Граф Соколов – гений сыска

– Велено охранять место происшествия. А вас, господин, просили обождать, – добавил городовой с плохо скрытым злорадством. – Потому как вы первый заметили, будете свидетельствовать. – Он тяжело поднялся на облучок и могучим задом несколько сдвинул Терентия: – Ну, трогай, чего ждешь!

…Когда Рацер вернулся к родному порогу, там уже собралась изрядная толпа любопытных. Вышел к народу и владелец дома, живший на первом этаже, как раз под Абрамовым, – изящный человек с короткими усиками, пахнувший коньяком и дорогим табаком, – Самуил Давыдович Гурлянд.

Все с ужасом поглядывали на окно, за которым в лучах солнца четко виднелась фигура висящего, и ругали полицию, которая все еще не приступает к делу. Но главным предметом обсуждения были причины, которые заставили этого благополучного человека забраться в петлю. В центре внимания оказалась Пятакова, верная помощница полиции, которая знала о жильцах дома больше, чем они сами о себе. Она страстно рассказывала:

– Мне доподлинно известно, почему наш жилец, царствие ему небесное, – она завела глаза, – наложил на себя руки. Он мне доверял во всем, делился самыми сокровенными мыслями.

Пятакова вдруг осеклась, увидав прибывшего на пролетке Диевского. Обрадованно затараторила:

– Вот, господин пристав, вам все и расскажу про покойного Абрамова. По роду своих обязанностей доложу.

– Когда Абрамова видели живым в последний раз? – спросил пристав Диевский.

Пятакова с готовностью ответила:

– Если позволите, все по порядку! Как раз вчера вечером, возле восьми часов, спускается покойный по лестнице, в руках два порожних баула держит. Я сразу догадалась: «Это вы, Лев Григорьевич, опять за книгами собрались? Да еще на ночь глядючи?» – «Случай необыкновенный вышел, – отвечает Абрамов. – Сегодня утром в лавке Шибанова на Никольской познакомился с симпатичным молодым человеком. Он рассказал, что ему в наследство досталась громадная библиотека. Он завтра в Варшаву уезжает, а сегодня освободится лишь вечером. Вот мы решили, что я отберу все, что мне понравится. И список некоторых книг показал – большие редкости». И еще предупредил меня покойный, чтобы я не волновалась, коли он задержится. А я покойному – резон: разве, дескать, можно с деньгами ехать к неизвестному лицу? А он засмеялся и отвечает: «Мы договорились расплатиться у меня дома. Ну, мне пора ехать! Молодой человек будет меня ждать в Черкизово у ворот Богородского кладбища». – «Фу, говорю, страсть какая! А почему он адрес не дал?» – «Страсти никакой нет, а адресок он мне дал. Вот, записан! Просто все: он любезно согласился меня встретить, чтоб я не плутал».

Толпа слушала, раскрыв рты. Городовой Митькин, желая напомнить о том, кто здесь есть начальство, строго произнес:

– Ну а какое это отношение имеет к самоубийству?

Пятакова осадила его:

– Не запрягал, любезный, так и не нукай! Не глупее тебя. Не тебе, безмозглому, а господину приставу докладываю. Стало быть, отношение самое прямое! Вернулся домой покойный затемно. И очень сердитый! Ругается: «Ждал-ждал, а этот дядя так и не появился. Тогда сам поехал по адресу, это Вторая улица в селе Черкизово, дом Утенкова. И что же оказалось? Это вовсе не барский дом, а так, крестьянская хибара. Библиотеки, понятно, никакой нет и не было. Госпожа Пятакова (это он ко мне обращается)! Вам что-нибудь ясно? Для какой надобности меня обманули? Зачем, охальники, пожилого человека гоняли попусту на другой конец города? Теперь я весь разбит, аж в висках ломит. Ведь это натуральное хулиганство, не иначе!»

Пристав Диевский вопросительно поднял брови:

– И что из всего этого следует?

– А то, – быстро ответила Пятакова, – что я умею понимать чужие страдания. Как раз вчера утром я была на Никольской, купила у Феррейна упаковку лекарств от головной боли. Называется оволецитин. Сорок копеечек стоит. Дала покойному две таблетки, он мне сказал «спасибо» и к себе пошел, весь не свой. Ей-богу! Вот с горя, бедняжка, и повесился. Не перенес, что его с книгами провели так. Ох, как он до книг охоч был – страсть!

