За право жить

После нескольких дней ожесточенных боёв, испытывая недостаток в личном составе, вооружении и боеприпасах, группировка пошла на прорыв по кратчайшему пути – на соединение с частями 43 и 49 армий. Этот прорыв закончился гибелью командующего армией генерал-лейтенанта Михаила Григорьевича Ефремова и командиров его штаба, пленением большого числа бойцов и командиров.

14 апреля изрядно поредевшие полки 338-й дивизии прорвались через дорогу Беляево – Буслава и вышли из окружения, но это была малая часть Юхновской группировки 33 армии, которая пробудет в окружении до середины апреля – начала мая 1942 года.

Трагедия 33-й армии генерала М. Г. Ефремова хорошо описана военным историком и писателем Сергеем Егоровичем Михеенковым в научно-исторической книге: «Армия, которую предали»).

– Я тебя, трус, предатель, враг народа, сейчас тут же расстреляю, – кричал лейтенант НКВД на капитана Кузнецова, временно принявшего штаб полка, взамен погибшего начальника штаба, а затем и полк от полковника Кучинева, выбывшего по руководству частью по ранению. – Полк, скотина, в окружение заманил. Да, я тебе… – лейтенант замахнулся для удара и в это время услышал резкое: «Отставить!» – это член военного совета 33-й армии генерал-майор Бабийчук, войдя в дом, в котором боевого офицера с истязанием допрашивал лейтенант НКВД Погребняк, остановил допрос.

– Ты, лейтенант, офицеров, вышедших из окружения, сначала дай осмотреть медикам, многим, уверен, требуется госпитальное лечение, а потом уже и допрашивай.

– Так бежать могут! Им верить нельзя. Каждый по-разному говорит.

Генерал пронзительно посмотрел в глаза следователя НКВД, протяжно и громко вздохнул и твёрдо проговорил:

– А это от того, лейтенант, что каждый и них выполнял свою задачу и не смотрел по сторонам, он смотрел только вперёд, на врага и уничтожал его, грыз зубами, а не сидел… Всё, прекращай допрос!

А в это время своей участи ожидали ещё несколько офицеров 1138 стрелкового полка.

Младшие лейтенанты Алексейцев и Горбунов погибли в начале февраля – в первые дни окружения немцами Юхновской группировки. Из всех выпускников Омского пехотного училища прибывших в полк для прохождения дальнейшей воинской службы в живых остались только младшие лейтенанты Берзин и Трусов. Берзину срочно требовалось госпитальное лечение, – был ранен в голову, Трусов имел легкое ранение в плечо, но и ему требовалась медицинская помощь. Раны у каждого нестерпимо болели и кровоточили, но офицеры были вынуждены ждать допроса, иначе, как предупредил Погребняк, их ждёт расстрел. Лишь после вмешательства члена военного совета армии все офицеры были освобождены от допроса и направлены в медсанбат, кто на лечение, а кто на осмотр и перевязки, – в большей или меньшей степени ранены были все офицеры.

Но объяснения давали не только офицеры. Допросам подверглись старшины, сержанты, солдаты, медики и даже повара. Некоторые из них за трусость были осуждены военным трибуналом и отправлены в штрафные роты.

(05.06.1942 года после формирования и укомплектования 338 стрелковая дивизия была переподчинена 43-й армии и уже 22 июня 1942 года была выдвинута на передовые позиции. 1138 стрелковый полк, понёсший большие потери, был выдвинут во второй эшелон дивизии в район высоты 233,9 – между населёнными пунктами Мусино-Ефаново-Износки. Здесь полк доукомплектовывался и 4 августа был введен в первый эшелон, заняв район Коркодиново-Науменки).

После излечения в прифронтовом госпитале младший лейтенант Берзин возвращался в свой полк. Дорога от госпиталя до штаба полка шла по цветущему разнотравьем полю и пролегала через круглую дубраву, густо поросшую кустарником.

