции и жадных до чужого добра продажных католических попов вместе с папой. Вот что такое наша страна, король Филипп. Я называю ее раем, вашу – адом. Франция – страна грубых варваров, где нет почтения к женщине, где все думают только о войне да собственном обогащении. Не хочу жить во Франции. Моя родина – Тулуза! Отпусти меня туда, король! Я погибну здесь…

Филипп подошел, сел рядом.

– Отпущу, Бьянка, как обещал. Вот только рыцари вернутся оттуда…

– Боже, что они там еще натворят! – закрыла лицо руками Бьянка. – Побьют скот, порубят виноградники… а сколько убьют людей, которые не сделали им ничего плохого! Всё потому, что так повелел римский папа, наместник не Христа, а сатаны. Да будет проклят он в своем дворце и со всем своим клиром – сворой лживых епископов и кардиналов, погрязших в заблуждениях и пороках!

– Что ты будешь делать в Тулузе, Бьянка? – после недолгого молчания спросил Герен. – Пусть даже у тебя есть дом, но ведь ты не можешь выйти замуж. Ты «совершенная», а значит, «чистая» или монахиня, и тебе запрещено вступать в брак. Только вот что касается любви… – Герен усмехнулся, покрутил ус. – Как ты будешь справляться с этим? Ведь не из камня же ты. Молодая, живая, красивая… А ведь плоть, как ни старайся ее заглушить или убить, все же заявит о себе.

К его удивлению, Бьянка, с ответной улыбкой, тотчас разъяснила ему сексуальную позицию катаров:

– То, что мы не считаем брак таинством, вовсе не означает, что мы призываем паству к воздержанию. Мы, южане, почитаем и духовные, и телесные радости. Ты прав, Герен, человек создан не из камня, и мы говорим: «Если нельзя обойтись без удовольствия, лучше вступить в свободный союз, но не в брак». Тебе покажется это странным, но хотя мы и презираем плотские утехи, все же одобряем половую свободу. Причем проповедуем даже, что предпочтительнее иметь отношения с чужеземцами или даже с родственниками, потому что такое действие влечет за собой исповедь.

– А «совершенным» это тоже не возбраняется? – хитро усмехнулся Герен. – Ты ведь, как я понял, из высшей касты, сродни Христовой невесте?

– А разве монахини без греха? – скосила на него лукавый взгляд Бьянка. – Кому, как не тебе, брат Герен, знать, чем занимается монастырская братия, включая сюда и женский пол, в стенах обители и за ее пределами? Или станешь сие отрицать, беря грех на душу?

– Правда твоя, сестра, – кивнул Герен и, засмеявшись, перекрестился.

– Не будем больше об этом, – поставила точку в разговоре Бьянка.

– Скоро Рождество, – неожиданно напомнил Филипп. – Как объясняют это слово катары?

– Рождество – пришествие Христа в царство зла.

– Потом Пасха…

– Пасха – победа Христа над сатаной. А Троица – воспоминание об основании нашей Церкви, о нисхождении Святого Духа на «совершенных».

– И на этом довольно, – объявил Филипп. – После таких бесед необходим отдых голове. Я отправляюсь к отцу.

– Не обессудь, король, – сказала Бьянка напоследок, – на юге много сект, различные учения. Могла что-то напутать, забыть. Но смысл один: Катарская церковь чистая. Мы отличаемся высокими моральными достоинствами, это делает нас в глазах людей чуть ли не святыми; мы им нравимся, они приветствуют нас и дают нам приют. А ваше духовенство распущено, погрязло в роскоши и разврате. Вот почему наша Церковь для вас представляет опасность. Вот для чего папа объявил против нас крестовый поход.

Бьянка поднялась с места, вздохнула, подошла к окну и поглядела на синеющую вдали громаду Булонского леса. Потом резко повернулась влево, в сторону, где несла свои воды Луара, где жил ее народ. Туда отправилось войско рыцарей – грабить, жечь, убивать мирных людей, не зная их веры, жизни, но повинуясь воле паука, одна из лап которого злобно указала на окситанский край.

Она оглянулась. Оба собеседника сразу же отметили произошедшую в ней перемену: брови сдвинуты, губы сжаты, глаза – две темные, холодные впадины.

– Отпусти меня, король, побродить по городу, – глухо обронила Бьянка.

