Поиски Афродиты

И я на собеседование не пошел.

Но прошел год – я опять работал на заводе, хотя и собирался окончательно уходить и заниматься только писательством и фотографией. Решил опять послать рассказы на конкурс, и если пройду, то, может быть, попробовать поступить: надо же иметь диплом о высшем образовании («поплавок»)! К тому же в институте, я надеялся, будут учить не только верности партии и правительству, но дадут какой-то комплекс знаний.

И – вот удивительно! – опять прошел творческий конкурс!

Собеседование выдержал удачно. Потом сдал экзамены и – поступил на заочное отделение. Не знаю, правда ли, но говорили, что первоначальный конкурс был – сорок человек на одно место…

А в Ленинскую библиотеку продолжал регулярно ходить. Туда ведь, ко всему прочему, ходило много молодых симпатичных девушек, а потому сама атмосфера всегда была для меня праздничной: милые лица, мимолетные веселые взгляды, очаровательные фигурки, улыбки, аромат духов… Постоянное напоминание о том, что… Сад в цвету, одним словом. И – вдруг?… Может быть…

Лариса

В тот раз в читальный зал пришел вечером, в субботу. Накануне на заводе настроение было мрачное, ночью, утром и днем тоже. В институте мне уже очень не нравилось: ни одной экзаменационной сессии пока еще не было, но были уже «творческие семинары», и они произвели на меня впечатление самое тягостное. Мне казалось, что это сборище слепых и глухих, и я уже задумывался над вопросом: почему прошел творческий конкурс? Да еще дважды! Не было ли там какой-то ошибки все же?… Надо бы сходить на кафедру творчества и, если позволят, поинтересоваться рецензиями, которые наверняка же писали на присланные мною рассказы. Почему меня вообще приняли? Ведь другие из принятых пишут совсем о другом, а мои рассказики на первом же «обсуждении» так раздолбали, что я до сих пор не могу прийти в себя и не могу заставить себя ходить на эти самые еженедельные «семинары». Все – то же самое… Молодые ребята, а мололи жуткую чепуху. Уже зомби, что ли?

В общем читальном зале длинные широкие столы, и за них, друг напротив друга, садятся читающие. Сел и я, взял какую-то книгу, раскрыл. Настроения читать совершенно не было, я огляделся и почти напротив увидел весьма милую девушку, брюнетку в коричневой кофточке. Она вдруг тоже подняла глаза от какой-то книги, что была перед ней, наши взгляды встретились… Искра сверкнула… Она отчасти похожа на мою сестру Риту, подумал я, но вдвое моложе и красивее. И вот сначала как бы случайно, ненароком, а потом все чаще и открыто мы уже посматривали друг на друга, а вот она уже и весело улыбнулась… Мне. Все-таки мы честно досидели до звонка в половине одиннадцатого – предупреждение о скором закрытии читального зала, – она встала, собрала свои книги, довольно большую стопку, и пошла сдавать. Я тотчас взял свою единственную книжку и, обойдя стол, стал догонять девушку. Тотчас отметив, разумеется, что фигура у нее отличная – и грудь, и талия, и все, что ниже… А потом она, видимо, нечаянно уронила маленькую книжечку из своей большой стопки, я тотчас кинулся, поднял и протянул ей. Она, конечно, заулыбалась. Она сдала свои книги, сдал и я, тотчас оба направились к выходу. Догнал ее уже на улице.

– Девушка, нельзя ли получить у вас консультацию по литературе? У вас было так много книг, вы, наверное, все знаете…

Знакомство состоялось легко и быстро – она рассмеялась и согласилась «дать консультацию», – вместе ехали в метро, говорили о литературе, об институтах, моем и ее – она собиралась поступать в университет на филологический факультет.

Лариса.

Заговорившись, проехали остановку – ей нужно было на переход, а я с ней за компанию, – потом, возвращаясь, с разговорами проехали опять, а сделав переход, сели по рассеянности не на тот поезд, в обратную сторону. Вернулись, доехали, наконец, до ее остановки, вышли из метро, я решил ее проводить до самого дома.