Ни взрыва снарядов, ни свиста пуль, ни оглушительного ора вперемежку с ёмким крепким словом из десятка глоток солдат бегущих в атаку под льющийся на них град пуль – полный покой и тишина.

– Как дома! Так же пряно пахнет трава под тёплыми лучами солнца, тот же пересвист птиц, только нет рядом мамы, сестёр и моей Серафимочки. Где вы сейчас, родные моя, что делаете? – мысленно говорил Филимон и уносился мечтами в родное таёжное село к матери, сёстрам и милой Серафиме.

Упав на вековые дубы с небесной дали, лучи солнца разбились о ветви их и рассыпались тонкими серебристыми нитями по кустарникам и тропе, на которую ступил Филимон. Лёгкое прохладное дуновение ветра принесло из зарослей кустарников, ползущих по правому краю тропы, шёпот листвы и следом резкое:

– Стоять! Руки вверх!

Вздрогнув от неожиданного окрика, Берзин тотчас выбросил из головы приятные воспоминания и, подняв руки, замер с занесённой для нового шага ногой.

Справа затрещали кусты.

Осторожно опустив ногу на землю, Берзин медленно обернулся на шелестящий звук. Из кустов с винтовкой наперевес выходил юноша лет пятнадцати в светло-серой залатанной во многих местах гимнастёрке и землистого цвета штанах. На голове юноши, наполовину скрывая уши, была нахлобучена изрядно потрёпанная пилотка старого образца с неопределённого цвета кантами по верху бортиков и швам колпака, с такого же цвета подкладкой для металлической звезды, но без неё. Ноги юноши были всунуты в рваные калоши, подвязанные верёвками за щиколотки, большие пальцы, покрытые серой пылью, торчали из дыр.

Осторожно перебирая ногами, странный юноша надвигался в сторону Берзина с низко опущенной головой, при этом рывками запускал винтовку в его грудь и издавал гортанные звуки, подобные тем, какими обычно пугают дети, того, кого боятся сами.

– Э-э! Осторожно с винтовкой! Не видишь что ли, свой я! Из госпиталя! – находясь в напряжении, как можно спокойно проговорил Берзин.

Слова не возымели на юношу никакого воздействия. Приближаясь к Филимону, он не только не прекращал пугать его винтовкой и своими гортанными звуками, но и низко опущенной головой как бы давал понять ему, что будет ещё и бодать лбом.

Винтовка упёрлась в грудь Филимона. Юноша остановился, ещё дважды изверг из горла свои пугающие прерывистые звуки: «У-фу-ху-у! У-фу-ху-у!» – и застыл немигающим взглядом на его сапогах.

Прошла минута, юноша молчал, вероятно, что-то прокручивал в своей голове. На второй минуте, не поднимая глаз, заикаясь, произнёс:

– Я т-т-тебя сразу у-у-узнал!

– Больной? – догадался Филимон, – а выстрелить может. Что с него возьмёшь!

Всё ещё держа руки над головой, Берзин проговорил:

– Хочешь, я тебе сапоги свои подарю?

– Х-х-хочу! – загоревшись глазами, проговорил юноша. – И п-п-портянки!

– Как же я всё сниму, если у меня руки подняты?

– Оп-п-пусти. И на тр-р-раву сядь. Так я тебя б-б-бояться не буду.

– А ты боишься?

– Б-б-боюсь! У тебя с-с-сапоги.

Опустившись на траву, Берзин снял правый сапог, размотал с ноги портянку и, аккуратно обмотав её вокруг сапога, поставил справа от себя. Проделав подобное со вторым сапогом, приподнял голову и посмотрел на юношу. Бесцветные глаза юноши были направлены на Берзина, но Филимону они казалось пустыми, мертвыми и смотрели не на него и даже не через него, а за спину, в какую-то таинственную бездну, ведомую только ему.

