Разноцветный мир

Цырульник Андрей

Пьянят так ароматы…

(Вольный перевод сонета №54 Уильяма Шекспира)

Чудесны ароматы, спору нет,

Шиповника цветущего и розы,

Ах, столько же посвящено им прозы,

И не один написан был сонет

О дивной, элегантной красоте,

Загадочной, волнующей, – прелестно!

Пределов нет фантазиям, известно, —

Влекут бутоны эти, да и те.

Цветение не долго так, увы,

Вслед – увяданье.., – где благоуханье?

Лишь тлена ядовитое дыханье, —

Реалии, они ведь таковы…

Посвящены тебе мои стихи,

Той, юной, – хороши ли иль плохи…

O how much more doth beauty beauteous seem

By that sweet ornament which truth doth give!

The rose looks fair, but fairer we it deem

For that sweet odour which doth in it live.

The canker blooms have full as deep a dye

As the perfumd tincture of the roses,

Hang on such thorns, and play as wantonly,

When summer’s breath their maskd buds discloses;

But, for their virtue only is their show,

They live unwooed, and unrespected fade,

Die to themselves. Sweet roses do not so,

Of their sweet deaths are sweetest odours made:

And so of you, beauteous and lovely youth,

When that shall vade, by verse distils your truth

Да-я по доброму ворчу

(Фантазии на строку из стихотворения И. Бунина)

– Снова сон пленительный и сладкий.., —

Хватит спать, – какой на мёд – то падкий,

Всё бормочешь: «Лапушка, люблю…»

– Эх, небось о ней, о той певичке,

Той весьма экстравагантной птичке, —

Здесь же я её не потерплю!

К ней решил уйти? – Твоё решенье,

Женских чар опасно искушенье, —

Вскоре и воротишься домой,

Да, сын, мне характер твой известен,

Будь хоть перед матерью – то честен, —

Не молчи, ответь же, Боже ж мой!

Нечего сказать?! – Ай, воспитала..,

В облаках, наивная, витала,

Думала помощник будешь мне,

Как моя любовь – то обернулась, —

Знать, тебе певичка приглянулась?

Ах, ты счастлив с нею, и вполне?!

Шутишь так, или на самом деле?

Мать я, мои нервы на пределе, —

Хоть бы познакомиться зашла,

Всё у ней концерты да гастроли, —

Пусть готовится к невестки роли,

Что уж, не желаю я вам зла,

Так и передай ей, дай Бог счастья,

Пусть же вас обходят все ненастья, —

Эх, внучат понянчить так хочу..,

Хорошо, нашёл что половинку

Ты свою, – люблю тебя, кровинку,

Знаешь же, – по – доброму ворчу…

Чернышова Оксана

Краски

В зелёном одеянии из шёлка, С лозою серебра через повязку,Шагала беззаботная девчонка,В руках несла мольберт и краскиЕй незнакомо было одиночество,Улыбкой солнце было в хмурый день,Картины рисовала, как пророчество,Отображая в буднях фиолетовую теньПуть от холста к холсту находит брИзы,Не смоет краски после первого дождя, Как будто в них всегда живут туристы, И смотрят улыбаясь и грустяРазмоет очертания у синих волн, от влаги разольются все его изгибы, К утру затихнет сумеречный шторм, не так уж и страшны его порывы…Как бровь, рисует ласковая кисть, и прикасаясь, вновь играет в прятки, Все краски мира для неё сплелисьЧтоб отпустить на волю, без оглядки…

Любить перестаём

Ты не хотел же возвращаться, но вернулся, Спокойно свой утратив милый взор, Однажды в след не обернулся, Не в первый раз, невинный вздорИ станет тебе горько от улыбки скоро, Усталость ляжет на мою печаль, Я становлюсь твоим укором, Не в первый раз тебе терятьПоследняя попытка быть счастливым, Ты словно призрак за моей спиной,Ты стал как будто бы фальшивым,И я не чувствую тебя своим нутромИ ветер сушит губы мне пытливо, Скупая ласка. Задыхаюсь без неё, Ты говорил, что я не справедливаНе справедливо то, что мы любить перестаём…