Филипп кивнул, предупредив:

– Будь осторожна и сдержанна на язык. По улицам бродят клирики – присматриваются, прислушиваются. Шпионы епископа. Помалкивай, даже если услышишь что-то о еретиках.

– Одна я не пойду. Только с провожатым. Мы, катары, страшимся одиночества и всегда ходим по двое.

– Неплохая мера предосторожности. Я пошлю за Гартом, – улыбнулся король. – Полагаю, лучшего спутника тебе не найти. – Он дал ей кошелек с деньгами. – Возьми. Это для нищих.

Глава 11. К собору и обратно

Она нашла его в галерее, среди придворных. Отозвала в сторону.

– Ты свободен, Гарт? Я отправляюсь на прогулку, мне нужен попутчик. Пойдешь со мной?

– Ах да, вы, катары, всегда ходите парами. Таков ваш закон. Но я же не твоей веры. Или это допускается?

– Я могла бы пойти с кем угодно из кухонной прислуги. Или с Гереном. Но я хочу с тобой… – Она опустила глаза, щеки слегка заалелись. – Мы так давно знакомы. Ты спас меня. Ближе друга у меня нет.

– И у меня, Бьянка… – Он взял ее руки в свои. – Идем, я покажу тебе город. Мне приходилось бывать тут.

Они обогнули королевский дворец слева и пошли по набережной мимо часовни Сент-Никола, вместо которой полвека спустя Людовик Святой прикажет возвести готическую капеллу Сент-Шапель. Здесь будут храниться священные реликвии и Терновый венец Христа.

Стоял ноябрь. С запада дул слабый, но уже холодный ветер. Оба, Гарт и Бьянка, плотно закутались в шерстяные плащи.

– А знаешь, я ведь могла и не поехать за тобой, а остаться в одиночестве, – сказала Бьянка. – Тогда, помнишь, когда меня везли на муле?

– Почему же увязалась за мной?

– Здесь три причины. Одну ты знаешь: нам полагается путешествовать вдвоем.

– Другая?

– Я неожиданно увидела старуху. С палкой, неряшливо одета, седые космы развеваются на ветру. Подойдя, она внимательно оглядела меня и сказала, указывая рукой туда, куда ты уехал: «Следуй за Тристаном, Изольда! Спаси жизнь короля. Всемогущий Мерлин приказывает тебе, я слышала его голос, хотя он и спит. Постой. У тебя бледное лицо, гордый взгляд. Тебя вели на казнь? Ты еретичка? С чего бы им тогда вести тебя к костру?» И она указала своей палкой на десяток мертвецов вокруг меня. Я во всем призналась ей. Вот что она ответила: «А-а, катары… Умные, светлые, а значит, гонимые. Во всяком случае, они умнее этого сборища ослов, что зовутся христианами. Давно им пора перебить монахов и епископов». – «А папу?» – «Этого надо сжечь! И весь его преступный и продажный клир туда же. Бездельники и воры! Только и знают, что грабить народ да пугать его муками адовыми. А кто его видел, этот ад? Есть ли он? Кто его выдумал? Ваш Бог всех создал одинаковыми, только одним дал хитрый ум, а другим – ленивый». – «Наш? – спросила я ее. – Разве Он и не твой тоже?» – «Никакого бога нет, запомни это, девочка», – ответила она мне. – «Ты рассуждаешь, как богоотступница и еретичка, сказала я ей. – Церковь уверяет, что души еретиков и безбожников заберет к себе дьявол». Она ответила: «Еще одна выдумка попов. Здорово же они дурачат народ. Но торопись, делай то, что говорю тебе. И помни, старая Эрвина никогда не лжет». Так я оказалась рядом с тобой, Гарт, и кажется, вовремя. Своими глупыми молитвами монахи погубили бы Филиппа.

– Добрая, славная Эрвина, – растроганно проговорил Гарт. – Ее считают сумасшедшей. А ведь это она свела нас с тобой и спасла жизнь королю.

– Я уже тронула мула и вдруг услышала, как она сказала: «И уйдет в мир теней старый и немощный, и осветит путь молодому и сильному светлоокая дева Паллада». Кто это, ты знаешь?

– Она язычница. Ее жизнь сломана, и она перестала верить в Бога. Все, кого она почитает, – мифические боги древних.

– Ты расскажешь мне об этом?