Холодная дрожь прокатила по телу Филимона. Такого пустого отрешённого взгляда он не видел даже у дурачка Прони, бесцельно вышагивающего в любую погоду по улицам районного центра, где Берзин овладевал рабочей профессией.

– Бери и надевай. Что стоишь? Я теперь не страшный? – справившись с некоторым оцепенением своего тела и разума, проговорил Берзин.

– Угу-у! – с кривой улыбкой гукнул юноша. – Теперь ты б-б-без сапог и не с-с-страшный! Теперь я тебя не б-б-боюсь. Теперь я буду с-с-страшный.

Отбросив винтовку в сторону, юноша склонился над сапогами, взял их в руки и в этот момент Берзин резко встал на ноги и в несколько стремительных шагов подбежал к оружию. Подняв винтовку с земли, наставил её на юношу и громко проговорил: «Руки вверх!»

Юноша, выронив из рук сапоги, упал на колени и слёзно взмолил:

– Не уб-б-бивайте! Не с-с-стреляйте! – а потом, ткнув пальцем в винтовку, проговорил, – а там п-п-пулек нету!

Филимон передёрнул затвор и убедился в том, что в винтовке действительно нет патронов.

– Что ж ты тогда трясёшься и руки поднял? – удивился он.

– Ага, а вдруг вы с-с-стрельнёте. Тогда пулек не б-б-было, а сейчас м-м-может есть!

Окончательно убедившись, что юноша болен на голову, Берзин приказал ему встать и следовать рядом, предварительно, конечно, возвратив свои сапоги на свои ноги.

Прибыв в расположение штаба дивизии – в деревню, где он остановился для переформирования и пополнения частей и подразделений, Филимон передал юношу потерявшей его матери.

– Вы прости его, товарищ офицер, больной он. Таким стал после того как согнали всех нас фашисты на площадь. Девушку партизанку повесили там… молодую и очень красивую. Фашист, который вешал её, всё время перебирал ногами и стучал нога об ногу. С того дня Стёпушка стал бояться всех, кто в сапогах.

– Понятно! Только вы посматривайте за ним, мамаша Мало ли что… Винтовку где-то нашёл ваш сын, в меня целил, благо, что в ней патронов не было, а ежели были бы… До беды не далеко.

С сочувствием посмотрев на разбитую горем женщину, Берзин тяжело вздохнул и, увидев мимо проходящего солдата, спросил, где располагается штаб дивизии. Получив от него ответ, пошёл в указанном направлении.

В штабе, лишь только вошёл в дом, в котором он располагался, услышал крик. Кто-то, кого-то «распекал» с применением крепких выражений.

– Трусы, паникеры, в штаны наложили! Дураки, негодяи! Не исполнили приказ! Прикажу расстрелять как собак! Разжалую! В штрафбат отправлю! Предатели, расстреляю! – и тому подобное и даже круче.

– Товарищ генерал, так никого не осталось, погибли все разведчики. «Языка» добыли, а пока переправляли его через линию фронта шальная пуля его…

– Тебя расстреляю! Пуля… видите ли… Сейчас везде пули летают, даже у меня тут вчера десант фашистский объявился. Твари, суки, гады… – и так далее. – Через два дня, где хочешь, добудь «языка», хоть высери мне его. Везде ясность, на одном твоё участке не понятно, что творится.

Когда крики в трубке исчезли, полковник с тяжёлым вздохом отдал её связисту и сказал, обернувшись к Берзину: «Слышал!»

– Так точно! – ответил младший лейтенант и склонил голову, как будто лично бы повинен в том, что командира дивизии крепко обругал, посылая к ядрёной Фене, какой-то вышестоящий командир.

– И, что я сделаю? Вот скажи, что мне делать? А! – махнул рукой, затем, как бы отрешившись от безысходной реальности, проговорил. – Ты из армии, с пакетом?

– Никак нет, я из госпиталя, за назначением.