Болезненно тоскующая нежность

Не скоро мы от прошлого уйдём,Не скоро, как бы нам того хотелось,Ни в первый раз, ни после, ни потом,Наступит дней обыденная серостьНе скоро мы от пошлости уйдём,Зарыв в себе простую человеческую гордость,Ни в первый раз, ни после, ни потом,Теряем внутренний открытый детский голосНе скоро позабудем о войне,Покуда слёзы матерей не высыхают,Ни в первый раз, ни после, ни потом,Отчизны сыновья в душе не умираютНе скоро нас любимые поймут,Не скоро, как бы нам того хотелось,Как в первый раз, оставьте на потом,для них болезненно-тоскующую нежность…

Осень любит немоту

Ты не станешь мне родным,Но чужим уже не будешь, Ветер носится, сквозитОн меня к тебе ревнуетВ душу просится Любовь, Я же от неё сбегаю, Привереда осень-дочь, Нас, как листья разрываетБез тебя идут дожди,Дни проходят и недели, Боль израненной души,Тихо плачет от потериНе останешься со мной, В дни печали и разлуки, Предрассветной тишинойНе твои разбудят руки…Осень любит немоту, Эту дрёму, эту скуку, Мне же с ней невмоготу,Как по замкнутому кругу…

Какие мы с тобою дураки

Какие мы с тобою дураки, Зачем в любовь свою не верили, Скучаем оба. Врозь. Одни.А может быть, поверить не хватило времениМы ходим по одной с тобой земле, И смотрим на одни с тобой портреты, И белым пухом с тополей, Душой как будто заново раздетыКакие мы с тобою дураки,Кричать хочу я в небо синь от боли, Не смыть из памяти тепло руки,Как прижимал к губам мои ладониИ вижу я тебя опять с другой, И я с другим. Прости. Но так бываетИ всё же сердце просится домой,Туда, где о тебе мне всё напоминаетИ без причины слёзы тают на ветру, Скажи тогда, зачем к другим уходим?Какую мы затеяли игру?Свою любовь мы так и не находим..

Проза Валеева Марата

«Ата, кара, куян!..»

Мне четыре года, мы только-только обосновались в Пятерыжске, русском селе в Казахстане, после переезда из Татарстана. Отец работал в колхозной кузнице. Я любил ходить в это приземистое и прохладное в летнюю жару глинобитное помещение. Там шипели меха, гудело горнило, из которого вырывались оранжевые язычки огня; солидно бухал по наковальне молот в жилистых отцовских руках, расплющивая раскаленный добела кусок металла, и от него летели звезды-искры.

Помню, когда в первый раз зашел в темный коридорчик, где хранится всякий железный хлам, увидел там пушистого кролика и закричал радостно:

– Ата, кара – куян!

Ну, то есть: «Папа, смотри – заяц!» Я в свои четыре года по-русски тогда почти не говорил. Помню, как заржал молотобоец, чумазый лохматый мужичок: «Какой еще …уян?!» Отец тоже хохотал.

Но уже меньше чем через год я владел русским наравне с родным, татарским. Однако с годами этот паритет был нарушен, так как я водился со сверстниками, говорящими только на русском, пошел в русскую школу, и русский язык постепенно вытеснял из сознания язык предков.

И даже родители, говорящие между собой на татарском, со мной и другими своими детьми, выросшими в Пятерыжске, уже изъяснялись в основном по-русски. Ну, а если человек не только говорит, но и мыслит на языке общения, он для него становится практически родным.

Я ничуть не жалею, что русский язык стал для меня таковым. Более того, именно отличное его знание и позволило мне стать журналистом, а затем и, позволю себе это сказать, литератором.

И все же корю себя, что язык своего народа я основательно подзабыл и уже не могу свободно изъясняться с соплеменниками. А это плохо не просто с позиций так называемого «квасного патриотизма», а чисто из утилитарных соображений.

Татарский язык относится к группе тюркских, и если бы я знал и его в совершенстве, то мог бы в случае необходимости изъясняться и с башкирами, и казахами, и с киргизами, азербайджанцами.

Между прочим, мама моя, в детстве несколько лет прожившая в окрестностях Баку (ее семья сбежала туда из-за голода в Поволжье в 30-х годах), знала азербайджанский язык очень хорошо.