– Как-нибудь. Но ты не назвала третью причину. Не будь первых двух, ты осталась бы на месте, Бьянка?

Она ответила, подняв голову и глядя ему в глаза:

– Нет. Я поехала бы за тобой.

И ни слова больше. Другой вопрос он не стал ей задавать. Она и так все сказала, оба понимали это.

– А ты? – спросила она. – Как оказался на той дороге? Тебя послала Эрвина?

– Не совсем так. – Гарт помолчал, собираясь с мыслями. Бьянка ждала, молча глядя себе под ноги. – Я – тот, кого принято называть странствующим рыцарем. История обычная, и все же я поведаю ее тебе. Нас трое братьев. Старшему отец отписал поместье, земли и людей. Словом, всё. Что же делать с нами двумя? Сначала он решил устроить судьбу среднего сына. Рыцарь из него не получался: Жан был низенький, пухлый, к тому же слегка прихрамывал. Мало того, слышал только на одно ухо. Выход один: монастырь. Куда же еще? Здесь он избежит нужды и послужит Богу немудреным богатством и землей.

– Отец отписал монахам надел? Как иначе вступить в монастырь? С пустыми руками туда не возьмут.

– Часть аллода[22] – вот взнос за него. Жану предстояло стать клириком, да не тут-то было. Церковь воспротивилась его телесным недостаткам. В самом деле, хорош окажется полуглухой, маленький и хромой служитель Церкви! А ведь ему полагалось часто появляться в миру. Да и негоже, чтобы у приближенных к Богу был смешной вид. Словом, Жана взяли лишь в монахи. Здесь не требуется особенных телесных совершенств: монах далек от мира. Кто увидит его? Только братия, в которой он окажется не последним уродом. Я встретился однажды со старым приятелем, который возвысился до сана аббата и получил в управление монастырь. Он рассказал, как, едва вошел в аббатство, остолбенел и чуть не потерял дар речи. Сборище хромых, слепых, одноруких и одноногих – вот что являли собой монахи. Не хватало только прокаженных.

– Что же новоиспеченный аббат? Разогнал всю эту шайку?

– Не посмел, ведь за каждого из этих увечных внесли хороший вклад в виде земельных угодий, виноградников, прудов, да и просто золота и серебра. Однако в дальнейшем он стал отказывать всяким пугалам и инвалидам, тем более что весть дошла до короля. Тот вначале посмеялся, а потом дал запрет.

– Запрет лишь этому аббатству или всем?

– Неизвестно. Только Жана взяли. Да и не такой уж он, если поглядеть, был урод.

– Ну а ты сам? С виду – полное совершенство. Тебе бы, рыцарь, биться на турнирах.

– Поначалу к тому и шло. Воспитывался и обучался я воинским и другим наукам в замке сеньора. Был пажом, потом оруженосцем. Когда стану рыцарем, знал лишь Господь. Помог случай. Дочь графа совершала ежедневные конные прогулки берегом озера. Не пропускала ни одной. Сопровождал ее небольшой отряд и два пажа. Одному из них нездоровилось в этот день, и граф отпустил меня вместо него. Пол-озера мы уже объехали, и тут на нас напали рутьеры. Как снег на голову, откуда только взялись. Десять их было, а нас восемь. Собственно, всего пять, два пажа да юная амазонка. Жестоко биться пришлось. Всадники – те, что напали, – в кольчугах, шлемах, без копий, правда, но с мечами. Рыцари – я сразу понял. Троих наших посекли и своих потеряли столько же. Стали подбираться к графине, мечтая захватить ее в плен, да только не учли, что хоть и молод я был, а хорошо владел мечом. Сеньор всегда отличал меня и ставил в пример. В общем, кинулся я на тех, что к девице подбирались. Зарубил одного, с другим схватился, а тут упал паж, что бился рядом. На меня налетел еще один всадник, мы с ним сцепились, и я его ранил. Он выронил меч, а я тем временем схватил под уздцы лошадь молодой графини и во весь дух помчался с ней к замку. Оглянулся и увидел погоню. Двое. Летят, машут мечами. Да не успели они. Замок уж рядом, и мост лежит надо рвом. По мосту этому отряд конных промчался – и туда, где кипело сражение. Дозорные с башни, как оказалось, дали сигнал, – озеро ведь недалеко и хорошо просматривалось сквозь негустую рощу. Вот после этого случая граф и посвятил меня в рыцари, подарив коня, меч и золотые шпоры.