Домовладелец Гурлянд, человек осторожный и даже пугливый, тяжело вздохнул:

– Что за наказание такое? То у меня когда-то вот этот бриллиантовый перстень похитили, – он повертел в воздухе пальцем, на котором искрился громадный камень, – спасибо господину Жеребцову, нашел, то вот… этот Абрамов.

(Историю о перстне мы еще расскажем.)

Книжная пыль

Диевский задумчиво глядел на окно, за которым теперь, когда солнце поднялось довольно высоко, явственно был виден висящий на люстре человек.

– Почему окно закрыто? – спросил он у Пятаковой. – Ведь нынче погода весьма теплая.

– Окно закрыто, но открыта форточка! – уточнила та. – Покойный Лев Григорьевич очень боялся пыли, считал вредной для книг. По этой причине не открывал окон даже в самую жаркую погоду. – Пятакова понизила голос: – Покойный, надо признаться, был немного не в себе, он просто помешался со своими книгами. Вязанками притаскивал! Неужто столько прочесть возможно?

Нарушая субординацию, в разговор опять вмешался городовой Митькин:

– Был бы нормальным, так из каких-то книжек не полез бы в петлю!

Пристав Диевский строго сказал:

– Городовой, исполняйте свои обязанности, отодвиньте любопытных подальше! – И к Пятаковой: – Посторонних здесь вчера никого не шаталось вечером?

– Как можно? Никого! – воскликнула та. – Я тут же бы сигнализировала…

Пристав подумал, что зря побеспокоил высокое начальство, протелефонировав в Гнездниковский: «Видать, и впрямь дядя этот был малахольный! А что обо мне Кошко теперь подумает? Скажет, что я беспомощный. Ведь новая метла чисто метет, как бы меня того, не вымели».

* * *

В этот момент, распугав толпу резкими звуками клаксона, через арку во двор Галкин вкатил авто, набитое сыщиками.

Соколов, сидевший возле шофера, грозно крикнул:

– Кто посмел затаптывать следы на месте преступления? Городовой, арестовать виновных и доставить в участок!

Толпа, толкаясь и давясь, моментально отступила со двора. Лишь из окон, рискуя сверзнуться вниз, выглядывали любопытные.

Жеребцов, с неожиданной ловкостью для его высокого роста, первым выскочил из авто. Завидя Гурлянда, как старому доброму знакомому, пожал руку.

Пристав Диевский, испытывая неудобство по той причине, что обращаться приходилось одновременно и к новому начальнику, как к старшему, так и к Соколову, как самому авторитетному, поворачиваясь то к одному, то к другому, деловито проговорил:

– Согласно показаниям консьержки, никто из посторонних в квартиру самоубийцы не заходил. В окно забраться тоже никто не мог, высоко оно, да и закрыто.

– Следов от приставной лестницы на земле нет? – спросил Жеребцов. – Ох и натоптали тут зеваки, словно стадо коров прошло.

– Это еще до моего прибытия, Николай Иванович! Тут как раз клумбы цветочные, было бы все равно заметно. С деревьев тоже забраться невозможно, потому как ближайшее не менее двух аршин отстоит от дома.

Соколов сорвал с клумбы ромашку, растер ее между пальцев и с наслаждением вдохнул терпкий запах. Взглянул на Диевского:

– Николай Григорьевич, где твои свидетели? Пригласи их в качестве понятых. Ну, бесценные коллеги, поднимаемся наверх.

Все последовали в подъезд, украшенный богатой лепниной, мраморной статуей нимфы и лестницей, застланной ковровой дорожкой.

Воровской инструмент

Двери квартиры Абрамова оказались закрытыми на ключ изнутри.

Пятакова удовлетворенно вздохнула:

– Вот я и говорила господину приставу, что посторонних злодеев у нас не бывает и вчера тоже никого не наблюдалось. Я весь вечер и ночь неотлучно дежурила. Да и дверь в позднее время изнутри задвижкой захлопнула.

Кошко вопросительно посмотрел на Соколова:

– Будем взламывать замок или проникнем в квартиру через окно? Тут второй этаж хотя и весьма высок, но приставную лестницу, надеюсь, найдем подходящую?

Жеребцов скромненько улыбнулся:

– С Божьей помощью обойдемся без столь тяжких трудов.

Он полез в брючный карман и достал нечто с ручками, похожее на обыкновенные щипцы для завивки волос.

У Кошко от удивления вытянулось лицо.

– У вас, Николай Иванович, уистити? Ведь это типично воровской инструмент!

