Полное собрание рецензий

С. Гедройц

Полное собрание рецензий

© С. Лурье, наследники, 2019

© П. Лосев, оформление, 2019

© Издательство «Симпозиум», 2019

От редакции

Под псевдонимом (точнее, под маской) «С. Гедройц» Самуил Аронович Лурье (1942–2015) публиковал рецензии в рубрике «Печатный двор» журнала «Звезда» с января 2002 по декабрь 2009 г. В каждом номере журнала выходило обычно три-четыре рецензии на новинки отечественного книгоиздания (впрочем, в выходных данных иных книг значатся и Нью-Йорк, Киев, Таллин), а также журнальные и даже газетные публикации.

Впрочем, не всегда это были новинки в строгом смысле – автор считал должным отозваться и на книги, которые выходили слишком давно для оперативной рецензии, но почему-либо остались незамеченными другими обозревателями – или про них было сказано, по мнению С. Гедройца, недостаточно.

Тексты С. Гедройца были собраны в книги «Сорок семь ночей» (СПб.: Звезда, 2008) и «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма́» (СПб.: Читатель, 2011). Они полностью перепечатываются в этом сборнике – с соответствующими предисловиями и послесловиями Самуила Лурье, Никиты Елисеева и другими сопроводительными текстами.

Любопытно, что в сборнике «Гиппоцентавр» составителем (вероятнее всего, это был сам С. А. Лурье) выделены в раздел «Разрозненные тексты» рецензии, которые печатались в журналах «Петербургский книжный вестник», «ПроЧтение», «Ваш досуг», газетах «Невское время» и «Петербургский час пик» как за подписью С. Гедройца, так и задолго до появления это персонажа (с 1999 г.). Таким образом, рецензии С. Лурье и С. Гедройца были напечатаны в сборнике С. Гедройца «Гиппоцентавр» под одной обложкой, что несколько нарушило чистоту эксперимента с литературной мистификацией, но такова была воля составителя, которую, разумеется, мы не можем не уважать, каковы бы ни были его мотивы.

Кроме журнала «Звезда», рецензии С. Гедройца печатались также в газетах «Петербургский час пик», «Невское время» и журнале «ПроЧтение», причем если в «Часе пик» и «Невском времени» с любезного разрешения редакции «Звезды» печатались тексты, уже принятые к печати этим журналом (накануне или вскоре после выхода в очередном номере), то в «ПроЧтении» за подписью С. Гедройца шел эксклюзив: таковы печатающиеся здесь рецензии на книги «Empire V» Виктора Пелевина (ПроЧтение. 2007. № 1), «Русская Швейцария» Михаила Шишкина (ПроЧтение. 2007. № 2), «Земля войны» Юлии Латыниной (ПроЧтение. 2007. № 3).

Кроме того, мы сочли возможным добавить в данную книгу краткую рецензию, подписанную С. Г. на сборник «Зеленая книга алкоголика» и опубликованную в № 4/5 журнала «ПроЧтение» за 2007 г. В сборник «Гиппоцентавр» этот текст не вошел, но свидетельства сотрудников журнала «ПроЧтение» того времени и стилевые особенности позволяют с достаточной уверенностью утверждать, что этот текст также принадлежит перу С. Гедройца.

Рецензия эта напечатана в разделе «Приложение».

Это добавление, пожалуй, единственное, чем отличается эта книга от «47 ночей» и «Гиппоцентавра».

Считаем свои приятным долгом выразить самую глубокую признательность Леониду Ильичу Зильбербургу за решающую помощь в подготовке этой книги.

Сорок семь ночей

…Три книги из пяти посвящены предметам, о которых он понятия не имеет, хочешь не хочешь придется прочитать хотя бы страничек пятьдесят, чтобы не сделать какой-нибудь чудовищный ляп, который выдаст его некомпетентность, причем стыдно будет не только перед автором (который, конечно же, прекрасно осведомлен о повадках рецензентов), но и перед читающей публикой.

Джордж Оруэлл «Признания рецензента»

Ночной клоун

Гедройцы – род литовский, очень старинный (герб – гипоцентавр).

Православному миру они дали (в XIII веке) святого Тимофея-Довмонта, католическому (в XV) – Михаила Благословенного, истории же политической запомнились как свирепые драчуны.

Били крестоносцев, и все такое. Один из Гедройцев, по имени Самуил, какое-то время (веке, что ли, в XVI) был атаманом Запорожской Сечи.