Живет она, оказалось, далеко от метро, шли минут тридцать. Было холодно, и луна пряталась в холодном тумане. Лариса была легко одета, но мужественно терпела. Все время говорили о чем-то, шли по темным пустынным улицам и переулкам, где на тротуаре пластались черные тени деревьев, а в листве прятались желтые фонари – и листья сплетались в зелено-золотые светящиеся кружева. Наконец, пришли – она живет около Лефортовской тюрьмы: совсем рядом мрачно темнели стены… Людей не было вокруг, и была полная тишина. Мы постояли немного, я чувствовал нерешительность, никак не мог перейти от бесконечных разговоров к другому. Из темноты под деревьями около ее дома, где мы постояли, прощаясь, несколько минут, она повела меня назад, на свет, чтобы тоже немножечко проводить, но, когда проходили под тенью дерева, я остановился. Решаясь, сказал что-то пустое, посмотрел на звезды… И, наконец, как во сне, обнял ее, пробормотал что-то насчет желания поцеловать, она ничуть не отпиралась. Так простояли, обнимаясь и целуясь не меньше получаса, думаю. Я целовал ее в губы, шею, она с готовностью отвечала и почему-то нервно посмеивалась время от времени. Я нечаянно уронил на асфальт свою тетрадь, Лариса, засмеявшись, бросила на нее свою сумочку. Целоваться она явно не умела, а кожа ее лица при ближайшем рассмотрении и целовании оказалась не совсем гладкой, в мелких прыщиках. Такие бывают от воздержания, тотчас подумал я. Но почему?… Ведь она симпатична… А глаза просто магические да и остальное в порядке – так почему же?… Я думал так о ней, забыв о себе: про меня ведь тогда тоже наверняка многие думали: почему он такой нерешительный?…

На метро я конечно же опоздал, часа два шел пешком до дома, и радость все-таки распирала грудь, хотя, как ни странно, что-то и омрачало ее, но я никак не мог понять что.

Мы стали встречаться, она приходила ко мне, мы горячо спорили на литературные темы, нам не хватало времени, и я почему-то никак, ну никак не мог перейти от слов к делу. То есть к телу. Дурацкая нерешительность! Ну, вот, приходит она, садится, начинается у нас очередная дискуссия на литературную тему – впечатление такое, что нет для нее сейчас ничего важнее на свете, к тому же суждения ее оригинальны и весьма претенциозны, безапелляционны, это начинает меня раздражать, спорим порой, что называется, до хрипоты… И только когда она уходит, я с недоумением и растерянностью вспоминаю, что ведь у нее отличная фигура – грудь великолепная, высокая, а я ее даже не видел в натуре… И зачем мы переливали из пустого в порожнее? Но вот она приходит в другой раз – и все начинается снова… Знала она, разумеется, ВСЕ и, конечно же, ЛУЧШЕ ВСЕХ – особенно в литературе. Пушкин у нее был не Пушкин, а Александр Сергеевич – уважительно, хотя и несколько фамильярно. Маяковский – совсем уж попросту: Влад. Есенин – с оттенком нежности: Сережа. Советской литературы для нее не существовало вообще, в принципе – Сережа и Влад были явления чисто случайные. Шолохова она «не воспринимала» (я подозревал, что и не читала). Паустовский – «литературщина и слюнтяйство». Фадеев с его «Молодой Гвардией» – «сексот и пьяница». А Ильф и Петров – писатели «достойные», но, конечно же, «не советские». И так далее… Мне было смешно, однако хотелось ей помочь – она же собиралась на филфак поступать! – но никаких аргументов она просто-напросто не воспринимала. И так не только в литературе. Во всем. Кроме того, у нее светились дырки на локтях кофточки, но она их не зашивала принципиально, считая недостойными ее внимания «мелочами жизни» – из принципа! Ибо дырки были как бы символом независимости, свободы, признаком высокой духовности…

С растущим удивлением я день ото дня убеждался, что ценит она в себе, увы, не то, на что я как раз обратил внимание еще в библиотеке – глаза, волосы, попка крепкая и округлая, высокая грудь, стройные ноги, живость, – а… интеллект. То есть именно то, в чем она была не так, чтобы очень уж безнадежна, но все же далеко не столь высока, как считала. Главное же, что высоте этой дико мешал ну просто убийственный выпендрёж. Руки она мыла тоже, мне кажется, далеко не так часто, как надо бы, несколько раз они у нее просто-напросто пахли рыбой… Самым же губительным для наших пока еще достаточно добрых, но никак не переходящих во что-то более близкое отношений было то, что она однажды решительно и недвусмысленно заявила:

– Ты меня вообще-то устраиваешь не чем-нибудь, а своим интеллектом. Глупых мужчин для меня просто не существует!