– Из госпиталя, говоришь, а я, было, подумал из штаба армии… чистенький.

– Из окружения выходил, обмундирование в негодность пришло, новое выдали.

– А с винтовкой почему?

– Так встретил тут одного дурачка местного. Я по дубраве шёл, а он из кустов и с винтовкой. Разоружил, потом на околице мать его повстречал. Сказала, что головой повёлся после казни какой-то молодой партизанки.

– Врёт! – с ненавистью воскликнул комдив. – Деда его на днях расстреляли, вот и свихнулся.

– Деда? – удивился Берзин. – За что, разрешите спросить, товарищ полковник.

– Спросил уже. За дело подлое. По мне бы я их всех тут расстрелял, сволочей! И без сожаления! – вновь с ненавистью проговорил полковник и поведал Берзину трагическую историю последнего дня жизни молодой партизанки. – Сдали, сволочи, молоденькую девушку партизанку фашистам! Те пытали, а потом повесили. Вот такие дела, лейтенант.

– Да, я бы их сам за такие дела, – крепко сжав кулаки, – как клопов раздавил, – налился гневом Филимон.

– Раздавили уже, и подело́м им! Слушай, лейтенант! – резко, как бы спохватившись, что не довёл какое-то важное дело до логичного завершения, воскликнул полковник. – Ты часом не разведчик?

– До ранения я служил в первом батальоне 1138 стрелкового полка, товарищ полковник.

– Служил… это хорошо. Из окружения выходил… прекрасно! – задумчиво говорил полковник, седовласый лет за пятьдесят офицер с орденом Красного Знамени на кителе. – Жив остался. Значит, боевой офицер! – возвышенно. – Вот тебе и новое назначение, принимай взвод пешей разведки в своём полку. Ты, я вижу, парень крепкий, плечи косая сажень. Взвод, – протяжно и глубоко втянув в себя воздух, – на бумаге есть, а по сути его нет. Два бойца в нём… вот и весь взвод. Эх, какие ребята погибли, – с горечью. – Вот что, лейтенант, – уже твёрдо. – Набирай людей. Слышал, что командарм требует. Добудь, приказывает, «языка» и хоть кровь и́з но́су. И что я могу сделать?! У меня от дивизии батальон не наберётся, а разведчиков и того… да… сам увидишь, – вновь с горечью проговорил полковник затем резко собрался и, по-отцовски посмотрев на лейтенанта, сказал, что представит его к ордену, если через два дня тот приведёт «языка». – На тебя одна надежда, нет у меня людей, а офицеров и того меньше. Старши́ны ротами командуют.

Повернувшись лицом к ординарцу, полковник приказал показать лейтенанту Берзину место расположения разведывательного взвода.

– На смерть посылаю тебя, сынок, но другого выхода у меня нет, – подумал полковник, провожая взглядом нового командира взвода пешей разведки.

Сержант Чигилейчик и рядовой Цыцыков – бойцы разведвзвода встретили нового командира насторожено.

В рейде по тылам врага, завершённом день назад, погибли двенадцать разведчиков вместе с командиром взвода и вот сейчас перед ними – сержантом, опытным разведчиком-следопытом и рядовым, лучшим снайпером полка, стоял молодой безусый лейтенант в новой гимнастёрке, который, по их мнению, порох не нюхал.

– Чему он нас может научить? – думали они, глядя на его новое обмундирование. – Видно, только что прибыл в полк после военного училища.

Унылый вид разведчиков сказал Берзину о возможных трудностях в налаживании доверительных отношений с подчинёнными.

– Познакомимся? – спокойно выдержав взгляд настороженных и одновременно испытующих глаз, проговорил Филимон и поочерёдно пожал руку сержанту и рядовому. – Лейтенант Берзин, на фронте с января, с этого же времени и в нашем полку, родился и вырос на Алтае в таёжной деревне. Не могу сказать, – посмотрев на рядового, явно из северной народности, – что хорошо разбираюсь в следах зверей, но в тайгу до войны много раз ходил… с ружьём. Утку и гуся на лету сбиваю. Чего не знаю, с вашей помощью выучу. Постараюсь быть вам не только хорошим командиром, но и добрым товарищем.