Русской литературе эта фамилия тоже не чужая: перед Первой мировой войной Вера Гедройц, вообще-то знаменитый хирург, печатала так себе стишки, подписывая их именем своего умершего брата Сергея. Гумилев даже принял ее в «Цех поэтов» – она финансировала издание журнала «Гиперборей».

Все это, конечно, поросло быльем и не имеет никакого значения.

Но если вам вдруг понравится эта книжка, вы, наверное, согласитесь, что новый автор действительно похож отчасти на кентавра с коровьим хвостом.

Он, видите ли, старается писать критику – прозой.

Сочиняет про приключения ума среди текстов. Растворяет прилежную вроде бы рецензию – в легкомысленной светской болтовне. Позволяя фразе бежать с мыслью наперегонки куда глаза глядят. А также любит пошутить, не всегда благопристойно.

По правде говоря, все это клоунада.

Причем ночная: образ жизни С. Гедройца таков, что днем ему, как правило, не до литературы.

Но в конце каждого месяца, выбрав ночку потемней и напившись растворимого кофе, он заваливает стол книгами (к сожалению, какими попало: ценою подешевле) и принимается о них думать.

К рассвету, к первым пьяным выкрикам за окнами, ему обычно удается извлечь из своего мозга штук сто связных (более или менее) предложений.

Он тащит их в редакцию «Звезды», и журнал печатает.

И так продолжается вот уже шестой год. На книжку хватило четырех первых. В течение которых случился, правда, один краткий перерыв. Что и отражено числительным на обложке.

Поскольку С. Гедройц, явно обуреваемый тщеславием, собрал тут плоды этих своих ночных досугов.

В надежде (боюсь, как бы не напрасной) позабавить гордый свет.

Самуил Лурье

2003

I

Январь

Владимир Войнович. Портрет на фоне мифа

М.: ЭКСМО-Пресс, 2002.

Дуэль на клизмах. А как еще назвать, когда дедок лет семидесяти достает, буквально как банный лист или сентябрьская муха, дедка восьмидесяти с гаком: «…очень неосмотрительно хвастаться богатырским здоровьем. Долго ли сглазить?» Уличает: врешь ведь, какое там богатырское – сам же давеча проговорился, что на лестнице задыхаешься; грудь-то сжимает, небось? То-то и оно. Это, ваше превосходительство, стенокардия, с нею, брат, шутки плохи, является запросто, без чинов, исторические заслуги ей до лампочки, творческие планы – тьфу и растереть. Никуда от нее не денешься – все там будем – я и говорю: тем более веди скромней, раз такой православный. Не то на обходе так и поставлю вопрос перед главврачом: «На фоне рассказа о тревожащих автора недомоганиях не неуместно ли выглядит прямо перед тем высказанное полное довольство собой: какой он молодец, талантище и здоровяк? Смирение, – скажу, – незнакомо нашему герою, а оно бы как его украсило!» Да и вы, скажу, хороши – распустили пациента: потакаете, фактически пресмыкаетесь. Ему такой культ личности ох не на пользу. Смотрите, превратился во что. А ведь я предупреждал…

Адресат инвективы держится индифферентно: расправляет вату в ушах.

Да, сюжет из быта богадельни – однако не рутинный. Не пустое препирательство от нечего делать, а именно поединок. С предысторией, как в повести А. С. Пушкина «Выстрел».

За миллион лет до нашей эры этот ехидный – который помоложе – Владимир Николаевич – уже сочинил назло надменному соседу целый роман. Вывел того довольно смешным персонажем – ханжой с манией величия. Верней, наоборот: мегаломаном под фирмой добротолюбия. Воспользовался кой-какими реальными высказываниями, фактами биографии – получилось как будто похоже. Во всяком случае, друзья Александра Исаевича (настоящие имя-отчество обличаемого пенсионера; в романе же он – Сим Симыч Карнавалов) тут же сделались непримиримыми врагами Владимира Николаевича. Те самые, что и с ним дружить почитали вроде как за честь: считали талантливым, остроумным, храбрым. А тут – какой реприманд неожиданный! – стал он получать от самых уважаемых людей письма типа: «…никогда не заставите Вы меня рассмеяться над этим величием и этой судьбой… Вы, замечательный писатель, деятель русского демократического движения, Вы, Владимир Войнович, изобразили какого-то хамоватого человечка, мелкого деспота, который „много о себе вообразил“, и радуетесь успеху изображения и общему хохоту…»