Нет, я, конечно, ничего не имел против того, что меня не считали за глупого, но этого было все же как-то маловато.

Однажды я сумел слегка напоить будущую филологиню, глаза ее чарующе заблестели и я, наконец, решился: поднял со стула за плечи, обнял как следует, прижал к себе, стал целовать. Руки мои поехали ниже, я с радостью первооткрывателя ощутил ладонями ее гибкую талию, а потом и крепкий, упругий зад. Потом принялся раздевать ее, начав с кофточки. Продолжила она сама – решительно, быстро и до конца: решение мне отдаться было, очевидно, принято ею заранее.

И вот он настал, великий момент, я с волнением, почтением, трепетом, нежностью начал проникать в ее молодое и крепкое тело… Увы, тотчас пришло на ум совершенно чеховское: эта молодая женщина считала себя настолько возвышенной и чистой морально, что совершенно не заботилась о своей физической чистоте. Да, с печалью и даже каким-то мистическим ужасом воспринял я очередную прозу. Боже мой, неужели всегда только так?… Когда все кончилось, а кончилось, естественно, довольно быстро, я лежал рядом с ней расстроенный, опустошенный и думал: Тоня мариновала меня черт-те сколько, а потом был шантаж с абортом и полнейшая антисанитария; Рая заразила «стыдной болезнью», а потом был вызов к следователю. Теперь же мне досталась супер-эрудированная и отчаянно эмансипированная Лариса, так неуважительно относящаяся к своим женским прелестям, а, следовательно и к моему мужскому достоинству. Что дальше? И это все после романтических вздохов по Алле, райских фантазий и снов, любования «Нимфой» Ставассера и «Купальщицей» Коро. Почему-то вспомнилось тут же, что живет Лариса рядом с тюрьмой…

Вероятно, чувствуя мое разочарование, она попыталась слегка его приуменьшить и как-то очень по-деловому продемонстрировала мне то, что теперь называют на иностранно-медицинский манер: «оральный секс» и что я, как известно, уже отчасти испытывал давным-давно с девочкой со двора, а потом – в не так уж и давнее время – с мужиком, заплатившим мне за это десять рублей. Но то, что с девочкой, вспоминалось как бы в романтической дымке юности, а мужик делал это по крайней мере с пылом, чувством и нежностью, не говоря уже о том, что все-таки заплатил. Лариса же явно работала не ради секса, а ради принципа. И на публику. Публикой, естественно, был я. Она, похоже, вовсе не испытывала эротических чувств, а хотела и тут показать, какая она эрудированная, развитая и свободная. При этом не обязательными для нее оказались и такие мелочи, как омовение бывшего в употреблении органа перед столь все же утонченно-дегустационной процедурой… Мне же ее неуклюжие действия казались претенциозно-бездарными, кощунственными даже, и я не радовался от ее натужных ласк, а злился.

Ну почему люди не отдаются спокойно, естественно и действительно смело своим истинным чувствам? – в который уж раз думал я. Мы все время играем кого-то или что-то вместо того, чтобы жить. И делаем все не для того, чтобы быть, а – чтобы казаться. Самое интересное, что потом, в многочисленных письмах, которые Лариса начала присылать мне по почте, она постепенно раскололась, и тогда выяснилось, что на самом деле все в ее чувствах было ровно наоборот: она хотела быть чувственной, страстной женщиной, мечтала об этом, но… боролась с этим, ибо этому как раз и противоречили ее железные интеллектуальные «принципы»! «Я ненавижу постоянную зависимость от…» – писала она, и за тремя точками угадывалось, ясно что: щедро подаренный ей природой нежный цветок… Который мог принести столько радости, если отнестись к нему с истинным уважением… Она же усиленно делала вид, что ненавидит его. Но письма ее становились все длиннее, все чувственнее – она изливала эмоции на бумагу: «Я завелась от того, что пишу, я… хочу тебя… я… кончаю…» При встречах наших, тем не менее, продолжалось все то же самое – словно не она, а какая-то другая женщина писала за нее письма. В конце концов я устал и уже не хотел видеть ее…

Несостоявшееся

О, Господи, какой же прекрасной могла быть моя жизнь еще тогда, несмотря ни на что! Если бы… Да, если бы, если бы…

Ведь моей третьей женщиной могла стать не Лариса, а Вера.

