За право жить

– Так звонили же! – отвечали они, потупив взгляд соловевших глаз на свои босые ноги, – в переполохе забыли надеть на ноги даже чуни.

Кузьмич, решивший, что деревня собралась, чтобы наказать его за переполох, устроенный в деревне, тихо приподнялся с бревна и залез под старые сани, неведомо, когда и кем брошенные здесь же у бревна и замер, поглядывая из-под них на разрастающуюся толпу односельчан.

Народ прибывал на площадь, шумел, все друг друга о чём-то спрашивали, но толком никто, ничего не мог сказать. Потом вспомнили виновника поднятой суматохи, обнаружили его под санями, выволокли из-под них и поставили, трясущегося, посреди площади.

– Пошто народ взбаламутил? Ты, что это, старый, белены объелся? Совсем ополоумел что ли? Народ после работы отдохнуть решил, а ты, как чумной по дворам шнырял, а сейчас ещё и в набат ударил. Али тебе делать неча? Так иди… вон это самое, сам знаешь куда, – возмущались мужики.

– Батогами его, злыдня окаянного, – подступали к деду бабы.

А бабка Спиридониха до того распалилась, что багор свой подняла и угрожающе двинулась на Кузьмича.

– Народ, вы того! Вы чего это? – закрываясь тощими руками, запричитал дед. – Я вам того, весть важную принёс, а вы меня того, батогами, значит. Так-то вы гонца верного встречаете!

– Это кто ж тут такой верный гонец? – отбросив в сторону вилы и рогатину, засучивая рукава рубахи, – отодвинув Спиридониху в сторону, грозно проговорил Макарыч, наступая на деда.

– Я! Вот кто! – вдруг осмелев, гордо приподняв голову с нахлобученным на неё треухом, воскликнул Кузьмич. – Вы покуда тут развлекались, по баням парились, да по огородам своим шастали, да с бабами миловались, народ по всей стране в войско собирается, – басурмана бить идёт.

– Это кто ж тебе такое наговорил, пень ты старый? – донеслось из толпы.

– Радиво! Вот хто! Германец на нас напал. Не сёдня, завтра всех мужиков под гребёнку сгребут и на войну отправют. Вот!

Глухая тишина. Слышны лишь лёгкий ветер в сосне у дороги и кукушка в лесу отсчитывающая кому-то года жизни.

Первый от потрясения оправился Филимон Берзин.

– Кузьма Кузьмич, а ты чаем чего-либо не перепутал?

– А чего мне пере… перепа… перепапутывать-то? Чай, ещё не ополоумел! Своими у́хами слышал, как по радиве говорили о войне. Германец, он басурман этакий, Антантой на нас опять пошёл, эт значит, всё по там, как его там… – сдвинув треух, дед почесал затылок, пытаясь вспомнить, с какой стороны света напал враг. – Вспомнил! Прям, взад на нас с запада! Вот!

– Это в какой же такой в зад, в жопу что ли, немец нас поцеловал?! – выплеснул со смешком Парфён Павлович Пимокатов, – председатель лесозаготовительной артели колхоза «Таёжные зори», центральная усадьба которого находилась на удалении двадцати километров от села.

Площадь зашлась смехом.

– Вы чего это? – громко прокричал Филимон. – Народ, охолонитесь! Война! А вам бы всё смешки!

И вновь на площади тишина. Поняли люди, что не до смеха со дня сегодняшнего, пора платки для слёз из сундуков доставать. Война пришла в их дома.

Со всех сторон площади к деду Кузьмичу полетели вопросы. Отвечая на них, он гордо держал голову, насколько позволяла ему его слабо гнувшаяся хрустящая в позвонках шея.

– Ерапланы таковали нас в за… с запада, вот. Сам слышал, народ сказывал, что с огнём они – ерапланы, всё едино как драконы, и в лапах у них бочки с карасином. Бочки те бросают на землю и всё синим пламенем горит. А ещё строчат, прям, зараз кучами пуль, не одной пулькой, а сразу по сто штук с дула. И ружьев таких мильён у басурманов германских. Ещё, сказывали, всякие там у германца машины с бронёй, как у лыцарей, только большие они и на гусеницах, как тракторы наши и называются они танки.

– Ты, дед, пошто народ-то пужаешь? – строго проговорил Пимокатов.

– А ты на меня не кричи! Ишь ты, какой начальник тут выискался! Хто тут тебя такого выбирал? Я, к примеру, за тебя руку не поднимал. Вот и помалкивай, мал ещё старших учить и перебивать. Слухай, когда тебе умные люди правду истинную талдычат!

– Ты, что ли тут умный-то выискался? Сморчок старый!

– Не сметь оскорблять! Ты ишо под стол пешком ходил, когда я с германцем воевал. Во, смотри! – распахнув на груди брезентовую накидку, дед показал всему народу Георгиевский крест.

По площади пролетел шелест слов.

– А что? Может быть взаправду война?

– Радива-то у нас нет!

– Верьте больше ему, – с усмешкой, – брешет, как сивый мерин, что с него возьмёшь?

– Герой выискался! – со злобой.

– Вы того… Помалкивали бы. Сами небось и пороху не нюхали, а туда же, упрекать героя, охальники… Постоянно глотку дерёте, всё-то вам не то и не это! – строго проговорил Пимокатов. – Это я тебе, Спиридониха, и тебе, Макарыч, говорю. А перед тобой, Пантелеймон Кузьмич, винюсь. Извини, не по злобе, по недомыслию, будь я неладен. Только ежели взаправду война, власти приедут и всё растолкуют, а покуда расходитесь, люди, по домам. Завтра, ежели что, сам в район поеду, – проговорил и первый направился с площади в сторону своего двора.

Но ехать не пришлось.

Районные уполномоченные

С первым ещё серым ночным покрывалом, упавшим на таёжную деревеньку, в окно дома Пимокатова кто-то громко постучал и по голосу: «Открывай, Парфён Павлович!» – председатель артели узнал служащего районного военкомата Александра Мефодьевича Карпухина.

– Видно и взаправду беда пришла в наш дом, – подумал Парфён Павлович, снимая с двери брус, запирающий дом от непрошеных гостей. – За так просто по ночам высокие начальники не разъезжают.

Лет двадцать назад зима пришла на Алтай в сентябре, и октябрь вдарил крепкими морозами – за тридцать градусов при малоснежье. Снег лёг на землю только в середине декабря, а до того земля в тайге сияла серыми проплешинами, отвердевшими к началу зимы до крепости гранита. Птицы на лету замерзали, медведи не успели нагулять жир и не ушли в спячку, худо зверю пришлось в тайге, не сладко и людям в деревнях и городах алтайских. В деревни повадились медведи, – заходили в подворья селян, в сараях крушили всё подряд, проникали даже в сени, запоры-то никто не ставил, с тех пор все стали закрывать свои дома на крепкие засовы.

– Так-то оно спокойше будет, – говорили люди. – А ежели кому из человеков приспичит, то постучит… в дверь али в окно, чай, руки не отвалятся!

В дом вошли Карпухин и незнакомый Пимокатову человек, представившийся заместителем начальника районного отдела партии, какого именно Парфён Павлович не разобрал. Тот сходу, не дав хозяину дома раскрыть даже рот, строго проговорил: «Собери людей, нужно срочно довести до них постановление нашего советского правительства и лично товарища Сталина! И никаких отговорок, – увидев недоумённый взгляд хозяина дома. – Время не терпит. Завтра нам нужно быть ещё в двух сёлах».

– Погоди, Иван Иванович. В селе, поди, ещё никто ничего не знает, а мы на председателя сразу наскоком. Объяснить надо всё человеку, чтобы спокойно и без шуму поднял людей. – И повернувшись лицом к Пимокатову, сказал. – Речь держать будем, Парфён Павлович.

– Поднять это не сложно, – обстоятельно расставляя каждое слово, ответил Парфён Павлович. – Только, где я всех размещу? На площади темень, хоть глаз выколи, а избы большой, чтобы всех уместить, в селе нету.

– А ты меньше разговаривай и выполняй, что тебе сказано! – грубо ответил уполномоченный от районной партии.

Через полчаса всё село стояло на сельской площади.

Поднимая селян, Парфён Павлович говорил, что прибыли важные начальники из района и хотят держать перед ними речь.

– Другого времени не нашли, – ворчали одни, – как по ночам шастать, как волки.

– С лампой карасиновой выходить, али как? – спрашивали другие. – Темень, ноги можно переломать.

– А это как хочешь, – отвечал председатель артели и шёл к следующему дому.

Вскоре безмолвная толпа людей стояла на сельской площади, в центре её. Рядом с грозными посланцами района, невиданными селянами никогда в их отдалённом от района месте, одиноко мерцал бледный огонек. В полной тишине и в кромешной темноте, – в хмуром небе не было луны, и не светили даже звёзды, – люди слушали надрывную речь уполномоченного районного комитета партии.