Хотя как раз успеха и хохота было, по-видимому, немного. С гулькин нос или кот наплакал – точно не скажу. Помню бесцветный заграничный радиоголос из родительской комнаты: главу за главой передавали этот роман – «Москва 2042»; застряла в мозгу противно нарочитая фамилия – Карнавалов, – но мне, например, и в голову не приходило узнать в небрежной и грубоватой карикатуре – Солженицына. С какого бы перепугу? Вермонтской его публицистики я не читал, эмигрантскими, как это называлось, склоками не интересовался. Думал, как все вокруг: гений, мученик, герой, одним словом – автор «Архипелага». Чтобы порядочный человек посягнул на его светлый образ? Бросьте выдумывать.

Одни, стало быть, не узнали, другие, узнав, пришли в негодование, – а за вычетом Карнавалова «Москва 2042» представляла собой простую антисоветскую антиутопию… В 1986-м (или 87-м, а в 1989-м и подавно) казалось – после ужина горчица. К тому же в пространстве чтения вспыхнули разом Платонов, Набоков, Ходасевич… Короче, книга Войновича промелькнула (хоть и стотысячным тиражом) без отчетливого следа. Что-то такое осталось на имени автора – пятно, не пятно, какой-то невразумительный беспорядок. Осталось, правда, исключительно в умах столичных литературных людей одного круга. Одного, уходящего (в тираж) поколения. Там герой Владимира Николаевича – светило, а он сам – вроде астероида, увлекаемого центробежной силой за окраину системы. Обидное такое отчуждение. Астероид, ясное дело, машет кулаками, кричит неизвестно кому: опомнитесь же, наконец! где ваше чувство равновесия? подкрутите радары, протрите телескопы: вы принимаете за звезду – обычную планету! не верите – измерьте-ка на трезвую голову плотность вещества! И моего, кстати!

Я, между прочим, прочитал, хоть и с опозданием, «Москву 2042». Несколько забавных сцен, в том числе и с Карнаваловым. Сколько-то хворостин священным коровам. (Публичный дом имени Крупской…) И одна потрясающая аббревиатура: КПГБ! Химическая формула нашей государственной идеи! Эти четыре бессмертные буквы – лучшее, что написал в своей жизни Владимир Войнович. Одно из важнейших достижений русской мысли в XX столетии. Благодаря этой якобы остроте (а на самом-то деле – новой научной истине) он будет славен в подлунном мире – боюсь, гораздо дольше, чем хотелось бы ему самому.

Однако же «Иванькиада» и «Шапка» – тоже существуют, а не то чтобы жук лапкой потрогал. Да и в «Чонкине» кое-что… И вообще: талант – серебро, а юмор – золото.

В данной-то книжке юмор не ночевал. Тон – деланно легкий, но взгляд – тревожный, а мысль – упорствует в прямолинейности (вы сами видели), как в склерозе. Потому что дело слишком серьезное. Дело чести.

Какая там ревность? какая зависть? оставим эти подозрения пошлякам. Верней, в том-то и суть, что так оставить нельзя. Карьера обоих действующих лиц приближается к развязке, но до сих пор все еще никто не понял – во всяком случае, не произнес на всю историю литературы, – что написать и напечатать Карнавалова – был принципиальный поступок и акт бескорыстной художественной воли;

что Войнович, как и любой другой писатель, имел моральное и еще какое угодно право на подобный поступок или, там, акт; по крайней мере, такое же право, как Достоевский – на своего Кармазинова в «Бесах»;

и самое главное: что Войнович еще тогда, пятнадцать лет назад, разгадал Солженицына; тот за истекшее время всем существом, так сказать, вошел в шарж – стал вылитый Карнавалов; несимпатичная личность, ретроградный политик, посредственный прозаик; и во всех этих ракурсах производит комический эффект.

Никто влиятельный ничего такого не сказал. И вот, самодельная разработка этих тезисов – мелочно рациональная, когда и вздорная самозащита – называется: портрет на фоне мифа.

Потому что уходит, уходит герой из реального времени, только и обронив: этот Войнович очень зол на меня, да вот недотяг – не нашлось самостоятельной живой находки. «Что Войновичу удалось – это создать у читателей иллюзию, что он таки был у меня в Вермонте, пишет с натуры… А мы с ним – даже не знакомы, не разговаривали никогда».