– Дальше пошло, видимо, что-то не так, – произнесла Бьянка. – Как иначе ты стал монахом?

– Не по своей воле. Отец так захотел. Я, младший в семье, был у него самым любимым. Не знаю, почему так, только меня он боготворил. Целовал, молился, глядел, словно на лик Богоматери. Всегда был рядом, все мне дозволял, не то что старшим сыновьям. Говорил, одна я у него в жизни отрада, и никого не любил он и не любит так, как меня. А тут как узнал, что стал я рыцарем и собираюсь странствовать, лицом побелел, руками замахал, за сердце схватился. Сказал: убьют меня, умрет и он. Что же я, смерти его хочу? Нет, конечно же. Я тоже был очень привязан к отцу и сильно любил его. Не братьев, не мать, которая умерла от рук знахарки, а его. Наверное, это было ответом на его любовь. Как мог я после этого проявить непослушание?

– И он, желая, чтобы ты долго жил, определил тебя в монахи?

– Да. Но нам с Жаном пришлось поменяться местами. В монахи пошел он, а я стал клириком, обучившись в школе. Потом каноником. А вскоре отец умер от чумы… Немного погодя я ушел из монастыря. Почему? В поисках независимости. Каждый волен получить свободу. Для этого я стал оттачивать свое мастерство конного и пешего боя. Не удивляйся, но наша община каноников являла собой не столько духовное братство, сколько настоящее войско. Капитул наш постоянно подвергался разбойным нападениям баронов и наемников. В силу этого мы всегда вынуждены были находиться на военном положении. С виду духовные лица, причем все из благородных семей, на самом деле мы были воинами. От обороны часто переходили к нападению.

– Грабили соседние церкви и монастыри?

– Нет, только владельцев замков – тех, что постоянно нападали на нас. Я был членом капитула святого Юлиана Бриудского, знаменитого на всю Турень. Нас называли священниками-воинами. Представь, едва пропев псалмы и гимны, мы бежали надевать доспехи, дабы сражаться, защищая себя или мстя тому, кто нас обидел. Все это было хорошо известно и папе, и епископам, но они только отмалчивались, понимая, что нам самим надо обороняться. Поэтому Церковь наша имела вид настоящего замка. Но она и должна быть крепостью или будет разрушена, разграблена или даже сожжена.

Однако ссоры возникали у нас и между собой. Ведь все мы, я уже говорил, сыновья из знатных семей, вышли из рыцарской среды. Ссорились и дрались каждый день, даже убивали друг друга. Словом, воинственные наклонности преобладали над духовной жизнью. Я сам дрался много раз, был ранен и даже убил двоих, чересчур высокомерных и задиристых.

– Разве это жизнь? – резонно заметила Бьянка. – Я давно бы ушла из такой общины. Мало ли желающих купить мой меч?

– Я не стал раздумывать, когда понял, что все это мне надоело. Сел на коня и умчался прочь. Но капитул не много потерял. Ученых клириков нынче огромное количество, многие оказываются без работы. Каков же выход? Отправляться бродяжничать в поисках пропитания – кто пешком с Библией и распятием в руках, другие с оружием. Так я оказался здесь, почти раздетый и без единого денье в кармане. Зато со мной оставался мой конь, а в руках – копье и меч. Этого достаточно для того, кто умеет ими владеть. Искусству этому я неплохо обучен, смею тебя заверить. Помнишь последний турнир?

– Еще бы! Ты тогда троих вышиб из седла и еще двух победил на мечах.

– И стал богат! Впрочем, все роздал нищим. Зато я в чести у Филиппа: он доверил мне высокий пост.

– Людовик был не против?

– Ему уже все равно. Ходит и говорит с трудом, еле добирается до стола. Паломничество отняло у него последние силы. В государственные дела уже не вмешивается. Наш король теперь – Филипп! А сколько осталось его отцу – лишь Богу ведомо.

Тем временем они вышли к Южным воротам Малого моста. Здесь, слева, между двумя приходскими церквами находилась Еврейская община. Так же называлась и улица, вдоль которой тянулся Хлебный рынок. В этом месте всегда оживленно. Ходят вдоль рядов магистры ученых степеней, школяры с перьями и чернильницами, клирики, судейские, члены ремесленных и купеческих корпораций. Останавливаются у прилавков, выбирают товары, торгуются. Иные проходят мимо, торопясь по своим делам. Справа Малый мост, застроенный двухэтажными домами. Тут живут зажиточные купцы, королевские чиновники, духовенство, торговцы, алхимики, аптекари и содержатели таверн.

Чуть в стороне от рынка – церковь. У паперти сидят на камнях, досках, а то и прямо на земле нищие и убогие – оборванные, грязные калеки без рук, ног, слепые или с гноящимися глазами. Каждый с протянутой рукой – не важно, проходит кто мимо или нет. Увидев двух, хорошо одетых прохожих, руки эти затряслись, задвигались и потянулись к ним, готовые, кажется, сорвать одежду с путника, вздумай он остановиться.

Бывший каноник, а ныне рыцарь де Марейль не преминул высказаться, вспомнив изречение Иоанна Златоуста:

– «Как вода омывает грязь с тела, так и милостыня уничтожает нечистоты душевные».

Бьянка с Гартом стали раздавать монеты. Увидев это, к ним заторопились другие нищие, сидевшие у моста и у церкви Сен-Мадлен. Вскоре количество их стало столь внушительным, что Гарт, зажав нос рукой и взяв Бьянку за руку, поспешил покинуть это место. Но не так-то легко было отделаться от калек. И только когда Гарт и Бьянка остановились у очертаний трансепта какого-то огромного собора, который собирались здесь возвести, нищие оставили их в покое.

А на месте бывшей церкви Сент-Этьен кипела работа: везли с набережной камень, песок, глину, ставили леса, действуя пилами и топорами. Рабочих было много. Растянувшись по длине острова до самой базилики на восточном мысу, они укладывали камень, месили раствор, заливали деревянные опалубки. И повсюду шум, крики, грохот в этом море человеческих тел. Людьми руководили мастера, покрикивали на них, давали указания. Неподалеку сидел на корточках зодчий и наблюдал за ходом работ. Перед ним на земле чертеж. Бросая изредка на него вопрошающие взгляды, мэтр давал инструкции своим подручным, указывая рукой в ту или иную сторону. Те либо спорили, либо соглашались и тогда торопились туда, куда им указывали. Здесь же клирики. Ходят туда-сюда, бормочут что-то, осеняют крестом то или иное место. Рабочие покрикивают на них, просят отойти подальше и не мешать.

Словом, шло великое строительство. Чего именно, не знали ни Гарт, ни Бьянка.

Недалеко от зодчего сидели на бревне его помощники. Что-то чертили палкой на песке, смотрели на арки, колонны, нервюры, думали, стирали и снова чертили. Подсев к зодчему, Гарт и Бьянка поинтересовались, что здесь строится. Мэтр, оторвавшись от своих чертежей и покосившись на пояс шамбеллана, блестевший драгоценными камнями, охотно стал объяснять:

– Собор. Это… – Он показал рукой. – Клирос с главным престолом. Здесь будет неф, а там, – кивнул он на восток, – алтарь. Всё в новом стиле, без тяжеловесности.

– Но для чего, – спросил Гарт. – Разве мало вокруг церквей?

– Говорю же – собор! – упрямо повторил зодчий. – Так решил епископ де Сюлли тому уж лет пятнадцать назад. Он же заложил первый камень в основание. Королю Людовику сказал, что город большой и ему нужен хороший храм, громадный, больше, чем в Риме. Париж должен стать настоящим оплотом христианства благодаря такому храму. Все священные реликвии, а их немало, будут храниться здесь. Толпы паломников потянутся к собору, и это создаст ему огромную известность. Это будет чудо почище Александрийского маяка и храма Афродиты! Постройка на французский лад![23] А начал такие высокие храмы возводить еще аббат Сугерий, и было это в Сен-Дени. Святой Иоанн утверждал, что Бог есть свет, поэтому свет должен наполнять всю церковь через высокие окна. Аббат, да упокой его душу Всевышний, говорил еще: «Собор – суть свидетельство того, что всё сущее есть отсвет любови Божией». Теперь вот наш епископ решил возвести такое же чудо, только краше.

– Жаль, не доведется увидеть конца, – вздохнула Бьянка. – Работа, похоже, затянется надолго.

– На много лет, – подтвердил архитектор и снова углубился в созерцание чертежей.

– Недешево обойдется казне такое сооружение, – заметил Гарт.

Зодчий поднял голову:

– Пожертвований собрано столько, что на них можно построить целый флот. А выйдет всего один корабль. Зато какой! Из камня, с витражами и реликвиями. И видно будет этот корабль чуть ли не из Шампани. А за пожертвованиями во славу Господа дело не стало, – не только сам король, но и его рыцари, церковники, даже горожане вносили свои деньги на возведение храма.

Тут он поманил рукой своих слушателей и, когда те наклонились к нему, негромко проговорил:

– Говорят, дошло до того, что даже гулящие девки внесли свою лепту в столь богоугодное дело. Епископ вначале отказался, а потом согласился, условившись с девицами, что случай этот избежит огласки.

– Как же ты об этом узнал? – спросил Гарт.

Зодчий развел руками:

– Так ведь говорят… втихомолку, правда. Но не выболтайте никому, сеньоры, это я вам по секрету…

Должно быть, в этот момент бедняга пожалел, что так разоткровенничался с незнакомыми людьми.

– Что ж, епископ прав, – обронила Бьянка. – В конце концов, деньги продажной женщины стоят денег ростовщика.

– Благое намерение очищает всё, – добавил Гарт и хлопнул по плечу зодчего. – Не волнуйся, друг мой, секрета твоего мы не выдадим.

И они, постояв еще немного, направились улицей Парвис в сторону Хлебного рынка. Их путь снова проходил мимо церкви, а раздавать милостыню было уже почти нечем: всего несколько серебряных монет осталось в кошельке у Бьянки. Деньги эти она берегла для галантерейной лавки, в которой на обратном пути собиралась купить шерстяные перчатки и накидку на плечи.

Вот она, эта самая лавка. Продавец – женщина. Она уже ждет, потому что был уговор. Бьянка подошла, надела перчатки, заулыбалась. Впору! А какие теплые! Теперь ей любой мороз не страшен. Она раскрыла кошелек и уже вытащила оттуда монеты… как вдруг Гарт схватил ее за руку. Она опешила вначале, потом поглядела… и всё поняла.

Почти рядом, шагах в пяти от них стоял худенький мальчуган и молча, светло-голубыми глазами глядел на руку Бьянки, в которой она держала монеты. Мальчику было лет пять, не больше. Его дырявые ботиночки, старые, растоптанные и обмотанные кое-как тряпками, вряд ли согревали ему ноги. Полотняные штанишки, с заплатами и тоже в дырах, не доходили даже до середины икр. Бумажная куртка с разорванными рукавами, похоже, также совсем не грела малыша: видно было, как он мелко вздрагивал. Но он ничего не говорил и не протягивал руки́. Не умел или боялся, кто знает? А молчал потому, что от холода стучали зубы во рту.

Бьянка застыла на месте, точно ее парализовало, и вдруг, раскинув руки, бросилась к этому мальчику и заключила его в объятия. Потом отстранилась, посмотрела ему в глаза и только сейчас увидела, что они полны слез – детских, затаенных, молчаливых. Теперь, когда ребенок почувствовал объятия матери, слезы его не смогли больше держаться на веках и разом пролились ручейками ему на щеки. Бьянка вытерла их рукавом и снова прижала мальчика к себе, чувствуя, как он весь дрожит, и отдавая ему свое тепло.

И тут он заплакал. Но не в голос, не в рёв. А просто, тихо, по-мужски, скривив губы и захлюпав носом. Одна за другой, его чистые и горячие детские слезы капали на шею Бьянке, а она все сильнее прижимала его к себе и гладила его мягкие, спутанные, соломенного цвета волосы.

– Кто ты, малыш, и что здесь делаешь? – спросила она, заглядывая ему в глаза.

Но он не отвечал, не решаясь поднять взгляд, и продолжал упрямо глядеть себе под ноги. Только губы его мелко дрожали, да ладошки он сцепил крепко-накрепко, держа их у груди, словно молясь. Бьянка взяла их в свои теплые руки и сразу же почувствовала холод, исходящий от его маленьких, согнутых пальчиков. Она стала согревать их теплом своих рук. И когда мальчик поднял на нее глаза, она увидела в них боль, печаль, уныние – все что угодно, кроме радости от того, что он живет на этом белом свете.