Жеребцов, счастливый эффектом, который произвел, сказал:

– А теперь сей инструментарий послужит на благо полиции! – Он вставил щипцы в замочную скважину, ловко прихватил конец дверного ключа, торчавшего изнутри квартирных дверей, и повернул его: замок мягко открылся.

– Однако! – Кошко неодобрительно покачал головой.

Соколов же, напротив, улыбнулся:

– Ты, Николай, ловок, как домушник высокой квалификации!

– Ежели новое начальство из сыска выгонит, то без дела не останусь.

Кошко поморщился, но ничего не сказал. Лишь подумал: «Про выходки графа я наслышан, теперь вижу, что его любимый ученик вполне достоин учителя».

Петля

Сыщики вошли в квартиру. Прямо напротив, в обширной гостиной, висел Абрамов. Бегло осмотрели помещения: библиотеку, спальню, чулан, кухню. Повсюду, даже в туалете, стояли вдоль стен стопы книг. В просторной гостиной белел мраморный бюст Вольтера, стоял рояль. На стене висела большая картина Репина «Дубовый лес». И повсюду – антикварные безделушки.

Посреди комнаты на высоком потолке переливалась хрусталиками в лучах утреннего солнца массивная люстра. Веревка была зацеплена за ее толстый крюк. Возле стола на ковре валялся стул.

– Никаких следов борьбы нет, как отсутствуют и какие-либо признаки ограбления, – негромко заметил Кошко. – А на теле трупа, что? Есть ли какие-нибудь повреждения?

– Сейчас осмотрим и доложим, – деловито ответил медицинский эксперт Павловский. – Первое впечатление – повесился сам.

Покойный был одет в плохо сшитый костюм-тройку желтовато-песочного цвета, в стоптанных запыленных башмаках, с золотым обручальным кольцом на коротком толстом пальце.

– Я вам скажу, – прошептала Пятакова на ухо Диевскому, – что покойник в этой одежде пришел с улицы. А он дома всегда переодевался. Ох, как страшен он, прямо не узнать. Глаза-то выпучил!

Сыщики внимательно рассматривали Абрамова.

Рот у покойного был полуоткрыт, из него выглядывал кончик языка, из левого уха по щеке натекла струйка крови. На шею была накинута так называемая закрытая скользящая петля. Не повреждая узлов (способ их завязывания может способствовать разоблачению преступника), разрезали веревку и положили Абрамова на пол.

Павловский и Соколов внимательно осмотрели труп и явных признаков повреждений, которые могли произойти от борьбы с возможным убийцей, не обнаружили.

Павловский сказал:

– Судя по всему, это действительно самоубийство. Аполлинарий Николаевич, взгляните: след странгуляционной борозды на шее полностью соответствует материалу и форме петли, а также ее косо восходящему направлению. Состояние тела и трупных пятен говорит о том, что смерть наступила где-то около полуночи.

Пятакова, несколько осмелев, вставила:

– Вот-вот, повесился тут же, как пришел…

Соколов так взглянул на Пятакову, что она осеклась, вернулась к дверям, где стоял ее стул.

Кошко согласно кивнул Павловскому:

– Я думаю, ваши выводы согласуются с осмотром места происшествия. На ворсе ковра четкий след волочения стола – больше чем на метр. И вот, пододвинув стол под люстру, Абрамов поставил на него стул: на белой скатерти есть отпечатки ножек. Встав на этот стул, Абрамов привязал веревку к крюку, сунул голову в петлю и, толкнув ногой опору, повис.

– Стул упал в шестидесяти одном сантиметре от стола. – Диевский держал в руках сантиметр и, стоя на коленях, занимался измерением.

Павловский внимательно осматривал труп, который теперь лежал на полу возле окна. Он докладывал, а протокол вел Жеребцов.

– Одежда в полном порядке, – говорил Павловский, нигде кровавых пятен нет. В бумажнике пятнадцать рублей восемь копеек, записка с адресом: «Село Черкизово, дом Утенкова», билет на трамвайный маршрут «Б». Положение петли типичное – расположена спереди, в области щитовидного хряща, и поднимается по боковым поверхностям шеи к сосцевидным отросткам и заканчивается в области затылочного бугра…

Психоз

Пока Павловский диктовал, Кошко негромко делился впечатлениями с Соколовым:

– Получается, что права свидетельница Пятакова: Абрамов так расстроился неудачной поездкой в Черкизово, что, придя домой, от огорчения полез в петлю. Это похоже на скверный анекдот, но я знал еще более вопиющий случай самоубийства. В девятьсот первом году пятнадцатилетний сын директора рижской гимназии лег на рельсы перед шедшим поездом и был превращен в кровавый фарш.