Солгал – и уходит, не оборачиваясь. Никогда, ни за что не глянет дулом в глаза. Сатисфакции не жди. Диссертанты всех стран соединятся – не выдадут классика. На предбудущие века Войнович обречен томиться в примечаниях как отрицательный пример из микробиологии: см. сальмонелла, Сальери и т. д.

– Да не про А. И. эта книжка, – уверяет В. Н., – а про наше рабское, мифотворческое сознание: только дай возлюбить и преклониться, – Путин, Хомейни, все равно, – лишь бы жил вместо нас, отличая сам хорошее от дурного. Я только хотел показать, как это получается – что мы знаем одно, а думаем другое…

Не стоило трудиться, Владимир Николаевич. Русская литература – разумею тайное братство писателей и читателей – мир самоочищающийся, наподобие озера Байкал. Вроде и общественного мнения никакого, и критика – глухонемая дура, но стоит русскому писателю сказать, даже только сказать (уничтожив потом текст) оду вешателю, как Некрасов; не говоря уже – печатно, как Лесков, заушить кого-нибудь из официально гонимых, – и пропал писатель: он, неизвестно, на какой срок, не более чем говорящая восковая фигура. (На собственном горьком опыте убедились, не так ли?) Подвиги – подвигами, шедевры – шедеврами, но ежели кто, хоть раскумир, сперва попрекнет мертвого Андрея Сахарова: какая-то «нерусская» была у покойника боль, – вдругорядь пожурит мертвого Иосифа Бродского: зачем отлынивал от «еврейского вопроса»? – наконец, воззовет, как бы в озарении: восстановим смертную казнь – спасем Россию! – литературе становится скучен этот человек.

Так что миф поредел. Портрет же хоть и правдив, да пристрастен. Будет будущее – там разберутся. Не будет будущего – наплевать на всех на нас и забыть, OK?

Сочинения Елены Шварц

Том I. – СПб.: Пушкинский фонд, 2002.

Том II. – СПб.: Пушкинский фонд, 2002. Издание подготовил Г.Ф.Комаров.

Давно я ждал случая, навостренную шуточку за пазухой приберегал. Елена Шварц проговорилась какой-то газете, что никогда не работает над стихами: просто наполняет ванну горячей водой и ложится в нее, – а пока лежит, Святой Дух ей диктует. Я тогда подумал смешливо (уже воображал себя критиком): такие признания ставят нашего брата в трудное положение – не особенно-то разбежишься;

как раз пришьют хулу на Духа Святого – смертный то есть грех. То-то и не пишут про нее ничего внятного. Но заманчиво было бы вывести на бумаге что-нибудь вроде: во второй строфе Св. Дух оплошал маленько…

А он возьми да и не оплошай практически нигде. Очевидно, впрочем, что со стопкой диктантов автор и редактор повозились: отобрали для издания далеко не всё, а что взяли – расположили хитро – как бы лестничными маршами различной высоты, под разными углами друг к другу и в разных плоскостях, но только вверх. Без перил. Об отдыхе не может быть и речи. На такие два томика (формат «маленького» академического Пушкина) у поэта уходит максимум жизнь, у читателя – как минимум ночь напролет – и какая ночь!

Сейчас уже утро, – и если чего-нибудь хочется меньше всего на свете, так это рассказывать кому бы то ни было про стихи Елены Шварц. Наоборот – помолчать бы про них, спрятать в голове, никого не брать в долю. Закрыться с ними, как Скупой рыцарь, в тайном подвале, средь верных сундуков…

Но прежде признать публично: в этой легенде о Великом Вентиляторе что-то есть. Таинственный Соавтор имеет место. Не в мистическом, наверное, смысле – скорей в сказочном (девочка спит, а заданный непосильный урок исполняет за нее медведь или паук), – но все равно: происхождения стихи не простого. Я не о ванне – при чем тут ванна, и откуда мне знать? И точно так же понятия не имею о бытовых привычках и литературных приемах С. Д. Но что я вижу, то вижу: русский язык, на котором написаны эти тексты (этот, собственно говоря, один, толчками расширяющийся текст), находится в таком состоянии, какое можно подглядеть иногда, отворив деревенскую печку. Когда огонь только что онемел, впитанный дровами весь. Поленья целехоньки, каждый сучок отчетлив, как суффикс, и как бы прорисован гравировальной иглой. Но только это уже не поленья, не дрова, не древесина. Простое вещество – чистый, прозрачный, раскаленный углерод: суть алмазная, плоть воздушная, блеск – золотой. (Глазам нестерпимо горячо, макушка зябнет: печка протопилась, а дом сгорел, – но это к слову, в скобках.)