А вот забытый мною более чем наполовину татарский язык тем не менее помог мне изъясниться с турком-официантом на турецкой половине Кипра. Мы оба не знали английский, но общий язык все же нашли!

Знание языков – это всегда хорошо, это удобно и полезно. Поэтому, друзья мои, если вы являетесь, кроме русского, носителем и какого-либо иного национального языка, прилагайте усилия к тому, чтобы не только самому не забыть его, но и по возможности передать своим детям. Всегда пригодится!

Рядом

В выходной супруги Кузовковы должны были, как обычно, пойти прогуляться в парк. Но Наталья что-то расхворалась с утра, и сказала, что никуда они сегодня не пойдут. Но увидев, как расстроился Михаил, сжалилась. И объявила:

– Ладно, Мишенька, сходи сегодня сам.

– Да как-то нехорошо, – радостно стал отнекиваться Мишенька. – Ты же вон болеешь. Я рядом побуду, мало ли чего.

– Ладно уж, иди, заботливый ты мой! – вовсе растрогалась супруга. – Только смотри там, будь паинькой.

– Да что ты, Наташенька! Да я… Да разве ты меня не знаешь… – бормотал Михаил, торопливо одеваясь.

– Знаю, потому и предупреждаю, – посуровела Наталья. – Чтобы ни-ни у меня. Только пару кружек пива, как обычно.

– Да понял, понял!

– Нет, ни черта ты не понял. Представь, что я пошла с тобой…

Михаил представил и расстроился. Но виду не подал.

– Представил, – как можно жизнерадостней сказал он.

– Нет, ты не просто представь, а вообрази, что куда бы ты ни пошел, кого бы ни встретил, я неотступно нахожусь рядом.

Михаил поежился.

– Вообразил.

– Отлично! – с облегчением сказала Наталья и даже немного ослабила повязку, стягивающую ей голову. – Так что считай, что я все буду видеть и слышать. И каждый свой шаг вправо или шаг влево от нашего с тобой обычного маршрута ты мысленно будешь согласовывать со мной. Теперь понятно?

– Понятно, – приуныл Михаил. Ему уже расхотелось идти гулять одному.

– Ну, тогда иди, – милостиво разрешила Наталья.– И помни: я рядом!

Но при этом чтобы к ужину был дома!

Михаил вернулся домой к утру. Вдрызг пьяный, пахнущий чужими женскими духами, с подбитым глазом и до неприличия счастливой физиономией.

– Ты где был, скотина? – с визгом набросилась на него всю ночь не спавшая жена. – Почему в таком виде? Мы же договаривались: я незримо рядом с тобой!

– Ну да, ты и бы. была рядом, – подтвердил, блаженно улыбаясь,

Михаил. – Первые полчаса. Но потом у тебя снова разболелась го. голова, и ты отпросилась домой!..

Припухлость

– Ну-с, на что жалуемся?

– Да все болит, сынок!

– Так уж и все? В твоем возрасте, дедуля, уже можно и не обращать внимания на самочувствие, хе-хе!

– Да ты бы осмотрел меня все же, доктор, раз уж я пришел.

– Ну, хорошо, ложись на кушетку, дедуля. Да нет, рубашку оставь, и штаны не надо приспускать, я тебя и так простучу… Так, тут болит? А тут? Тут беспокоит?

– Ага, и тут болит, и там… И здесь беспокоит.

– Ну, это нормально. Так и должно быть, в твоем-то возрасте. Я бы сказал, все нормально… Хотя нет. Вот тут какая-то припухлость, в районе пояса. Давно это?

– Это? Да всегда, доктор. Это мой кошелек.

– Да вы что? Давайте-ка, сударь, я вас на всякий случай все же более внимательно осмотрю. Очень меня взволновала эта припухлость. Нуте-с, снимем-ка рубашечку, и снова ляжем на спинку… Надо же, я так и думал! Дело серьезное, уважаемый! Будем ликвидировать вашу припухлость…

Скоко вешать?»

Пётр Ефимович пошёл за пенсией. По пути заглянул в магазин – так, прицениться, чтобы на обратном пути уже знать, что прикупить домой. В магазине всего было полно.