– И причина?

– Девушка, которую он пригласил в театр, предпочла пойти с другим. Я только что прочитал статью судебного психиатра Ковалевского о нейрастениках. Ковалевский утверждает, что на этих самых нейрастеников накатывает приступ беспричинного страха, тоски, ревности. И в таком состоянии они способны на любой абсурдный поступок: могут убить или себя, или другого.

Соколов с сомнением покачал головой:

– Если бы мы обнаружили предсмертную записку, но таковой нет. Как утверждают свидетели, Абрамов был вдов и среди близких людей имел лишь сына Дмитрия. Он служит инженером-экспертом акционерного общества «Диана», что на Ильинке. Да еще двое каких-то книжников порой захаживали к покойному. Необходимо их разыскать и допросить.

– Мы это сделаем, – заверил Кошко и повернулся к Павловскому: – Если труп сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, вызывайте карету и отправляйте в морг. Проведите там, доктор, вскрытие, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в суициде. А мы начинаем обыск.

Жеребцов вздохнул:

– Волынки с этими шкафами-полками, горе мое горькое! Так что, видать, не судьба нам нынче наслаждаться вашим, Аполлинарий Николаевич, гостеприимством.

– Немного, обжора, подождешь, – успокоил его Ирошников. – Как дело это завершим, так и отправимся…

Таинственный чертеж

Там, где квартира заставлена книгами, обыск – дело действительно до помрачения разума сложное. Из полиции на подмогу были вызваны еще трое.

В трюмо обнаружили шкатулку, где хранились разные золотые безделушки – серьги, два кулона, браслеты, несколько колец с драгоценными камнями, цепочки. Пятакова пояснила, что эти вещички надевала на себя жена Абрамова, скончавшаяся несколько лет назад.

Более любопытные открытия сделали в гостиной, где стоял палисандровый шкаф, набитый весьма редкими изданиями: первопечатными книгами, гравированными изданиями времен Петра Первого, иллюстрированными альбомами, которые кое-где были перемешаны с томами изящно изданной энциклопедии Брокгауза и Эфрона.

– С книгами обращайтесь бережно! – приказал Соколов. – Обратно ставить будем точь-в-точь так, как они стояли у хозяина. Это наша обязанность – соблюдать порядок. – Николай Иванович, что за пакет ты обнаружил?

– Во втором ряду лежал. Ба, да здесь акции Русского торгово-промышленного банка! Каждая стоит две с половиной тысячи. Всего тут тридцать акций. А вот еще кое-чего! В альбоме «Злополучная поездка…» (он напечатан в Петербурге в 1864 году, а название – нарочно не придумаешь!) ассигнации… – азартно говорил Жеребцов. – Много, однако, их тут.

Пересчитали наличные, оказалось – тридцать одна тысяча.

– Теперь отпадают все сомнения – ничего не пропало, а труп этот не криминальный. Вы согласны со мной, Аполлинарий Николаевич?

– Никак нет! – отозвался Соколов. – Уравновешенный, крепкого здоровья и вполне обеспеченный человек, увлеченный собиранием раритетов и только что жаждавший сделать очередное приобретение, вдруг лезет в петлю! Так не бывает. И байки психиатра Ковалевского меня в обратном не убедят.

– Но вы идете против фактов! – раздражаясь, сказал Кошко.

Загремел квартирный звонок. (Пора объяснить: звонки эти были бронзовыми и производили шум при вращении ручки влево-вправо. Кое-где сохранялись до середины XX столетия.)

– Пакет из прозекторской! – воскликнул Ирошников, открывая дверь посыльному. – Что веселенького нам прислал гордость российской медицины Павловский? – И он хотел сломать сургучную печать.

– Позвольте, Юрий Павлович, мою службу исполнять мне самому! – Кошко выдернул из рук фотографа пакет. Вскрыл, пробежал глазами, удовлетворенно хмыкнул: – Вот резюме: «Признаков борьбы, царапин, никакого насилия на теле Абрамова не обнаружено. Смерть наступила в результате сдавливания органов шеи петлей под действием тяжести повешенного тела». Все-с! Дискуссии закончены, обыск тоже. – Раскурил с наслаждением папиросу «Катык», повеселевшим голосом добавил: – Всякому толковому сыщику ситуацию объяснять – дело лишнее. Соколов, опечатайте квартиру, ключи – в полицию. Ценности приобщить к протоколу обыска.