Так и язык этот – изотоп русского или даже вообще человеческого. Личный извод. Существует в единственном голосе. Только его и осуществляет. В своем неприкасаемом жанре, в своей невесомости – держится им одним.

Потому что и этот голос, в свою очередь, – орган не только речи, но также осязания, зрения, памяти, слуха и остальных познавательных сил, присущих всему живому, всему смертному. Весь опыт чувств и запас сведений, – короче говоря, целиком чья-то личность (когда-то, должно быть, реальная) спрессована в батарейку для работы этого голоса. Он очень похож на человеческий, женский, – да как-то не совсем похож. А больше на луч воли, луч боли. На лучевой болеискатель.

То есть ищет-то он иного и одержим волей проникнуть в мироздание как в свет смысла. Чуть не каждое стихотворение Елены Шварц возникает из новой догадки о взаимосвязи вещей – проходит эту догадку, как сюжет, на скорости метафоры. Чуть не каждое, как взмах иглы или молнии, сшивает друг с другом разные небеса. Каждое – фрагмент бесконечно просторного – даже надежду вмещающего – мифа. Плавать в нем – как на воздушном океане, на воздушном корабле.

Но иглу повсюду встречает боль. И по всему выходит, что боль же – единственный точный инструмент познания. И единственно верный итог. Растворена в каждой твари, в каждой частице творения, в том-то и состоит счастье их родства, причиняющее любовь.

А болевой центр бытия – сами знаете Кто. Ему Елена Шварц и пишет. Отраженные Его молчанием свои мысли слышит как ответные. Словно свет идет по лучу вспять.

И довольно об этом. Главное, что стихи очень красивые. Крошить их на цитаты – жалко. Тут надо бы, как Белинский: знай всплескивай ручонками да восклицай: нет, вы только послушайте! – и катай подряд элегию за балладой, балладу за элегией. Но Белинского Краевский держал на полистной оплате…

А строчкой, самой расчудесной, – разве кого удивишь, увлечешь? Да и кто же не знает, как пишет Елена Шварц. Некая подземная известность была, говорят, у нее уже к середине шестидесятых годов. Абсолютно-бесспорно-очевидно-прекрасные стихи датированы началом семидесятых… «Бестелесное сладострастие» – кто читал, вряд ли забыл:

Головы моей нету, правда,Всего лишнего я лишена,Слезли платья, рубашка и грудь,Но когда я пылинкою стану —Вот тогда моя явится суть.

Нет, все же не удержусь: в самом деле, бросьте взгляд. Вот какой оборот приняла тема к концу девяностых. «Урок анатомии»:

Наш тазобедренный вертлюгКак нетопырь или лопух…Удобен, но смешон костяк —Складной невидимый дурак.И атласы, увы, не врут —Ты все ж паяц, у Бога шут.Усмешку скрытую в костяхУравновесит разве кровь,Все тайны боли, блеск в очахИ твари грозная любовь.

Кстати: вы, разумеется, заметили, что Иосиф Бродский и Елена Шварц – антимиры? То есть вполне подобны, только атомы вращаются в разные стороны.

Еще кстати: такое уже случалось в здешней словесности. Только убрали одного с глаз долой – сразу же другой просиял.

…Одно затруднение: томики-то дорогие. Но, с другой стороны, упустить – локти потом кусать.

Фигль-Мигль. Характеры

Нева. 2002. № 8.

В кои-то веки в Петербурге появился настоящий эссеист. Причем не шестидесяти лет, не пятидесяти, даже не сорока – в худшем случае тридцатилетний!

Остановимся на этом, якобы второстепенном, обстоятельстве. Петербургский Homo scribens подразделяется на два подвида: писатель молодой (не старше 35) и писатель известный (не моложе 50). Особи промежутка в литературе практически не встречаются. Достигнув 35, носитель словесных способностей погружается в местную Лету и бредет по дну. Кого не унесет течением, не разрубит винт буксира, кто не истечет кровью, поранившись о какой-нибудь ржавый осколок или пружину, – не отравится нечистотами – не примерзнет подо льдом к чьему-нибудь скелету – не сойдет с ума от увиденного, – короче, счастливчик выбирается на противоположный берег через пятнадцать, в среднем, лет. Никого не узнает и сам неузнаваем, одинок и страшно говорлив. Слишком возможно, что и г-на Фигля-Мигля ожидает подобная прогулка в не столь отдаленном будущем. И, конечно, ваш покорный слуга не ожидает для себя ничего другого. Но пока мы еще на этом берегу, – позволь, о незнакомый собрат, приветствовать тебя! И в меру сил прославить.