«Вот жизнь какая распрекрасная нынче, не то что лет двадцать пять назад, – подумал пенсионер, разглядывая витрины. – Правда, как всегда у нас бывает, несоответствие наблюдается. Хорошо бы сюда те, советские, заработки и пенсии. Ещё лучше, допустим, вернуться назад, к тем пенсиям и зарплатам, но с нынешними прилавками».

Течение благостных мыслей Петра Ефимовича нарушила продавщица.

– Что брать будете?

– Сыра полкило, вон того, за триста тридцать, курочку за двести восемьдесят, колбаски грамм триста за триста пятьдесят, десяток яиц, маслица пачку, литр молока, – стал называть пенсионер выбранные продукты, тут же пересчитывая всё на своем калькуляторе. – Постой, доченька, ты мне пока ничего не взвешивай. Сейчас у меня денег не хватит. Вот схожу на почту, пенсию получу – нам прибавили с февраля. Да ещё с апреля обещают накинуть. Так что мы теперь богатые. Вот на обратном пути всё и куплю.

– Прибавили пенсию, говорите? – задумчиво переспросила продавщица. – Это хорошо. Пойду хозяина обрадую… Так зайдёте на обратном пути?

– Конечно, – подтвердил Пётр Ефимович. – Вернусь и полмагазина у вас скуплю. С такой-то пенсией!

Старик обернулся в полчаса.

– Вот и я, доченька, – сообщил он продавщице. – Ну, давай взвешивай. Сначала сыра. Вон того, за триста тридцать.

– За триста семьдесят, – поправила его труженица прилавка.

– Как за триста семьдесят?! – ахнул пенсионер. – Всего полчаса назад было триста тридцать.

– Всё течёт, всё меняется, – философски заметила продавщица.

– Не нужен мне такой дорогой сыр! Давай колбаски грамм триста за триста пятьдесят.

– Нет такой. Есть за четыреста.

– Да это же чистый разбой!

– Какой еще разбой? – вмешался в их диалог тучный мужчина с несколькими дорогими перстнями на пальцах, вынырнувший из подсобки магазина. – Это коммерция.

– А вы кто такой? – сердито спросил красный от возмущения пенсионер.

– Я хозяин этого магазина.

– Это что же у вас творится, господин нехороший? Не успели нам пенсию поднять, как вы уже цены задрали!

– Так на то они и рыночные отношения, – пояснил хозяин. – О вас вон государство заботится, пенсии вам поднимает регулярно, а нам кто доходы поднимет? Никто, кроме нас самих. Дай вам, пенсионерам да бюджетникам, волю, так вы же нас разорите, раскупите всё по дешёвке и по миру нас пустите – вас же миллионы! А нам тоже жить хочется. И так еле-еле за вами поспеваем. Вон у меня «Мерседес» совсем износился, три года на нём уже езжу. Новый надо покупать. Жена на Мальдивы просится. Сына надо женить, а ресторан не на что снять. Не в кафе же свадьбу играть?.. Или вот – через неделю у кореша моего юбилей. Подарок надо сделать, тыщ хотя бы за сто, иначе обидится… Вот и крутись как хочешь..

Хозяин магазина пригорюнился.

Пенсионер лишь молча, как рыба, открывал и закрывал рот, не в силах что-либо сказать. В кармане он судорожно стискивал тринадцать тысячных купюр – всю свою сегодняшнюю пенсию. Вместе с прибавкой.

– Так будете что-нибудь брать? – нетерпеливо спросила его продавщица.

– И у тебя, что ли, проблемы? – обрёл, наконец, дар речи старик.

– А как же! – искренне сказала продавщица. – Конечно, помельче, чем у моего хозяина, но жизнь портят – будь здоров! Ну, так что мы будем покупать?

– Да всё, что давеча присмотрел, – махнул рукой пенсионер. – Не помирать же с голоду. И вас как-то выручать надо.

– Скоко вешать?

– «Скоко, скоко», – передразнил её Пётр Ефимович. – Вешай в два раза меньше…

Дятел

– Это кто так громко стучит, деда?

– Это, внучек, птица дятел. Он долбит деревья и вытаскивает из них всяких там букашек, червяков.

– Интересно, деда, а как дятел узнает, где ему долбить надо, чтобы червячков вытаскивать? Не все же дерево он раздалбливает?