Соколов хмыкнул:

– Хм, бедный умный начальник! За что ему такое страдание – командовать глупыми подчиненными?

Вопреки вроде бы очевидным фактам, гений сыска всем своим существом чувствовал: здесь произошло преступление. Вдруг его взгляд остановился на длинной скатерти, покрывавшей стол и спадавшей почти до пола. Сыщик поднял край и удивился:

– Как же это не заметили мы?

В его руках был лист почтовой бумаги, сложенный вчетверо. Соколов развернул, слегка присвистнул:

– Фьюить! Да это какая-то шарада! Синим грифелем начертано множество вертикальных линий и семь горизонтальных. Некоторые получившиеся прямоугольники отмечены красным. – Он протянул чертеж Кошко, усмехнулся: – Что это? Умный начальник должен бы знать! Пятнадцать кровавых отметин на чертеже.

Кошко осторожно за уголки взял чертеж, долго изучал его, задумчиво покачал головой:

– Чепуха это, а не ребус. Во всяком случае, это не та предсмертная записка, которая была бы к месту. – Указал на середину чертежа: – А вот тут жирный отпечаток пальцем, синим грифелем! Юрий Павлович, проведите идентификацию. Почти наверняка это след руки Абрамова.

…Августовское небо за окнами чуть посветлело – близилось утро.

Кошко официальным тоном произнес:

– Уважаемые сослуживцы, завтра, то есть уже сегодня, попрошу на службу не опаздывать – всем быть ровно в девять утра.

Подозрение

Утром сыщики, в том числе и сам Кошко, походили на сонных мух. Лишь Соколов, как всегда, был свеж, бодр, весел.

– Где Ирошников? – громово крикнул он, появляясь в сыске. – Чьи отпечатки пальцев на чертеже?

– Отпечатки, как выяснилось, не принадлежат убитому. Чьи они? Пока неизвестно, но это ничего не означает. На этой бумаге может быть изображена какая-то галиматья, она не должна сбивать нас с толку.

Соколов насмешливо, в тон повторил:

– Конечно, конечно, сбивать она нас не будет. Она станет нашей путеводной звездой. Вроде Вифлеемской, только приведет не к яслям, а к завершению дела. Сына убитого разыскали? Сказывали, что третьего дня он был командирован «Дианой» в Рязань?

Кошко сдержанно ответил:

– Дмитрий Львович вчера был извещен телеграммой, а сейчас сидит в приемной и ждет встречи. Должен предупредить: он совершенно убит внезапной кончиной отца. Будьте, Аполлинарий Николаевич, с ним деликатней, это моя просьба.

– Благодарствую-с за ваш полезный совет. – Соколов изобразил расшаркивание.

Кошко покраснел от досады, но ничего не ответил.

В приемной навстречу Соколову поднялся осанистый, в костюме от хорошего портного человек лет сорока. Волосы его на артистический манер волнистыми прядями сбегали на плечи. Глаза – крупные, красивые – глядели с печальной тревогой.

Соколов спросил:

– Я хотел бы знать, что побудило вашего отца залезть в петлю?

Дмитрий неопределенно развел руками:

– Все это, знаете, невероятно до такой степени, что я не вижу никакого объяснения… Когда мне сообщили об этом в Рязани, где я находился по служебным делам, то просто не поверил, думал, дурная шутка…

– С кем ваш батюшка дружил?

– Никого и ничего отцу было не надо – только редкие книги, и все! Впрочем, он порой принимал у себя Владимира Чуйко, это владелец большого антикварного магазина на Мясницкой, в доме Давыдовой, что, знаете, против Банковского переулка. И еще он приятельствовал с библиофилом Ульянинским, тот тоже одержим книгой, вроде папаши.

– Большой капитал был у вашего отца?

– Да, значительный! В ценных бумагах и наличными – не менее ста тысяч. Он все это прятал в палисандровом шкафу, что стоит в гостиной. Мне он доверял, при мне раза два доставал оттуда деньги…

– Когда вы в долг просили?

Дмитрий очень удивился:

– Да, в долг! Но откуда вы это знаете?

– Смекалистый я! Кстати, ценные бумаги и ассигнации, как и шкатулку с золотыми изделиями, мы приобщили к протоколу допроса. По завершении следствия вам вернем. Вы, Дмитрий Львович, не возражаете, коли беседу продолжим в доме вашего покойного батюшки?

– Что ж, раз так надо, я готов.