– Сержант Чигилейчик Игорь Петрович, из Перми, в полку с августа сорок первого, товарищ лейтенант, – как-то сразу собравшись, ответил разведчик. – Извините за откровенность, подумал, было, что вы к нам прямо с училища.

– Это по новой форме?

– Так точно, товарищ лейтенант, по ней.

– С госпиталя я, ранен был в голову во время выхода из окружения. Моя форма пришла в негодность, выдали новую. Ошиблись вы, сержант.

– Бывает! – дружелюбно ответил Чигилейчик.

– Товарищ лейтенант, а я Цыцыков Цынга Цынгович, охотник, – увидев направленный взгляд лейтенанта на себе, бойко представился рядовой. А больше и не знаю, что сказать. Да! – вспомнив, что не сказал с какого времени в полку, добавил, – я тоже, как и сержант Чигилейчик с августа в нашем полку.

– А я помню, вас Цынга Цынгович, – как давнишнему знакомому радостно улыбнулся Берзин. – Видел вас рядом с высоким лейтенантом… ещё там, – кивнув в сторону, – когда выходили из окружения.

– Это наш командир взвода, лейтенант Акимов… был. Умер от ран два дня назад… в нашей последней разведке. Он «языка» взял, а мы… – махнув рукой, – не смогли доставить его. Пуля «языка» зацепила, его же, немецкая, – грустно проговорил Цыцыков.

Эвенк по национальности Цыцыков Цынга Цынгович с рождения был обучен охоте в тайге, и уже с двенадцати лет самостоятельно ходил в тайгу на добычу пушного зверя. Куницу из винтовки бил, а соболя добывал обметом, кулемой, капканом. И на медведя ходил, но не ради спортивного интереса и даже не по нужде, а по необходимости, когда тот зимой шатался и досаждал людям. Тогда собирались мужчины всего посёлка и шли в тайгу с рогатинами и гарпунами. Это и многое другое о своих бойцах узнал Филимон, а пока…

– Вдвоём только и остались, – вздохнул сержант. – Полёг весь наш взвод, а с начала войны был полный штат – пятьдесят три человека, командир взвода, пять сержантов и сорок семь рядовых.

После краткого знакомства Берзин сказал, что командир дивизии требует «языка».

– Наша вина, что уж тут говорить, не уберегли командира и «языка» мёртвым притащили, – потупив взгляд в землю, с тяжестью в голосе проговорил сержант. – Только вот, – слегка замялся, – лейтенант Акимов, думается, поторопился.

– О чём вы, сержант? – удивился Берзин.

Поджав плечи, сержант замялся, вероятно, думал, раскрывать свои мысли или промолчать, потом коротко взмахнул рукой и проговорил:

– Мы вот тут до вас с рядовым Цыцыковым, Цынгой, значит, товарищ лейтенант, всё думали о нашей последней разведке, правильный ли участок перехода линии фронта выбрал лейтенант Акимов.

– Давайте-ка подробнее, Игорь Петрович, – заинтересовался Филимон.

– Лейтенант Акимов, товарищ лейтенант, повёл группу напрямки, по полю, значит, говорил, что так ближе до немецких окопов, а можно было иначе. Вчера с Цынгой, извините, с рядовым Цыцыковым передний край нашего полка непосредственно на местности обсмотрели и думаем, извините, товарищ лейтенант, не наше это дело, только кто же знал, что нам нового командира дадут.

– Сожалеете, Игорь Петрович? – улыбнулся Берзин. – Сами, небось, хотели командовать взводом.

– Вы извините, товарищ лейтенант, сожалел я не об этом, а о том, что «языка» не доставили, потому и на передовую пошёл, чтобы ещё раз внимательно осмотреть все подступы к немецким окопам, – уныло ответил сержант и решил прекратить разговор на эту тему.

Поняв, что обидел хорошего человека, душой болеющего за порученное дело, но к несчастью не выполненное, Берзин сковался в своих действиях, направленных на создание товарищеской обстановки во взводе и умолк, от смущения вспыхнув ярким румянцем.

Увидев замешательство командира, и поняв, что в словах его обидело сержанта, Цыцыков перевёл разговор на второстепенную тему.

– Товарищ лейтенант, вы сказали, что с Алтая. Значит, вы тоже охотник, – обратился он к Берзину.

– Не так, чтобы очень, но на лося ходил, – ответил Филимон.

– А белка, соболь и какой другой пушной зверь у вас водятся? – допытывался Цыцыков.

– Всё есть, Цынга Цынгович, только вот… – Берзин повернулся лицом к сержанту. – Вы уж прости меня, Игорь Петрович, за несдержанность, не хотел обидеть, по недомыслию.

– Да, я что, товарищ лейтенант, я и не думал… чего там… что мне обижаться.

– Вот и хорошо. Вы сказали, что были на передовой. Может быть, что-то новое разведали?

– Дело тут такое, товарищ лейтенант. Высмотрели мы с рядовым Цыцыковым участок, где у немцев разрыв в их обороне. Он как раз на участке третьей роты первого батальона. Там справа болотце есть и рощица, скрывающая его от немцев. Нам-то это хорошо видно, а они туда ни шагу, в болотце-то. Мы вчера весь день там вели разведку. У местных я сегодня уже поспрашивал про болотце, сказали, что можно его пройти незаметно и прямо в тыл к немцам через заимку Спиридоновскую, старовер там сейчас в ней проживает, толи внук, толи ещё дальше как, того первого Спиридона, что заимку ту поставил. Вот и думаю, там надо идти и выходить там же надо, это как снова за «языком» пойдём.

– Третья рота первого батальона, – радостно проговорил Берзин. – Друг там у меня, младший лейтенант Трусов.

– Лейтенант уже, командир роты он, – ответил сержант.

– Надо бы к нему в роту. Самому всё осмотреть. Пойдём все вместе, – сказал Берзин.

– Вот сейчас отобедаем и пойдём. Вы пока подождите здесь, товарищ лейтенант. Мы с Цынгой на кухню сходим, обед принесём, потом и пойдём.

Встреча Филимона с товарищем детства, юности и учёбы в военном училище была радостной, по крайней мере, для Берзина. Трусов хоть и проявил радость, но был сдержан в чувствах. Почему? Берзин не придал этому значение, собственно, он и не увидел холодное отношение к себе со стороны друга, каким он считал его всегда, так как сам был переполнен положительными эмоциями.

Второй день на новой должности лейтенант Берзин провёл в поисках солдат, достойных быть разведчиками, но из всех солдат, прибывших на пополнение, выбрал всего лишь одного человека, – рядового Сапрунова, преподавателя немецкого языка в одной из школ города Омска.

На вопрос, обращённый к строю солдат из нового пополнения: «Кто хочет быть разведчиком?» – вышли трое. Юношу лет девятнадцати и мужчину за пятьдесят Берзин сразу забраковал, а на широкоплечего, на голову выше самого Филимона мужчину лет двадцати семи – тридцати обратил внимание.

– Силач! Боксёр или борец! – мысленно воскликнул Берзин, посмотрев на него, но каково же было его удивление, когда узнал, что крепыш оказался учителем немецкого языка.

Всех учителей иностранного языка Филимон представлял тощими коротышками с постоянно задумчивыми глазами на бледном лице, именно такой преподаватель был у него в районной школе. Сапрунов Виктор Фёдорович – уроженец города Омска был если не гигант, то близок к этому, чем вызвал восторг у Филимона.

– Учитель! – удивился Берзин. – Никогда бы не подумал, что могут быть такие учителя. Вы, верно, подковы гнуть можете?

– Мне больше гвозди нравятся, – густым басом ответил Сапрунов.

– Гвозди!? – улыбнулся лейтенант. – Что ж, и гвозди подойдут. Ежели патроны в бою закончатся, будете гвозди в лоб фашистам загонять. Договорились?

– Это я с удовольствием! – ответил Сапрунов, чем вызвал лёгкий смех среди прибывшего пополнения.

Большая физическая сила, а главное – знание немецкого языка подкупили лейтенанта, и он зачислил рядового Сапрунова в свой взвод.

Полной противоположностью учителю был щуплый на вид рядовой Кравец, увидев которого, лейтенант перевёл недоумённый взгляд на сержанта Цигилейчик, доставившего его во взвод.

– Вы, товарищ лейтенант, не смотрите, что он невысокий. Я его обсмотрел. У него мышцы, как канаты. Он мастер спорта по боксу, чемпион края, и, между прочим, ваш земляк, со Славгорода… говорит.

В этом составе командир взвода решил выйти за «языком». Доложил о своём решении майору – командиру полка и получил от него разрешение на пересечение линии фронта.

В сумерках, под накрапывающий мелкий дождь разведчики вышли из расположения третьей роты и ползком, преодолев нейтральную полосу, приблизились к болоту без единого выстрела с немецкой стороны.

Болото оказалось не так и мало, на ощупь прошли по нему километра полтора, затем какой-то звериной тропой ещё с километр и как-то сразу и неожиданно уткнулись в добротный дом с перекрытым подворьем. Поняли, это и есть жильё старовера – Спиридоновская заимка.

Приказав рядовому Кравец осмотреть дом, лейтенант с оставшимися разведчиками затаился в кустах.

Вскоре рядовой Кравец подал сигнал, что всё чисто – в доме кроме хозяина и его семьи чужих людей нет.

Феофан Савватеевич встретил разведчиков добро, выставил на стол хлеб, яйца, варёную картошку, оставшуюся с ужина и соления. Предложил самогон, но Берзин, поблагодарив, отказался.

На вопросы Берзина, есть ли поблизости немцы и сколько их, хозяин заимки ответил, что верстах в пяти проходит дорога и часто с той стороны слышатся звуки моторов машин и другой военной техники.

– Сам-то я не ходок, ноги не слушаются, будь они неладны, а внук… Сёмка, где ты?

– Здесь, деда! Где мне ещё быть? – послышался с печи бойкий мальчишеский голос.

– Слезь с печи-то, да обскажи всё, что видел.

С печи по приставной лестнице спустился мальчик лет двенадцати, подошёл к деду и с интересом – без робости перед незнакомыми людьми, осмотрел каждого гостя, затем вопросительно посмотрел на Берзина, определив каким-то ему известным чутьём, что он самый главный командир, и что на его вопросы следует отвечать.

В беседе с мальчиком, Берзин понял, что где-то невдалеке находится штаб какой-то немецкой части, так как по дороге часто передвигаются легковые автомобили и мотоциклы, а на тропе близ дороги иногда появляются одиночные солдаты.

– «Языка» будем брать на тропе, – решил лейтенант и, поблагодарив хозяина, двинулся в путь.

Проводником вызвался идти внук Феофана Савватеевича – Семён.

Шли густым лиственным лесом. Дождь хоть и прошёл, промокли изрядно.

Застрявшие в листьях деревьев, кустарников и траве крупные капли ушедшего ночного дождя прощальным холодным салютом, бриллиантово играющим под ударами лучей утреннего солнца, орошали ноги, плечи и голову разведчиков, отчего всем им было зябко, неуютно и в какой-то мере даже страшно, – своя, родная, русская земля, но порабощённая врагом таила опасность.