О ней, о Вере, я собирался даже писать рассказ и начал – когда расстались. С грустью и непонятной тогда тоской я описывал решающую, как теперь понимаю, нашу поездку на водном трамвайчике на Ленинские горы (как с Тоней, да, но не так…). Мы сидели на верхней палубе, смотрели по сторонам, а вокруг были тоже пары, и одна девушка, что сидела впереди с парнем, как-то недвусмысленно поглядывала на меня время от времени – как и я на нее, и это придавало мне приятную уверенность в себе. Вера, абсолютно не замечая этого, а, может быть, игнорируя, лениво и медленно по своему обыкновению говорила что-то, какую-то чепуху, тянула неприятным голосом, я делал вид, что слушаю, поглядывая изредка на нее вежливо, но больше просто смотрел, как у самого борта парохода проносятся мелкие грязные волны и ощущал, как на лицо изредка падают желтоватые брызги, потому что дул встречный ветер. И все чаще смотрел на девушку с парнем и, сладко замирая, думал, как это странно, что со мной вот толстая ленивая глупая Вера (говорливая, ко всему прочему!), а не эта, к примеру девушка, которая с парнем. Худенькая, живая, милая – в моем вкусе.

«Толстая» – это конечно несправедливо, это я так. Потому что Верино тело мне как раз очень нравилось, особенно ее налитые груди и вполне заметная талия при соблазнительно выпуклой, в меру пышной волнующей попке. Наверняка в естественном виде Вера была просто великолепна. Глядя на всю эту роскошь, я даже испытывал спазмы в области горла и легкое головокружение, а руки мои тотчас ощущали трудно удерживаемую потребность немедленно обнять Веру, прижать к себе. Но я почему-то тотчас же себя сдерживал. Почему? Что-то постоянно останавливало меня, и я устал думать и анализировать, что именно…

Тогда, на пароходе, мы, подплывая к Горам, стояли в толпе у выхода, ожидая причала. Вера, слава Богу, умолкла, мимо медленно и близко проплывал зеленый и высокий парковый берег, темнело, и так как народу было много, мы стояли довольно тесно. И я очень явственно ощущал перед собой головокружительное тело Веры, а она таинственно, томно посматривала на меня, слегка оборачиваясь и сладко выгибаясь при этом.

Мы сошли с парохода, стало уже почти темно, мы шли среди деревьев парка, поднимаясь все выше, и я взял ее за руку, увел в сторону от тропинки, стал целовать. Вера тяжело дышала и отвечала на мои поцелуи, губы ее мне казались сладкими и спелыми, словно сливы, а полная, упругая спина и все роскошное тело под шелковым зеленым платьем ходило мощными волнами. Я опустил свою руку, что обнимала ее талию, чуть ниже, и голова у меня закружилась, я едва устоял на ногах. Ладонь ощутила пьянящее, сказочное богатство упругой, здоровой плоти. Земля еще влажная, а трава жиденькая, пиджака у меня не было, чтобы подстелить. Жалкое это соображеньеце удержало меня от того, чтобы повалить Веру, я не нашел ничего лучшего, как оторваться от нее и опять потянуть за собой, увлекая между деревьями наверх, к балюстраде… Все наверх и наверх…

Вот сейчас, теперь, пересматриваю в памяти ту – одну из многих подобных! – картинку и думаю: элементарный, простейший выход был тогда с Верой, именно в тот самый момент. Хоть попробовать, ну пусть даже не доводя до конца – ведь нравилась, нравилась же и отвечала на мои ласки! Чуть-чуть, совсем немного – и очередной исторический момент в моей жизни, возможно, наступил бы. И, наверное бы, продлился! Правда, потом выяснилось, что Вера, скорее всего, девственницей была тогда – ну и что?! Приблизить, сделать вполне реальным миг, который стал бы историческим и для нее! Вот, хотя бы, когда стояли среди деревьев, целуясь, и моя рука воровато скользнула вниз… Еще бы чуть пониже – и… Вот уже подол ее зеленого платья – смело под него! А потом, наоборот, выше – и вот уже пальцы мои, преодолевая край трусиков, достигают наверняка уже влажных, скользких и теплых складочек-лепестков… Райский, волшебный цветок – подарок обоим… Торжествует природа, а с ней и мы двое, дети ее! Вспыхивает праздничный фейерверк, наша жизнь расцветает волшебными красками! Увы.

Увы!