– Конечно, внучек, не все! Что он, такой глупый, что ли? Он сначала аккуратно постучится в одно место дерева, в другое. И лишь когда у него оттуда, из ствола, спросят: «Кто там?», тогда он и начинает долбить изо всей силы, пока не достанет эту вредную личинку, разъедающую дерево.

– Так дятел, получается, очень полезная птица, деда?

– Должен тебе сказать, внучек, не все «дятлы» на самом деле полезны. Но это ты со временем сам узнаешь. А вот такой дятел, который живет в лесу и выковыривает червяков из деревьев, он хороший! Ну все, пошли домой, а то баба нас заждалась уже, поди… Она хоть и не дятел, но по башке деду может так настучать за то, что опаздываем к обеду – будь здоров!

Нырнул…

Денек выдался как по заказу: и пятница, и тепло, и работу над заказом смежника закончили накануне, почему и зарплата с утра случилась (первая за последние три месяца!). И коллектив небольшой фирмы ОАО «Эдельвейс» делегировал своего представителя к шефу: мол, давайте, Максим Викторович, устроим детский крик на лужайке. То есть сразу после обеда съездим на пикничок, шашлычков пожарим на природе, пообщаемся в неформальной обстановке, покупаемся-позагораем. Конечно, можно было и без него, без этого придурка М. В. Козловского махнуть на природу. Но, во-первых, очень хотелось урвать халявных полдня, во-вторых, это шеф командовал мини-вэном, в который влазил весь дружный коллектив фирмы, все восемь человек, в-третьих, этим дождливым летом не всякий раз удавалась такая хорошая погода, так что надо было ловить момент.

Козловский поломался для вида, но в виду смягчающих обстоятельств, как-то: другого заказа пока не было и все равно фирма опять простаивала, и настроение у него было хорошее (никто же не знал, хотя и догадывался, какую он себе зарплату, а еще и премию отхватил из полученных от заказчика денег), да и, наконец, почему бы, в самом деле, не оттянуться на природе без жены и детей, – согласился. Так что с обеда все сотрудники «Эдельвейса» явились на работу полностью в нерабочем настроении, в прогулочном облачении, весело погрузились в мини-вэн, уже упакованный благодаря стараниям водителя Абаккумова мангалом, вязанкой полешек и парой пластиковых ведерок с магазинным замаринованным шашлыком. В конце салона нежно перезванивались в двух больших сумках бутылки с пивом, сухим красным и мокрой беленькой. И уже через полчаса «Эдельвейс», оживленно гомоня, оккупировал облюбованную лужайку на берегу озера Карасевое.

Весело затрещали дрова в мангале, из стереоколонок мини-вэна на волю вырвалась музыка, забулькали откупориваемые бутылки, зазвенели сдвигаемые стаканы, пошли тосты. Во главе застолья восседал на раскладном стульчике, как на троне (остальные члены коллектива просто сидели или полулежали вокруг импровизированного дастархана) благодушно настроенный М. В. Козловский и благосклонно выслушивал тосты, каждый из которых так или иначе заканчивался реверансом в его сторону. Максим Викторович узнал от Вики Маргариткиной, что он «самый человечный из человечных», Николай Петрович Шевчук открыл глаза присутствующих на то, что их шеф – «гениальный менеджер», но всех переплюнул Шота Магарадзе, заявивший, что с таким «замэчателным чэлавеком «можно хоть в развэдку, хоть по жэнщинам – успэх будэт абэспечэн». Расчувствовавшийся Козловский в длинной и пространной речи сообщил, что заново открыл для себя коллектив и щедро пожелал ему простого человеческого счастья. А потом все решили искупаться в теплом-претеплом озере. Над окрестностями водоема разнеслись крики, хохот, женский визг и шумный плеск воды. Козловский, регулярно посещавший бассейн по абонементу и потому чувствующий себя в воде как рыба, набрал в легкие побольше воздуха и нырнул. А вынырнул аж метрах в пятидесяти, в камышах на противоположной стороне озера. И озорно затих там, решив попугать родной коллектив.

Занятый водными процедурами, «Эдельвейс» не сразу заметил пропажу своего шефа.

– Э, народ, а где Максим Викторович? – обеспокоенно спросил шофер Абакумов (он купаться почему-то не любил и в воду не полез, а лениво курил на бережку).

– Да вот же, рядом с нами плескался, – весело отозвалась Вика Маргариткина, с визгом отталкивая ногами Шоту Магарадзе, назойливо подныриваюшего под нее и покачивающуюся рядом с ней Нелли Петровну. – Шота, ты не видел шефа?

– Он гдэ-то тут биль, – отфыркиваясь, отозвался вынырнувший темпераментный грузин. И снова нырнул под женскую часть коллектива, жадно топыря под водой бесстыжие волосатые руки.

– Биль, да сплиль! – передразнил его Абакумов. – Но где же, в самом деле, Максим Викторович? На берег он не выходил, это точно. Черт, неужели… А ну, вы тише! Слышите, что вам говорят: шеф вошел вместе с вами воду, и теперь его нигде нет.

– Неужели утонул? – охнул Суханкин и мокрые его волосы от ужаса встали дыбом.

– И не хотелось бы верить, но это похоже на правду, – скорбно сказал Абакумов. – Поныряйте-ка, ребята, на всякий случай, может, сами достанете.

– Ой, я боюсь утопленников! – закричала Вика Маргариткина и пулей выскочила на берег, а за ней торопливо полезли из воды и остальные «эдельвейсовцы».

«Ага, испугались! – обрадовался сидящий в камышах Козловский, бесшумно прихлопывая впившегося ему в шею комара. – Ничего-ничего, поволнуйтесь-ка еще!»

– Ну да, сейчас, буду я еще из-за этого придурка нырять! – неожиданно заявил Шевчук и сплюнул в воду. – Давай, Абакумов, звони спасателям. А по мне так – пусть покоится на дне. Там и ему место.

– Я не взял с собой мобильник, – сказал, щелчком отправив в воду окурок, Абакумов. – Ладно, приедем домой, позвоним.

– Утонул Максим, ну и хрен с ним! – вдруг радостно объявил пьяненький Суханкин, и все захохотали.

Козловский не верил своим ушам и от охватившего его гнева даже перестал отгонять настырно зудящих над головой комаров: а как же «самый человечный из человечных», а «гениальный менеджер», а с кем пойдет в «развэдку и по жэнщинам» Шота?

– Плахой биль чэлавек, жадный, – обличающее сказал Шота, обнимая дрожащую Вику за плечи. – Я би с ним в развэдка нэ пашел.

– Уж что верно, то верно, – поддакнула бухгалтерша Нэлли Петровна. – Вот вы три месяца зарплату не получали, а он себе регулярно и зарплату рисовал и премии, и что хочешь… А что мне, что мне-то? Так, для отмазки да чтобы молчала, давал какие-то копейки.

К-козел!

– А я всего неделю отсутствовал на работе по уважительной причине – да вы помните, теща ко мне приезжала, так он меня уволить хотел, – пожаловался Суханкин и всхлипнул. – А куда я пойду, я ж ничего не умею! Вот и отлились ему наши слезы.

«Ну, сволочи, сейчас вы у меня попрыгаете!», – яростно прихлопнул Козловский у себя на багровой лысине сразу десяток опившихся начальственной кровушки комаров. И уже хотел было с ревом вылезти из камышей, как услышал злорадный голос Абакумова:

– А если бы Козловский вдруг вынырнул и сказал, что все слышал, что бы вы стали делать, а, храбрецы?

Над озером повисло тягостное молчание.

– Да нет, уже не вынырнет, – нарушил тишину Шевчук. – Что он, дядька Черномор, что ли, или Ихтиандр какой? Уже не меньше получаса прошло, как он утоп. Нет, кирдык нашему козлу. Раки его уже едят.

– Я би на его мэсте нэ виниривал, – угрожающе пошевелил усами Шота.

– Конечно, зачем человеку два раза тонуть, – согласился Суханкин. – Ну что, сироты, у нас там, вроде, еще осталось чего-то? Пойдем, помянем шефа, будь он неладен, да в город надо, в ментовку, пусть этого утопленника ищут, кому положено…

– Вот только кого теперь нам главк посадит вместо него? – спросила сама себя Вика и мечтательно зажмурилась. – Хорошо бы кого помоложе, да неженатого… Отстань, Шота!

В камышах тихо и злобно плакал Козловский, облепленный комарами и пиявками…

Ни хао! Или Пора учить китайский?