– Кстати, вы слыхали, сударь, про новую забаву сыщиков – дактилоскопию?

– Что это?

– Не знаете? Напрасно, увлекательное дело. А вот и наш фотограф Ирошников – золотой человек. Юрий Павлович, по хорошему знакомству, сделай нам твое одолжение, прокатай пальчики Дмитрия Львовича.

Ирошников пригласил:

– Милости прошу в лабораторию! Дмитрий Львович, вот раковина, вот мыло – тщательно вымойте руки и досуха вытрите. Не бойтесь, это не больно и совершенно для вас бесплатно, – живо проговорил Ирошников, который всегда заряжался от Соколова бодрым настроением.

Достав цинковую пластинку, он капнул на нее типографской краски и резиновым валиком тонко растер ее. Тут же ловко захватил с боков суставы пальцев Дмитрия, перекатил от одного ногтя к другому и таким же манером перенес отпечаток на регистрационный бланк.

– Чепуха, право, – пробормотал Дмитрий, на лице которого было написано любопытство, смешанное с недоверием. О дактилоскопии, только что внедренной в практику московского сыска, он ничего не слыхал.

Рефлекс цели

Соколов и Дмитрий вышли на Тверской бульвар и, поймав лихача, отправились к Тургеневской площади. Огромная людная Москва жила своей прекрасной и шумной жизнью, двигалась мимо богатых витрин магазинов, затененных брезентовыми навесами, яркой нарядной толпой, оглашалась криками офень и торговцев мороженым, звоном конки, была хороша лубочной прелестью золотых церковных куполов, шумной бестолочью едущих колясок и неимоверным количеством тяжко нагруженных ломовых телег. Это была сказочная и вечно праздничная жизнь, которую нам нынче и представить себе невозможно.

Соколову было странно и больно сознавать, что где-то рядом, в темных углах бушуют грязные страстишки, царствуют жестокость, притворство и лживость. Те, кого Господь создал по своему образу и подобию для жизни светлой и радостной, уничтожают ее алкоголем, наркотиками, преступлениями.

Дмитрий с явным трепетом вошел в квартиру, где совсем еще недавно страшно умирал его отец.

Соколов сказал:

– Внимательней проверьте, все ли на месте, нет ли каких перемен? Картины, вазы, статуэтки, вообще, весь антиквариат – целы?

Дмитрий задумчиво осматривал ящики комодов, содержимое книжных шкафов и полок, конторку, стоявшую в библиотеке. Открыл даже тайный ящик в секретере, где лежали редкие древние монеты, которые отец коллекционировал.

– Кажется, все лежит на своих местах, – сказал он.

– Стало быть, самоубийство?

– Вне сомнений. Человек он был кристальной честности, доброжелательный, спокойный. Но порой на него накатывала какая-то меланхолия. А что касается редких книг, то тут, уверен, батюшка был просто одержимым. Среди сна он мог вскочить и начать целовать какой-нибудь уникум.

– Вы желаете сказать, что Лев Григорьевич был психически больным?

– Нет, но даже ученые пишут, что коллекционер – человек не совсем здоровый. Я, поверьте, у кого-то читал…

– Об этом пишут Сербский, Крафт-Эбинг, Попов. Это разновидность рефлекса цели. Но, Дмитрий Львович, вы были невнимательны. В их работах речь идет о реакции накопления, когда стяжание теряет всякую биологическую и культурную ценность. Вспомните Плюшкина. Слабоумные собирают тряпки, нитки, всякий мусор. Но ваш отец собирал вещи высокой ценности – материальной и художественной. Для такого собирательства необходим высокий интеллект и глубокие знания предмета.

Кто-то крутанул дверной звонок. На пороге стоял Кошко. Он приблизил лицо к уху Соколова:

– На чертеже отпечатки пальцев Дмитрия! Вот, я привез увеличенные фото.

Твердый характер

Сыщики вошли в гостиную, где с отрешенным и нарочито спокойным видом смотрел в окно Дмитрий.

Соколов упал в глубокое кресло, стоявшее возле письменного стола в углу комнаты. Указал Дмитрию на стул:

– Садитесь, сударь!

Они оказались лицом к лицу. Соколов, храня гробовое молчание, уставился стальным взглядом в Дмитрия. Вся Москва знала, что взгляда Соколова никто не выдерживает. Ходила легенда, что какой-то отпетый преступник, когда Соколов впился в него суровым взором, скончался от разрыва сердца. Вот и Дмитрий беспокойно заерзал на стуле: