Аминазиновые сны, или В поисках смерти

У ершистой Оксаны голосок был чистый и звонкий. Таким же звонким и громким был и ее смех, когда она смеялась над плоскими шутками Нежиной. Поначалу у Власовой вызывало некоторое недоумение то, что девочка тянулась к алкоголичкам, и особенно к когда-то отсидевшим в тюрьме Вере и Маше. Девочке-подростку очень нравились их разговоры о зоне, о порядках, царивших там и о женщинах-зечках, которые отбывали наказание за свершенные ими преступления. Оксана внимательно слушала бесконечные истории Веры, но сама была скрытна и говорила о себе очень мало. Иногда она фантазировала о своей жизни, но врала так умело, что все верили ей. На эту удочку поначалу попалась и Власова, поверив в то, что Оксана в положении. Возможно, рассказывая о своей мнимой беременности, девочка просто привлекала к себе внимание, пытаясь встать на одну ступень с умудренными жизненным опытом женщинами. Но на самом деле жизнь девочки была далеко не безоблачной и счастливой, как в некоторых ее рассказах. Жизнь подростка была страшной, в чем и убедилась в этот день Власова.

Когда Полина отошла от них на достаточное расстояние, девочка после тревожного раздумья огляделась по сторонам и тихо произнесла:

– А хотите, тетя Аня, я вам и про себя расскажу?

– Правду? – осторожно поинтересовалась Анна Яковлевна.

Девочка утвердительно кивнула и, присев напротив Власовой, начала свой рассказ:

– Я родилась в тюрьме и свою маму не помню. Я никогда не видела и своего отца. Когда маму посадили, он, как последний гад, сбежал куда-то в неизвестном направлении. Через два года мама там же родила Снежану от какого-то охранника или мужика, который ее там навещал. Я жила с бабушкой, потом они забрала к себе и сестру. Да. У меня есть младшая сестра. И сейчас ей тринадцать. Как я уже говорила ее зовут Снежана. А когда мама вышла из тюрьмы, то к нам не вернулась. Уехала в столицу счастья искать, там быстро спилась и померла. Бабушка только радовалась, что избавилась от такой плохой дочери. Бабушка у нас была очень строгая. Она такой была и с мамой. И представляете, однажды, когда она вычислила, что мы с сестрой курим, а курить я начала с одиннадцати лет, то она распотрошила наши сигареты и заставила жрать табак. Как мы не умерли тогда, не знаю. Но именно тогда Снежанка первый раз порезалась. Это она первая начала резаться, а я уж за ней следом. – Оксана подтянула рукав халата к локтю и продемонстрировала многочисленные, но уже побелевшие тонкие порезы на тонкой руке. – После этого нас отдали под опеку государства, и мы какое-то время вместе жили в детском доме. А потом меня типа удочерили, забрали в семью, а Снежанку оставили в детдоме. Когда нас разлучали, то не спрашивали хотим ли мы удочеряться. А мы не хотели. Мы хотели назад, домой.

Тут Оксана нахмурилась и замолчала. Потом по лицу девочки пробежала волна брезгливости и страха и она тяжело вздохнула.

– Если тебе трудно говорить, то давай оставим это, – пришла на помощь подростку Власова.

– Нет, тетя Аня. Я хочу вам все рассказать, иначе взорвусь и сорвусь с катушек. Я же видела, как вы всех внимательно и терпеливо слушаете. Вы не прерываете, не осуждаете и не злитесь. Вы никогда не сказали ни одного плохого слова ни о ком, даже про алкоголичку Катьку и про ту Хрипатую медсестру, которая отказалась вам руки перевязывать. Я бы на вашем месте разорвала бы ее на куски, как последнюю гадину. А признайтесь-ка, это благодаря вам ее убрали отсюда? Вы пожаловались на нее?

– Да. Не буду скрывать этого ни от тебя, ни от кого бы то ни было. Дочь все рассказала заведующей отделением, и та приняла меры. Оказывается, и до меня на Хрипатую часто жаловались больные, – честно сказала Анна Яковлевна.

– Ясно, – улыбнулась Оксана.

– И что же с тобой произошла в этой приемной семье?

– Он меня взял и изнасиловал. Ну… хозяин, то есть приемный отец, – сбиваясь и красней пролепетала девочка. – А потом насиловал снова и снова, закрывая своей лапищей мой рот. Его член… Фу-у… гадость… – девочка сделала паузу, словно вспоминая пережитое, но продолжила: – Я не могла никому пожаловаться, потому что он был какой-то шишкой большой. И я сбежала от него, как убегала когда-то от бабушки, которая била нас с сестрой и ставила в угол на горох. Она считала, что так нас воспитывает. Я сбегала, меня ловили и первый раз в дурке в детском отделении я оказалась именно потому, что полгода не ходила в школу. То есть меня забрали за бродяжничество. Я большую часть своего детства провела на улице. Поэтому, когда сбежала из приемной семьи, улицы уже не боялась. Но меня опять нашли и опять засунули в психушку и держали на лекарствах и аминазине. Я все время спала, а когда просыпалась, то разглядывала детей. Представляете там даже был мальчик четырех лет. А врачи в детском были все мужики, да и санитары тоже. После приемного отца я смотреть на них не могла, не то что разговаривать. Ну короче! Когда меня выписали, меня вернули бабушке опять. Надо же было как-то заканчивать восемь классов, чтобы поступить училище специальность получать. Вот чем я буду на хлеб зарабатывать без специальности? Воровать? Воровать-то я на улице научилась, но я не хочу, как мамка гнить в тюряге. Я и поступила на специальность повар-швея.

– Так ты будешь и поваром, и швеей одновременно? – улыбнулась Власова.

– Да. И я даже хорошо сдала экзамен по сервировке стола и разлитию напитков. Ну… вина, водки, шампанского и газировки. Правда, официанткой я быть не хочу. Я не хочу, чтобы пьяные мужики меня лапали за задницу. Швеей лучше. Сиди себе за машинкой и строчи. Да… – слова девочки звучали так наивно и искренне, что на глазах Философини заблестели слезы. А тем временем Оксана продолжала свой рассказ: – А следующим моим опекуном стал директор училища, в котором я училась. Мне дали комнату в общаге, пособие назначили. Мне дали карточку банковскую и на нее перечисляли деньги. Не бог весть какие большие, но мне хватает. То есть пособие у меня и раньше было, да только им распоряжалась сначала бабушка, а потом опекун. В училище кормят три раза и кормят хорошо, мне хватает, не то что здесь. Еда… ф-э-э-э… какая гадкая и невкусная. А потом я опять пошла бродяжить и меня опять искали. Вернули в училище. И вот однажды я со своим парнем и еще с несколькими нашими друзьями во дворе общаги напилась до усрачки. Выпили мы нехило: четыре трехлитровых бутылки пива, да плюс пять чекушек водяры. А закусили двадцатью пачками сигарет. Представляете какой я была, когда директор училища загонял нас в общагу? И вот идет он и бубнит, что сдаст меня в психушку опять. И когда мы были на пятом этаже общаги, я вырвалась из его рук и хотела выпрыгнуть в открытое окно. Директор еле успел меня схватить за куртку и так спас. Так я оказалась в этой палате. Почему меня не положили в детское, я понятия не имею. Хотя по возрасту я еще должна быть там. Представляете, при приеме сюда у меня сорвали накладные ногти, которые Вика мне недавно сделала. А еще украшения убрали, ну… пирсинг. Мне так нравилось… Особенно на языке и на носу. На животе красивое колечко было.

– Понятно, – неопределенно проговорила Власова и глядя девочке прямо в глаза, мягко спросила: – Ты давно здесь?

– Давно. И мне надоело уже лежать и ничего не делать.

– Ты ведь, как я знаю, каждую неделю ходишь на занятия с психологом или психотерапевтом. Тебе нравятся эти занятия?

– О чем вы говорите, тетя Аня? – всплеснула руками девочка. – Да какие там занятия? Эта молоденькая психолог Анастасия Владимировна все тесты какие-то просит заполнить. А я в них ни черта не понимаю! А однажды она предложила мне кубики какие-то сложить, так я, представляете, со всей дури смахнула их на пол и расссмеялась. Так после этого она больше и не предлагала мне в эти кубики играть! Правда мелирование у нее красивое.

– А что психотерапевт?

– А-а… Карина что ли? Она все на разговоры меня какие-то уговаривает. Она хорошая, но и с ней я ничего обсуждать не собираюсь. Вот так.

– Оксана, а можно я дам тебе непрошенный совет?

– Какой? – моментально насторожилась девочка.

– Ты все же поговори с Кариной Ибрагимовной. Она очень милая и очень толковый врач. Она в состоянии тебе помочь. Обещаешь, что начнешь с ней делиться своими мыслями и проблемами?

– Вам обещаю, – буркнула Оксана и добавила: – Только все рассказывать я ей не буду. Все уже знает врач.

– Как хочешь, милая.

– А хотите и вам я что-то посоветую? Нет не посоветую, а скажу…

– Что именно?

– По своему опыту знаю, что ваши раны будут долго заживать и наделали вы себе делов. Летом-то как будете ходить, а? – Оксана хитро прищурилась и улыбнулась.

– Да куплю себе новую блузку с длинными рукавами и делов-то… – Власова рассмеялась, а за ней засмеялась и Оксана. И выставленная девочкой в самом начале беседы тонкая стена, окончательно рухнула. Отсмеявшись, Философиня произнесла: – Дай мне свою руку, Оксана. Пожалуйста.

Девочка с опаской протянула руку и Власова мягко пожала ее. Ладошка девочки была совсем детской, холодной и без отклика на рукопожатие. Но Оксана уже улыбалась искренне и открыто.

– Ну что, страшно тебе? – доброжелательно спросила Философиня.

– Нет.

– А будешь еще резаться?

– Нет,– соврала девочка и покраснела.

– Ну и хорошо, не надо. И девочка моя, у тебя еще впереди долгая и счастливая жизнь. Поверь мне, на свете очень много хороших людей. Их гораздо больше, чем плохих. – Произнеся эти банальные и затертые до дыр слова, Власова подумала: «Что еще можно сказать это сложной девочке, склонной к бродяжничеству? Как сложится ее жизнь дальше? Что лучше: посадить маленькую и не управляемую бунтарку, которая росла без любви и подвергалась насилию в психушку, или дать ей нормальную семью, уход, заботу и любовь? Или процесс саморазрушения зашел так далеко, что его уже не остановить? Но чего гадать? Жизнь покажет и все расставит на свои места».

Глава 27.

«История о фатальном невезении и каверзах судьбы».

– Вот вы, Анна Яковлевна, как я заметила, читаете много, – вывела из раздумий Философиню Полина.

– Да. Я люблю читать. Уже лет в четырнадцать я очень увлеклась мировой классикой. У моего деда была огромная библиотека, которую он собирал всю жизнь. Вот я и имела возможность читать все, что моей душе будет угодно.

– А какие книги вы любите больше всех?

– Да я всеядная, читаю все подряд. Но есть у меня несколько любимых персонажей. Например, Жульен Сорель из романа «Красное и черное» Стендаля. И я считаю этого персонажа великим обольстителем и лицемером.

– А еще?

– Еще? – на мгновение задумалась Власова. – Еще я очень люблю Плюшкина.

– Это который из «Мертвых душ» Гоголя? – выказала знание русской литературы Лялькина и хихикнула: – Но почему он?

– О! Плюшкин – это великий скряга и эпизоды, где фигурирует этот герой я могу перечитывать неоднократно. Хотя к великим скрягам можно отнести и Гобсека Бальзака. Он был тот еще господин ростовщик! А еще я люблю Остапа Бендера – великого комбинатора. И на мой взгляд Бендер – великий проходимец.

Кристина, слушая Философиню, подумала о том, что разговор о литературе мало интересует женщин, конечно, кроме Полины Евсеевой, поэтому решила поразузнать о Власовой побольше.

– Вот вы, Анна Яковлевна, очень хитрая женщина

– Это почему же, Кристина? – удивилась Власова.

– Вы всех слушаете, а сами о себе ничего не рассказываете? Ведь и у вас есть своя история жизни.

– Это правда. Есть. И как ей не быть в моем-то возрасте?

– Так, Анька, расскажи о себе. Мы о тебе действительно ничего не знаем, – подключилась к разговору Вера. – Мне вот интересно, как такая интеллигентная и обеспеченная тетка могла загреметь в дурку. Помнишь, как Александровна рассматривала твой халат и бирки на полотенцах?

– Этот халат я купила в Бельгии, когда отдыхала там, а полотенца привезла из Турции.

– И я была в Бельгии, – похвасталась Нежина. – Мы с моим мужем по туристической путёвке туда ездили.

– И я была там. Меня как сироту туда пара одна приглашала. Очень хорошие люди. Мне у них нравилось, несмотря на то, что они жили на ферме. У них было большое хозяйство. Чисто было там, аж жуть! – вставила Оксана.

– Ты им помогала работать? – поинтересовалась Катя.

– Да. Мне нравилось ухаживать за их пони. Вот бы мне опять там оказаться. Они приглашали, – с какой-то необъяснимой тоской в голосе, ответила девочка.

– Поедешь? – спросила Вера.

– Да. Документы уже готовятся.

– А хочешь там остаться навсегда?

– Да. Но мой друг не хочет… Да и ребенок должен родиться.

– А ты роди там! – воскликнула Наташа. – Ребенок получит бельгийское гражданство, и ты вместе с ним.

– Хорошо бы…

– Так ты будешь рассказывать, Аня, или нет? – опять спросила неугомонная Нежина. Она сидела на кровати и расчесывала волосы расческой, которую называла вшигонялкой.

Власова примостила подушку возле батареи и удобно уселась, облокотившись на нее. Какое-то время она сидела, поглядывая на своих соседок, а потом тихо заговорила:

– Я, девочки, всегда была сильной женщиной. Меня даже на работе прозвали Железный Феликс. Училась я очень легко, защитилась тоже легко. Учеба мне нравилась, как нравилась и моя работа в университете. Потом я рискнула пойти в бизнес и почти десять лет процветала. Я могла себе позволить все: и дорогие украшения, и бриллианты, и норковые шубы и отдых за границей. Мы с дочерью много путешествовали, и оказываясь в новой стране, как губки впитывали ее культуру, обычаи и нравы. Музеи, выставки и красоты стран вызывали у нас восторг. Да и местную кухню, десерты и напитки мы пробовали с удовольствием. У нас было уйма знакомств, масса впечатлений и приятных открытий. Я хорошо знаю английский, поэтому в общении с другими людьми проблем не было никаких.

Но, увы, судьба не была благосклонна ко мне. Изменчивая Фортуна повернулась ко мне спиной и начался долгий период фатального невезения. И жизнь начала меня добивать медленно, но верно. Ей с удовольствием помогали мои компаньоны, родственники, мужья, любовники и другие люди. Да. Мне фатально не везло, хотя я много работала и поначалу стойко преодолевала все жизненные преграды. Мне очень многие завидовали и старались говорить, как я, одеваться, как я и вести себя так, как я. Даже в самые трудные времена я следила за собой и не позволяла себе опускаться. Я никогда не выходила из дому без косметики и одевалась в свои самые дорогие платья и костюмы. И никто не смог сказать, что у меня проблемы или что мне живется хреново. Да. Людская «жаба» – это дело неприятное. Весьма неприятное. В погоне за сохранением бизнеса, я начала постепенно терять здоровье. Даже четыре года судилась с государством. И когда я все же потеряла бизнес, то решила больше не бороться и не играть в игры с государством, потому что хорошо понимала, что в этой неравной схватке все равно в итоге проиграю. Но у меня забрали все. Положение, фирму, деньги. Меня просто раздели донага, невзирая на то, что к этому времени я уже одна растила свою дочь. Тогда я решила уйти из этого театра абсурда и стать Наблюдателем. И даже не уйти, а переместиться со сцены, это я в фигуральном смысле, на которой играла, пересесть на галерку, чтобы лучше видеть все то, что происходит вокруг. Это была очень хорошая позиция. Я видела все: и узурпацию власти одним весьма недалеким, и я бы даже сказала глупым и бездарным человеком. Быстрым размножением его прихлебателей и их низость. Я наблюдала, как стремительно нищает народ и как происходит расслоение на классы общества, бывшего когда-то почти однородным. Кланы прихлебателей властителя были крепко спаяны и четко организованы. Все это, как в черном зеркале, отразилось на постоянных коррупционных скандалах последнего времени. Вы хорошо знаете, что за дикие нарушения в тюрьмы сели второстепенные лица, а верхушка по-прежнему остается неприкасаемой. И да, у нас есть неприкасаемые, которым закон не писан.

У нас закон – это для нас, простых смертных, а они, небожители, живут по другим правилам. Даже здесь, в дурке, есть привилегированная третья палата с деревянными кроватями, своим телевизором и приличным постельным бельем, где лежат съехавшие с катушек чиновницы и жены чиновников. И к ним отношение совершенно другое. И чтобы иметь даже такие привилегии эти господа всегда будут жить по правилам личной верности и преданности властителю. Наш с вами, девочки, распорядок здесь, как на зоне, впрочем, как и во всей нашей бедной стране. Эта психушка – это наше государство в миниатюре. Здесь все под тотальным контролем и надзором. По свистку, я имею виду по крику и приказу сестер, мы идем на обед и порой стоим в коридоре пятнадцать-двадцать минут в ожидании, когда нам позволят войти в столовую. Туалет строго по расписанию, где и посрать в одиночестве нельзя. Мы – пациентки дурдома – грязь под ногами, как и простые люди в нашей стране. А бездарные сестры, не умеющие правильно наложить повязку или измерить давление, вовремя оказать помощь, когда мы в ней нуждаемся – это обслуживающий власть персонал, совершенно равнодушный к нашим проблемам. Вот вспомните хотя бы случай с Олей Никитиной… И эту несчастную женщину в зеленом халате… По-моему – она настоящая героиня. Но мы даже не знаем ее имени. Режим превратил ее в траву, и эта бедолага уже никогда не будет прежней и никогда не подаст свой голос за наши свами права и свободу для всех, – Власова тяжело вздохнула и набрав в легкие побольше воздуха, продолжила так же размеренно и спокойно: – Да… медсестры… Почувствовав свою власть над нами, ее вкус, они, к сожалению, превращаются в распоясавшихся грубых хабалок, которые орут на нас, мерзко подшучивают и издеваются совершенно безнаказанно. Они упиваются своей значимостью и важностью. Как и те властные прихлебатели, которые, находясь на своих постах ведут себя точно так же. Очень давно английский политик и историк лорд Актон сказал: «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно». И с этим высказыванием я согласна целиком и полностью. И да, сестрам глубоко наплевать, что наступил тихий час или отбой. Они орут в сестринской, забывая о том, что мы тоже люди и хотим отдыхать. И другими они уже не будут никогда, как и все те, кто вкусил власти. И если мы попытаемся заглянуть к ним внутрь, что мы там увидим? Боюсь даже строить какие-либо предположения. Но я твердо могу утверждать, что ничего хорошего. И сюда, в психушку, идут работать женщины, обозленные на жизнь. Скольких из них вы можете назвать нормальными? Двоих? Троих? Тех, у кого в глазах есть еще проблески понимания и сострадания? Молчите? То-то. Поэтому выйдя отсюда, постарайтесь не пить и не влипать в истории. Думайте больше о своих детях и себе. Дети – это самое дорогое что у нас есть. И ни один мужик, ни один хахаль, хорош он или плох, не стоит и мизинца на левой ноге вашего ребенка. А еще поразмышляйте о том, что кому-то в этой жизни приходится хуже, чем вам. Подумайте. И начните жить с чистого листа. Это сделать никогда не поздно.

Придавленные тяжестью своих воспоминаний обитательницы седьмой палаты молчали. Спустя некоторое время Философиня горько заговорила вновь:

– Мы все совершаем ошибки, порой роковые. И это наше право. Но лучше пойти дорогой жизни, а не дорогой смерти. Даже больная душа – это душа, которая учится здесь и сейчас чему-то новому. Учитесь на своих ошибках, но лучше – на чужих. Повторяю, наша больница – это наше государство в миниатюре. Помните об этом и никогда, слышите, никогда не попадайте сюда!

Власова умолкла. Скорбная складка у переносицы, выдающая прошлые страдания, стала заметно глубже. Анна Яковлевна поправила холеной рукой модное каре и выдохнула. В палате по-прежнему было необычайно тихо. Женщинам казалось, что они даже слышат шелест бумаг, которые в своем кабинете с места на место перекладывала Светлана Александровна. И ни у кого не было сомнений в том, что она все хорошо слышала, но в палату по какой-то причине не входила.

– Так вы вернулись в университет? – прорвал тишину голос Полины.

– Да, – устало ответила Власова. – И я стараюсь донести до своих студентов правду о нашей действительности, хотя декану это не нравится, и он даже как-то грозился мне уволить, если я не прекращу вводить нашу молодежь в заблуждение.

– Но я не понимаю, почему же ты, Аня, порезалась? – спросила Вера, вглядываясь в лицо Философини.

– Да потому, дорогая, что все эти каверзы судьбы в итоге мне просто надоели. Мои переживания, страхи и беды годами накапливались внутри меня и собрались в один большой гнойник, который рано или поздно должен был взорваться, чтобы выпустить всю боль и раздражение наружу. Вот именно это и произошло.

– И вам стало легче? – тихо спросила Полина.

– Да. И намного, – ответила Власова. Она потянулась за книгой и положив ее на себе колени, добавила: – Я не чувствую ни вины, ни сожалений, ни раскаяния. И за свой поступок я не собираюсь просить прощения ни у дочери, ни у кого бы то ни было. Я надеюсь только на понимание, потому что это был мой осознанный выбор. Я не буду просить прощения и у своих близких. Даже у своих двух самых близких мужчин. Вы все знаете, что они навещают меня здесь и они знают почему я сделала это. Я дружу с ними с юности, и они принимают меня такой какая я есть. С ними мне не надо играть или что-то строить из себя. Но они всегда приходили ко мне на помощь и были рядом со мной, даже в мои самые темные времена. И за это я им безмерно благодарна.

Анна Яковлевна нагнулась над книгой, по-прежнему лежащую на ее коленях, но в этот момент в палату вошла Александровна.

– Все, Власова, вы высказались? Или ваши высокоинтеллектуальные беседы еще не закончились?

– Думаю, что закончились. Или вы хотели к нам присоединиться? – усмехнулась Философиня.

– Я на работе. А вам всем пора отдыхать. Как и вам, уважаемая. Не стоит будоражить больных на ночь глядя. И, кстати, завтра с самого утра вас ждет врач, как и тебя Нежина. Похоже на то, что вас обеих скоро выпишут.

– Ура-а! – обрадованно вскричала Вера и тише добавила. – Надо тетке сообщить об этом. Кроме нее меня забрать некому. Но пройду ли я детектор лжи?

– А почему нет? – удивилась Маша. – Ты уже не в первый раз будешь его проходить. Ты же после выписки собираешься принимать таблетки?

– Естественно. Но все равно как-то стремно, – поникла Нежина, но потом встряхнула длинной челкой и жизнерадостно спросила: – А хотите, девки, и я вам расскажу всю правду о себе?

– Что, опять? – заржала Лялькина. – Ты уже всех достала своими историями. И завралась окончательно.

– Пусть расскажет, – вступилась за подругу Света. – Ее история жизни очень страшная и поучительная. Я вот плачу всякий раз, когда Верка рассказывает о себе.

– Ну и дура! Чего слезы лить понапрасну, – вмешалась цыганка.

– Я не поняла! Вы глухие или что? – в проеме двери по-прежнему стояла Светлана Александровна. Она пристально разглядывала лежащих на кроватях женщин, словно решая на кого излить свой гнев. – Нежина, еще раз услышу твой голос – можешь о выписке забыть!

– Все-все, Александровна, больше ни слова, – тревожно проговорила Вера и закрыла глаза.

Сестра погасила в палате свет и вернулась в свой кабинет.

Кристина повернулась на правый бок и закрыла глаза, но мысль о том, что она действительно здесь как в тюрьме, потянула за собой воспоминания об отце, который скоро станет министром и, как выразилась Философиня, прихлебателем. Да, отец стремился все и всех контролировать. Но больше всего он жаждал власти над людьми. И ради этой власти отец был готов отказаться от нее, своей дочери. Почему был готов? Он отказался от нее. И это обстоятельство – и есть та голая правда, с которой надо смириться раз и навсегда. И тешить себя иллюзиями относительно своего будущего не стоит.

Промаявшись какое-то время, Лаврентьева сходила в туалет и вновь улеглась. В палате все спали и сладко похрапывали. Эти булькающие звуки не давали забыться, а спустя какое-то время Кристина услышала, как в шестой палате начался очередной концерт. Эта ночь в дурке была действительно ночью в дурке: Фенечка вдруг ни с того ни с сего начала громко бубнить, матерщинница заматерилась, а певица громко запела. Под этот аккомпанемент послышался голос Алиски: «Да заткнитесь вы, дуры! Дайте поспать!». Другие лежачие принялись орать не своими голосами. Сестры и надзирательница шестой палаты кинулись успокаивать разбушевавшихся душевнобольных, но их усилия были напрасными. В шестой палате царил настоящий бедлам, подобного которому еще не было в отделении с самого первого дня поступления Лаврентьевой в больницу. В седьмой же палате проснулись все. Женщины тихо поругивались, но с кроватей не вставали. А Кристина тихо постанывая, натянула подушку на голову, чтобы заглушить дикие вопли сумасшедших.

Суета и беготня сестер по коридору продолжались около часа. А потом все неожиданно стихло. Кристина легла на спину, раскинула руки в стороны и в такой позе наконец провалилась в желанный сон.