Игра ума – спорт аристократов. Закрытый клуб имени Ларошфуко. Тут фразу мастерят как бумеранг – обводы, изгибы – и покрывают лаком. И запускают со скоростью мысли: чтобы улетела как можно дальше и вернулась как можно скорей. В общем, похоже на соколиную охоту, только без трофеев.

«Он водит дружбу с недостойными; ему нравится думать, что „дурное общество“ всего лишь пример тавтологии, и ему не нравится, когда жизнь опытами доказывает существование некоторых различий между отбросами и порядочными людьми. Он не интересуется бескорыстием благонравных женщин, а когда его целует гетера, он говорит: интересно, действительно ли ты меня сердечно любишь? Интересно, что он будет делать, услышав „да“…»

Так лабрюйерствует этот автор. Тычет пальцами в лицо лампе (обжигается, небось), а на экране возникают разные силуэты – как бы профили карикатурных статуй: Великодушие, Самолюбие, Тщеславие, Коварство и проч.

Замысел, согласитесь, нетривиальный. Дыхание, согласитесь, легкое. Так же текст и читается – совершенно стремглав: потому что под каждым знаком этого Зодиака шевелится ваша собственная тень.

«Ему ни от кого ничего не нужно. Разве что вот это дерево (в центре лета, на краю жизни) – вот этот дождь (как он упал на деревья) – вот этот закат (сквозь туман). И те глаза, которые все это видели десять лет назад. Ах, невозможно? Это почему невозможно? Дерева больше нет, дожди и закаты каждый раз новые, глаза успели потускнеть, и вообще так не бывает. И упорный злой упрямец, делающий все назло и наперекор, с трудом глотает злые слезы. Отобрали, говорит, закат. Ладно же, подавитесь».

Да-да, цирк-шапито: мысль жонглирует мыслями, раскачиваясь на трапеции, в клоунском наряде. Это, по-моему, и есть эссеистика в чистом виде. Исключительно редкий товар на нашем рынке.

Да-да, сам знаю: А. Б., А. К., А. А., С. Л., А. П., Н. К. и еще множество гордых пальм и кактусов превыше человеческого роста (nomina, само собой, sunt odiosa), – не говоря уже, что распоследняя краеведческая заметка, разничтожная рекламная аннотация, даже подпись под фотографией – вообще любой текст, поданный в жидком виде, снабжается нынче такой заманчивой этикеткой: «эссе».

Хотя в действительности эти вещи производятся не иначе, как из твердого воздуха.

Против пальм и кактусов я ни слова. Но А. Б., например, – прозаик, А. К. и А. П., например, – поэты; в дополнительном жанре – по совместительству – работают не то чтобы спустя рукава, но, в общем, главный мускул отдыхает. Прочих сейчас разбирать недосуг (и так, похоже, заврался не по чину); нет-нет, все, безусловно, красавцы и гении, но – походкой, не по возрасту резвой, маскируют усталость. А она все равно видна за милю. Какой-нибудь NN – настоящая, извините, руина (в смысле слога, я имею в виду), – а прикидывается искусственным гротом, барочным таким…

Теперь пускай из нас один, из молодых людей, найдется – враг исканий… Далее по тексту Грибоедова. А впрочем, не по тексту: скандала и то не будет. Вообще ничего не произойдет. С новичком разговор короткий: заходите лет через пятнадцать, наевшись тины, – а там посмотрим.

«Он готов верить, что действительно хуже всех – по крайней мере, в худшую сторону не такой, как все. Люди кажутся ему огромными – так вы кажетесь огромным вашей кошке или небольшой собаке, – а он сам – обитателем игрушечного каземата, в котором пытают понарошку, но тем беспощаднее. Он робок и молчалив, но прежде всего – безропотен. Ту стену, которую он считает непробиваемой, он не старается разрушить. Просто стоит, прислонившись к этой стене. Смотрит на нее. Трогает».

Тотальная ирония, под ней – рефлексия и скрытность. Невероятная начитанность. Нелепый псевдоним. Прямо скажу: в таких доспехах, любезный Фигль-Мигль, нелегко вам придется на этом поприще, на этом, извините за выражение, ристалище. Тем не менее – в добрый час!