– …война, товарищи! 22 июня фашистская Германия напала на нашу страну – Союз Советских Социалистических республик! Товарищи, я не вижу ваших лиц, мне видны лишь ваши силуэты, и вы не видите моего лица, но я не безмолвен, как не безмолвен сегодня весь наш советский народ… Сегодня мы говорим всему миру и фашистам, напавшим на нашу страну, нас не победить! Мы уничтожим фашистскую гидру в её же логове!..

После партийного руководителя перед селянами выступил представитель районного военкомата. Он призывал людей к спокойствию и порядку, который никто не нарушал, но так было принято в выступлениях начальников всех рангов, – призывать и требовать. В конце своей речи он приказал всем мужчинам в возрасте от семнадцати до шестидесяти лет прибыть в районный военкомат.

– Времени вам даю, как бы, ровно двое суток. Послезавтра, как бы, быть на месте, в призывном пункте, как бы. С собой иметь, как бы, недельный запас продуктов, – в заключение сказал он и сглотнул твёрдый комок, застрявший в горле от «сухой» речи.

После речей приезжего начальства в центр площади вышел Парфён Павлович.

– Может быть, кто-нибудь хочет высказаться, казать, значит, чего-нибудь, товарищи односельчане? – обратился он в темноту.

– А что тут говорить?! Итак всё ясно! О войне нам обсказал всё доходчиво Кузьмич.

– И стоило ради этого народ тревожить.

– Понаехали, продыху от вас нет, начальничков!

Неслось со всех сторон площади. Темно, поди узнай, кто говорит, не страшно. Можно и кулаком погрозить ненавистным начальникам.

Народ смелый, кричит из темноты или из-за угла, когда не видно его, а на свету молчит, знает, чем грозный кулак власти пахнет, нюхал его и нюхает до сих пор.

В тишине пронёсся всем знаковый голос.

– Ну, напал немец, ну и что? Мы народ русский, пужаный, быстро сломаем ему хребет. Дурак, немец! Вот чё я вам скажу! Получит в жопу пинка… крепкого!

– Верно говоришь, Макарыч, – напыжившись, проговорил Пимен Фролов, – молчаливый мужичок, из которого и в доброе время невозможно было выдавить слово. А тут темно, вот и разговорился, – три слова сказал.

– С карасинчиком, пинка-то! – бойко проговорила Спиридониха

– Не-е-е, со скипидарчиком! – поправил её разговорившийся Пимен.

По площади пролетел задорный смех.

– Драпать будет до своей неметчины, аж пятки сверкать будут! – Разнёсся победный выкрик. Это кто-то из молодёжи решил поднять боевой дух сельчан своим бойким, звонким голосом.

Его поддержали другие звонкие голоса.

– Война, ну и что? Напужали! Белую контру задавили и коричневую задавим!

– Мы им покажем, где раки зимуют!

– Дадим хрен без масла понюхать!

– Да, мы их шапками закидаем! Вон нас сколько мильонов!

В слабом свете лампы селяне увидели поднятую руку уполномоченного из районного комитета партии.

В наступившей тишине разнёсся его уверенный, спокойный голос.

– Это хорошо, дорогие товарищи, что у всех у вас боевой дух. Сломаем хребет гидре фашистской, это точно, будьте уверены, только вот настрой на спокойный лад отменяю. Собранность нынче нужна и настрой на войну с сильным врагом. От вас, дорогие товарищи, требуется напряжение всех сил. Колхоз ваш лесозаготовительный, а лес сейчас стране особо нужен. Меньше вас будет в артели, мужчины уйдут на фронт, страну защищать, а план по лесозаготовке останется прежним. На ваши плечи, женщины, ляжет вся нагрузка по вырубке леса. Доставкой, конечно, займётся, как это и было, район. Вот для того я здесь, чтобы довести до вас распоряжение краевого комитета партии, товарищи колхозники… и план новый по лесозаготовке.

До рассвета то волновалась, то шумела, то молчала жидкая толпа людей села в пятнадцать дворов, то просто люди слушали уполномоченных из района, которые с рассветом выехали в соседнее таёжное село, стоящее верстах в пятидесяти от их села, поставленного братьями Макаровыми ещё в 1775 году и названного в их честь Макаровским.

Так люди маленькой таёжной деревеньки колхоза «Таёжные зори», утвердились в словах Кузьмича о начале войны 22 июня.

Глава 2. Враг

Лейтенант Берзин

– Согнись, разогнись! Годен! Следующий! – проверяли призывников две докторши.

Филимон Берзин вместе с Сергеем Трусовым и Иваном Кудряшовым были признаны годными для воинской службы, но так как им было всего семнадцать лет, то их направили в Омское военно-пехотное училище имени Михаила Васильевича Фрунзе.

В январе 1942 года, после шестимесячного курса обучения, Филимон Берзин, два его товарища односельчанина и ещё около полутора тысяч младших лейтенантов и лейтенантов направились в действующую армию на должности командиров стрелковых, пулемётных и миномётных взводов.

– Пацаны, а ведь нам здо́рово повезло, только мы изо всего выпуска попали в полк, штаб которого находится здесь же в деревне, разве что в другом её конце, а другим нашим пацанам добираться до своих полков попутками, а где и пешком, – выйдя из штаба дивизии после распределения по воинским частям, проговорил младший лейтенант Берзин и, бодрой походкой вместе с друзьями односельчанами – Сергеем Трусовым, Иваном Кудряшовым и ещё пятью выпускниками Омского военно-пехотного училища – земляками из Алтайского края направился в штаб полка 338 стрелковой дивизии 33-й армии Западного фронта.

Представившись командиру полка, младшие лейтенанты Берзин, Трусов, Самсонов и Пермяков были зачислены в первый стрелковый батальон, Уфимцев Василий и Кудряшов Иван во второй стрелковый батальон, Алексейцев Валерий и Горбунов Владимир в третий стрелковый батальон.

Новые сапоги, тонко поскрипывая яловой кожей, взбивали плёнку свежевыпавшего снега и вносили в душу Филимона радостное настроение, а твёрдый шаг его крепких ног нёс в воспоминания, – недавний торжественный марш по плацу училища в честь получения первого офицерского звания – младший лейтенант. Маленькие кубики в петлицах шинели грели душу Берзина и растворяли его в радужных мечтах. Филимон шёл на КП роты, в которую был направлен на должность командира стрелкового взвода после распределения в штабе полка.

– Приду в роту, получу взвод, буду строгим, но справедливым командиром, а иначе нельзя, – вышагивая по узкой тропе редкого берёзового колка к командному пункту роты, мыслил Филимон. – Солдаты они все люди разные, и по возрасту и по натуре, а коли я для них командир, то спуску давать не должен. Вот, ежели, к примеру, взвод побежит в атаку… – хмыкнул, – бегут с передовой, а в атаку идут. Так вот, ежели взвод пойдёт в атаку, все же по-разному бегают. Я могу быстро бежать и поведу взвод в атаку с криком «Ура», а который солдат старый, ежели ему лет так за тридцать… Как ему? Он быстро бежать не сможет, старый уже. Вот, как тут быть, спрашивается? Наказывать? Но он же не виноват, что уже старый и не может быстро бегать. И что… объявить ему выговор? Нет, тут как-то надо по-другому! А ежели я всех быстрее бегаю во взводе, это что ж… весь взвод наказывать надо? Какая-то неувязочка. Вот приду в роту, обязательно спрошу, как быть в таком случае… у ротного командира или комиссара. Лучше у комиссара. А, может быть, не спрашивать? Подумают, что я, прям, какой-то недотёпа. Нет, не буду спрашивать.

Неожиданно впереди справа послышался чёткий ритмичный скрип снега, как будто несколько человек шли след в след и под одну команду: «Раз, два, три! Раз, два, три!»

Отпрянув в сторону, метров на пять-шесть от тропы, Берзин залёг за берёзку, напряг зрение и слух.

Вскоре на тропу вышла группа в маскхалатах и с оружием в руках, у двух солдат, из молчаливо шествующей семёрки людей, были немецкие автоматы.

– Фашисты! – промелькнула мысль у младшего лейтенанта. – Диверсанты, идут в нападение на штаб дивизии. Срочно, срочно, надо срочно что-то предпринять! – лихорадочно думал он, не мог принять ни одного действенного решения. – Бежать, но снег… он выдаст меня, меня застрелят. Ждать! – принял решение, – а когда уйдут на значительное расстояние, бежать и сообщить!

Когда последний диверсант скрылся в ложбине, а то, что это диверсанты Берзин утвердился с первого взгляда, – в руках у них кроме ППШ было немецкое оружие, и шли молча, прислушиваясь к каждому звуку, младший лейтенант быстро покинул укрытие и, что было сил, побежал к расположению роты.

Забежав в землянку и увидев в ней старшего лейтенанта, торопливо выкрикнул:

– Там, там! – указывая в предполагаемую сторону берёзового колка, – диверсанты, немцы, фашисты!

– Ты, кто такой, младший лейтенант? – воззрившись на заполошного офицера, спокойно проговорил старший лейтенант.

– Я… это… Берзин, – часто моргая глазами, ответил Филимон.

– Хорошо… Берзин. Откуда ты такой заполошный?

– Я, товарищ старший лейтенант направлен в первую роту первого батальона командиром взвода.

– Вот оно что! Это хорошо, что направлен. Только, младший лейтенант, прежде чем кричать, надо представиться, а потом уже докладывать, что и когда видел. Понял? – строго и одновременно с лёгкой улыбкой проговорил старший лейтенант.

– Простите, – склонив голову, повинился Берзин, затем собрался, встал по стойке «смирно» и чётко произнёс: «Товарищ старший лейтенант, младший лейтенант Берзин представляюсь по случаю назначения на должность командира взвода в первую роту первого батальона».

– Ну, вот, это уже по военному, а теперь докладывай, что видел и когда.

Доложив о группе в маскхалатах, Берзин услышал следующее:

– Это, младший лейтенант, как тебя по имени?

– Филимон, – тихо проговорил Берзин.

– Это, Филимон, полковая разведка. Ты что ж думаешь, они не видели тебя.

– Я спрятался за берёзой!

– За берёзой, говоришь, – хмыкнул и мотнул головой старший лейтенант Потёмкин. – Они тебя, взводный, раньше приметили, нежели ты их. Ты ещё по берёзовому колочку шёл и птичьи песенки слушал, они мне уже доложили, что в направлении расположения моей роты движется неизвестная личность, а ещё раньше о тебе мне сообщили по телефону из штаба батальона. Вот так-то, Филимон Берзин. Да, ты не смущайся, – увидев склонившуюся голову взводного и расплывающийся румянец на его щеках, – всякое случается, а за бдительность объявляю тебе благодарность.

– Служу Советскому Союзу! – приложив правую руку к голове с нахлобученной на неё шапкой, бойко ответил младший лейтенант.

Полк, в который получили распределение молодые офицеры – выпускники Омского военно-пехотного училища, в составе 338 стрелковой дивизии 33-й армии Западного фронта готовился к наступлению в направлении Вязьмы. Наступление было запланировано на 17 января 1941 года.

В ночь с 15 на 16 января во втором взводе третьей роты 1 стрелкового батальона поднялась тревога, и он в панике, оставив свой участок обороны, побежал в полном составе в тыл своих войск, но был остановлен прибывшим за день до этого командиром взвода младшим лейтенантом Пермяковым.

Как бы ни хотелось командиру роты капитану Кузнецову скрыть столь прискорбный факт от командования полка, он не пошёл на это, понимал, что подведёт под трибунал не только себя, но и командование батальона.

На вопрос комбата: «Что за шум был ночью в твоей роте, капитан?» – командир роты ответил кратко: «Паника. Кому-то померещился фашистский десант».

– Вот оно что, – задумчиво проговорил комбат, затем, помяв подбородок, спросил. – Кто?

– Выясняю, – ответил капитан.

– Выясняй и постарайся как можно быстрее. Мне уже звонили из штаба полка и требуют доклад. Скрывать не буду, так и доложу, что паника в твоей роте. Как можно постараюсь сгладить твою вину, но на себя брать её не собираюсь. Быть расстрелянным за трусость не по мне, – ответил майор Семилетов и приказал связисту соединить его со штабом полка.

Представитель особого отдела недолго искал виновника поднятия паники. Настоящие паникёры, сговорившись, указали на рядового Прозорова – щуплого восемнадцатилетнего паренька, их поддержали ещё несколько человек, решивших свалить свою вину на слабого беззащитного человека. Бежали все, а судили одного. Выяснилось, что молодой солдат, не сумевший постоять за себя, собственно, его никто и не слушал, – нужен был козёл отпущения, – был комсомольцем, но… Приговор зачитали всему личному составу полка и передали его дальше по инстанции, для зачтения в других полках дивизии. Когда Прозорова поставили перед расстрельной командой, он крикнул: «Да здравствует Сталин, да здравствует Родина!» Не помогло, расстреляли, труп бросили в яму, разровняв её и не поставив на месте захоронения даже берёзовый колышек.

17 января после продолжительной артиллерийской подготовки Берзин куда-то бежал, куда-то стрелял, рядом падали солдаты, свистели пули, глухо взрывалась земля, выбрасывая в морозный воздух мёрзлые комья земли и снег, превращавшийся за долю секунды из белоснежного в грязно-серый. Но ничего этого он не видел и не ощущал.

Ему не было страшно, эмоций не было, он был как бы обезглавленным без мыслей и чувств, с одним лишь желанием – скорее бы кончилось это безумие, где, как казалось ему, нет ни верха, ни низа, где нет никого, а есть только он в какой-то бесцветной, звенящей, взрывающейся пустоте.

Бег, стрельба, короткая передышка, снова наступление, дым, разрывы снарядов, смерть и всё как в тумане, – такими были первые дни настоящей войны, а не учебной на полигоне «Карьер» Омского военно-пехотного училища.

В эти дни Берзин понял главное, надо выжить, но не любой ценой, а ценой смерти врага, которого он должен, нет, обязан, уничтожить. С каждый новым наступлением он понимал, что идёт на смерть, но уже шёл в атаку не бездумно, а с полным осознанием своих действий, он учился воевать.

За одним днём приходил другой, смерть чередовалась жизнью, а жизнь ранениями и смертью. В первом бою погиб младший лейтенант Пермяков, через два дня младшие лейтенанты Самсонов и Уфимцев.

26 января в 8 часов 338-я стрелковая дивизия овладела Воскресенском, Мамушами и, не встречая особого сопротивления со стороны немецкой обороны, продолжала наступление в направлении на Замыцкое. В этом бою погиб односельчанин Филимона – младший лейтенант Кудряшов Иван и боевой офицер кавалер ордена Красного Знамени участник финской войны командир батальона майор Семилетов. Командование батальоном взял на себя командир 3 роты капитан Кузнецов, роту принял командовавший 1 взводом этого подразделения младший лейтенант Трусов – единственный офицер роты, оставшийся живым к этому дню.

Январские морозы, не ослабевая, заставляли командиров и комиссаров всех степеней в перерывах между боями вести разъяснительную работу среди личного состава о недопущении обморожений тела, т.к. среди солдат всё чаще стали появляться обмороженные и даже умершие от переохлаждения, особенно из числа жителей южных республик страны.

– Кто же умирать хочет? – между собой говорили бойцы после таких инструктажей, – тем более так бесславно, – от холода.

– Рады бы в тепле-то, только валенки и тёплые рукавицы командиры меж собой расхватали, а нам на рыбьем меху, – отвечали другие.

– А Худойбергенов так тот вообще пальцы на ногах и руках обморозил. Солдаты, которые лежали с ним в санбате, сказывали, ампутировали их ему, – говорили третьи.

– Колотите, – говорят командиры, – ногами и руками, – а толку что… Я вот колочу-колочу ногами, всё равно мёрзнут, а руки только и согреваю, что в штаны между ног сую, так от этого яйца мёрзнут и ещё больше колотун берёт.

– Это точно! Если руки-то как-никак согреешь, то ноги в яйца не засунешь, – тяжело вздохнув и грубо понося фашистов, говорили солдаты отделений, взводов и рот, и к утру нередко находили одного, а то и двух из тех бойцов с остановившимся сердцем – замороженным январской стужей.

Война, никто из солдат, офицеров и генералов не знал, что ждёт его завтра, через месяц или через секунду. И не только от мороза умирали солдаты и офицеры, они гибли в бою, падали на промёрзшую землю и в чёрный взъерошенный снег сражённые пулями и осколками снарядов. За первые девять дней наступательных боёв в 1138-ом стрелковом полку 338-й дивизии погибло 50% офицерского состава. Урон в потерях офицерского состава был ощутимый, приказами по полку командирами рот назначались младшие лейтенанты и старшины, командирами взводов – сержанты.

(27 января 338-я дивизия овладела районами Скотинино, Дорофеево, Кобелево. К 28 января, не встречая сопротивления противника, переместилась в район Федотково, Буслава, Абрамово.

31 января передовой 1138-й полк занял Горбы.

В ночь на 2 февраля 33-я армия заняла позиции для атаки на Вязьму. 338-я дивизия остановилась в Воробьёвке. В этот же день – утром противник атаковал 1138-й полк в районе Захарово, и немцы окружили передовую Юхновскую группировку 33-й армии, в которой находился командующий армией генерал-лейтенант Ефремов.