Вместо несостоявшегося и описанного теперь, я, как уже сказано, потащил ее зачем-то наверх, к балюстраде. Устали оба, у меня и то дрожали колени, легко представляю, как устала она! Посидели на скамейке, затем я с трудом уговорил ее скорее идти к метро – убого рассчитывал на то, что мы все же поедем ко мне домой, и там… Но она хотела еще посидеть – устала, бедная, после быстрого крутого подъема…

Ко мне она все же поехала, но я так и не смог уговорить ее остаться на всю ночь. Да, честно говоря, не очень-то и уговаривал. Устал.

Но это было до. До Ларисы. Которая и стала третьей в моей жизни женщиной. С ней я имел-таки близость, но – вот беда! – она вскоре начала меня раздражать просто невыносимо… И наши отношения в конце концов перешли в эпистолярную форму – только с ее стороны, правда: я ответных писем ей не писал. Кончилось все письмом, в котором она сообщила, что влюбилась в паренька-заключенного из соседней тюрьмы…

Четвертой после нее могла стать совершенно очаровательная блондинка Лена. Вот она, думаю, вполне могла оказаться для меня Нимфой или Купальщицей. И должна была! Она, собственно, была подругой моего соседа Вадима, двадцатилетнего парня, красивого, высокого, спортивно сложенного. Ей тогда было что-нибудь лет восемнадцать, и они с Вадимом, как будто бы, уже подали заявление в загс. Но тут вдруг спонтанно получилась у нас вечеринка с танцами, и на один из танцев – танго!… – я пригласил ее… Танго я всегда обожал за музыку страстную, сдержанную и за то, что не нужно истерически дергаться на определенном расстоянии друг от друга, а можно покрепче обнять и даже прижать к себе партнершу – это как бы входит в программу само собой, и не нужно каждый раз решаться, ставить перед собой задачу, оправдываться… И можно не говорить дежурные глупости, потому что лица располагаются слишком близко, иной раз даже слегка соприкасаются разгоряченными щеками, висками… Вот тут-то, слава Богу, умолкает тупой интеллект и начинает вступать в права мудрый и честный голос пола. А за соприкосновением тел подчас как раз и следует то самое – соприкосновение душ…

Мы слились тогда с Леной в одно, и я просто всем существом своим ощутил божественные – небольшие, нежные и, наверное, светящиеся во тьме (как в моем давнем сне) Ленины груди и все ювелирно сотворенное и, думаю, чистенькое, аккуратное тело ее (Нимфа – наверняка!). Наши тела и наши души, думаю, в тот момент засветились, вспыхнули, а Вадим это увидел. Ну и конечно занервничал.

Однако музыка кончилась. И пришлось нам с Леной разъединиться. Вадим тотчас схватил ее и уже больше не отпускал. Что мне было делать? Ведь я помнил, что заявление они уже подали.

А между прочим – вот ведь совпадение! – Лена жила в том же самом переулке, что и Алла Румянцева, их дома были рядом… А забегая вперед, скажу еще, что хотя они с Вадимом в скором времени и поженились, однако брак их длился недолго – она от него ушла. Чего, конечно, следовало ожидать: наш танец подсказал истину. Но кто ж из нас слышит и понимает такие подсказки?!

Для меня же танец не прошел даром: родился четвертый рассказ, я написал его буквально за два часа на следующий же день, встав рано утром перед заводской сменой. Назвал его так: «Ему было доступно все…». Доступно в воображении.

Да, вот так и стала четвертой женщиной в моей жизни не Лена, увы, а – Галя.

Галя…

Тоже была вечеринка – у моего друга Славки, в подвале, – тоже легкая общая выпивка в компании и тоже танго. И тоже весьма симпатичная девушка восемнадцати лет: высокая, с длинными русыми волосами и большими задумчивыми серо-голубыми глазами. И тоже подруга одного из приятелей, хотя заявления в загс они пока что, слава Тебе, Господи, не подавали.

Наконец-то я весело обнаглел и после второго, кажется, танго пригласил Галю подняться наверх ко мне – не помню уже, какую придумал причину. Но наверняка уважительную.

Мы поднялись, вошли, и как-то все произошло почти мгновенно – Галя как будто только этого и ждала. Я лишь подвел ее к тахте, помню, и она тотчас же сама начала раздеваться. Разумеется, мне это очень понравилось – ни торговли, ни препирательств не было никаких…

Но было, увы, другое. Одежду сверху ни я, ни она, даже снять не успели – она так и осталась в кофточке и бюстгальтере, а я едва успел стянуть с себя вниз брюки вместе с трусами, – тотчас она крепко обняла меня и опрокинула на себя. Это хорошо, это бы даже очень похвально, однако так сразу я еще не успел почувствовать что-то впечатляющее, соответственное и собраться… Я внутренне только еще собирался настраиваться, а она вдруг начала мелко, но очень мощно дрожать. «Как генератор,» – пронеслось у меня в голове. Я даже слегка растерялся. Собрав свою волю в кулак и напрягшись, я все же сумел проникнуть в ее разгоряченное тело, в горячую и скользкую бездну, – и тотчас дрожь ее стала настолько могучей, размашистой и волнообразной, что я чуть не скатился с нее прямо на пол. «Как старый компрессор на заводском дворе, рядом с нашим цехом,» – тотчас пронеслось у меня в мозгу, и я чуть не рассмеялся, одновременно злясь на себя. Еще почему-то стало ужасно жалко ее – она не нарочно ведь! – я принялся гладить ее нежно и успокаивать. А орган мой в недоумении и даже какой-то панике испуганно сжался, завял. Хотя перед этим наскоро выполнил свой священный долг – разрядился. Вот так фокус!…

Делать было нечего, мы привели себя в порядок, спустились вниз. Хотя предварительно я все же взял ее телефон.

Как бы то ни было, но Рубикон был перейден, и мы стали встречаться. В дальнейшем получалось лучше, чем в первый раз, но не на много. Для меня было совершенно непереносимым, что едва соединившись со мной и начав вибрировать, ее тело, а вместе с ним, конечно же, и душа тотчас же теряли со мной обратную связь – я абсолютно явственно ощущал: пыл ее относится к чему-то постороннему, отвлеченному, а никак не ко мне! Хотя она и старалась изо всех сил прижать меня к себе – так, что иной раз я едва мог вздохнуть. Но каждый раз я четко понимал, что это она не меня прижимает, а нечто вообще, нечто абстрактное. На моем месте мог быть кто угодно, без разницы! Ну не могло же меня такое устраивать, правда ведь? «Не отбойный же я молоток, не поршень и не паровой молот!» – в сердцах и с обидой думал я каждый раз, когда мои отчаянные попытки успокоить ее нежными поцелуями, ласками не имели ровно никакого успеха. Она тоже чувствовала себя со мной некомфортно.

– Я только начинаю заводиться, а ты уже… – говорила она с грустью, глядя куда-то в сторону.

– Что делать, так уж получается, – вздыхал я и с мистическим каким-то почтением и с тревогой думал о том, что было бы, если бы она завелась по-настоящему…

Тем не менее, она относилась ко мне хорошо, встречалась с готовностью, какого-либо неуважения ко мне я в ней не чувствовал – человеческие отношения были у нас вполне на высоте. В одну из встреч она рассказала, что в детстве ее у родителей украли цыгане, воспитывали в таборе, потом она из табора убежала, но мать свою найти так и не смогла – жила у какой-то знакомой. Приятель, у которого я ее увел, добавил к этому, что точно знает: однажды Галю изнасиловали восемь парней, держали всю ночь, и, похоже, после этого она слегка сдвинулась. Ненависть к подонкам, жалость к Гале меня просто душили.

– Сволочи, гады, расстрелял бы таких, рука бы не дрогнула, – сказал я.

– Да, я тебя понимаю, но неизвестно еще, по чьей это было вине. По чьему желанию, – возразил приятель. – Насколько я знаю, она была даже довольна. Встречалась потом то с одним, то с другим, то с несколькими не раз…

– Не может быть! – воскликнул я искренне.

– Может. И даже очень, – усмехнулся приятель. – Ты, наверное, многого еще не знаешь.

Запомнилось еще, что груди у Гали были большие, но мягкие и совершенно плоские, как бы сплющенные. Как ни ругал я себя за идиотское сравнение, но они напоминали мне почему-то оладьи. Жалел я ее действительно искренне, от всей души, но для любви было этого, разумеется, мало.

Зина

Итак, с четырьмя женщинами у меня уже состоялось. Формально.

Но говорить о победах было бы, конечно, смешно. Те блестки, что все же вспыхивали с каждой их них, радовали, конечно, – постепенно я преодолевал унылую родовую карму, выныривал из бездны неполноценности… Но считать, что я познал великое счастье, данное человеку Природой, было бы несерьезно. Я понимал, что фактически к нему даже не прикоснулся.