Заметки с Земли-прим, или Немного о Любви

Глава первая «АДАМ И ЕВА»

…Очередной финансовый кризис, но духом я не пал – запас молочной посуды позволял мне продержаться до следующего жалованья. Сполоснув парочку самых грязных бутылей, я сложил всю груду в сумку и бодро затрусил в сторону приемного пункта. Благодаря расчетливости и экономии выглядел я довольно респектабельно, от немецких туфель до итальянских очков, а увесистый куль с посудой прибавлял пикантности моему облику – добропорядочный буржуа, знающий цену деньгам, возможно и принял бы меня за своего, впрочем, как и субъект довольно потрепанной наружности, вставший за мною в очередь. Правда, сквозь дырявый пакет в его руках явственно зрилось его жалкое богатство – бутылок было всего две, да и те он подобрал где-нибудь в мусорном ящике.

Мы были с ним в одном положении, хоть и выглядели достаточно контрастно. Неважно, что вырученного им капитала хватит лишь на пару пончиков, это тоже завтрак… сие созерцание отвлекло мое внимание, и я не сразу заметил Женщину, хотя нюх на красоту у меня отменный. Сказать по правде, взглянув мельком в ту сторону, я принял ее за ладного мальчугана с ухоженной копной соломенного цвета волос. Потом взглянул еще раз, и еще. Что-то в этом облике расходилось с моим представлением о ладных мальчуганах. Бедра! Из таких мальчиков вырастают мужчины с женоподобными фигурами, почему-то вызывающие во мне одновременно и брезгливость и жалость. Я отвернулся, негодуя в душе на себя за то, что лезу со своей никому не нужной жалостью, и тут «он» обернулся. О, Господи! Меня обожгло взглядом синих глаз, которые я сумел усечь, стоя к «нему» чуть ли не спиной. Это была девочка! Какое лицо! Пройдет пять-шесть лет, и сколько мужчин готовы будут пожертвовать ради нее всем! Мне оставалось лишь грустно вздохнуть: «хороша Маша, да не наша!». Позже, перед сном, я снова вспомнил о ней. И на память пришли строки:

Я увидел тебя и попался в полон.

Отчего же на сердце лишь грусть?

Дело вовсе не в том, что я не Аполлон,

Не блещу я ничем,– ну и пусть!

Дело даже не в том, что я одинок.

Разве этим теперь удивишь?

Я увидел тебя в тот апрельский денёк,

День, залитый весною до крыш.

Я увидел тебя, и не мог отвести

Красотой очарованных глаз.

Мне так жаль, что успел я уже отцвести,

И отвык от бессмысленных фраз

О погоде, «штанах», о таинственных снах,

О счастливой звезде, что свела нас.

И о том, что в груди, мол, бушует весна,

От игры: – Вы Марина? Светлана?

Я боялся того, что поближе узнав,

Убежишь ты, зевая от скуки.

И меж нами лишь нуль, пустота, белизна

И твои незовущие руки…

В темной одинокой каморке я трижды повторил их, и с каждым разом голос мой становился тише и тише, и все больше было в нем печали… нет, я не помог ей поднять тяжелую сумку с посудой на стол приемщика. И не погладил по волосам, хотя рука так и тянулась. Мне казалось, что я рядом с ней как ржавые коньки рядом с новеньким «Феррари». Ей всего лет десять. И хотя я верю в дружбу между взрослым и ребенком, я понимаю – она и в свои десять лет – Женщина. Я не сумею быть ей интересным до той поры, когда она вырастет и станет просто женщиной…

Нет, я не был обделен вниманием взрослых красавиц, знающих, что смазливое лицо – не главное достоинство мужчины. Однако в ее возрасте мечтают о сказочных принцах. И, кроме того, в ее глазах было что-то такое, что мигом охладило мой романтический пыл – сознание собственной красоты. Это был хищник, пусть еще маленький, но уже знающий, что он вырастет, и тогда уже не ждите пощады, мужчины! Судя по формам, она будет рослой, чувственной обладательницей роскошного сильного тела, холодных синих глаз и волос цвета соломы – всех атрибутов «пожирателя мужчин». Но, глядя ей вослед, я все же вздохнул с сожалением. Увижу ли когда-нибудь еще такое совершенство?! Поневоле поверишь в легенды о Клеопатре, ради которой мужчины шли на смерть…

В бумажнике лежало несколько клочков бумаги с женскими именами и номерами телефонов их обладательниц. Но это было все «не то», тоску-печаль развеять с ними я не спешил. Хотя Линда, белокурая красотка, массажистка в бане, вначале вскружила мне голову до такой степени, что я считал часы и минуты до встречи, но потом, когда не осталось сомнения в ее общедоступности, я быстро охладел. Меня всегда пугали слишком «простые» женщины : – «Бойся данайцев, приносящих дары», то бишь, как сказал один киногерой: – «Нормальная баба ноги сама не раздвинет»…

Обычно каждый год мне удавалось на недельку-другую вырваться домой, в Буэнос, но моя нынешняя сексуально-финансовая озабоченность (открываешь кошелек, а там – «нефритовый пик») как-то не предрасполагала к столь дальним вояжам. Однако оказалось, что я рано смирился с тем, что еще целый год не увижу маму, сестренку, дядюшку Мэтью и всех прочих сородичей. Сейчас узнаете, в чем дело. Наутро, после «ночи печали» я, не помню уж какими судьбами, оказался участником заседания Ассоциации боевых искусств Сорренто. К моему вящему удивлению выяснилось, что несколько джентельменов из числа присутствующих имеют аттестационные удостоверения, выданные в городке моего рождения, Монтэ, и подписанные, к тому же, моим сенсеем, Го Сеном, Старшим тренером Империи по ушу.

Это и вдохновило меня смотаться в родные края за «корочкой», ведь я занимался восточными единоборствами не две недели, коих хватило этим счастливым обладателям удостоверений, чтобы получить право на преподавание в группах начинающих, а целых четыре года, до окончания школы. Правда, занимался я не китайским ушу, а японским карате, но это меня не смущало – если мой сенсей, лучший в Империи в бытность мою каратистом, стал вдруг Старшим тренером по ушу, то и я сумею перековаться.

Ушу, являясь прародительницей карате, в полной мере сохранило духовность, роднящую его с индийской Йогой, и поэтому многие адепты карате сознательно перекрасились, ну а другие, мало интересующиеся ростом собственного Духа, переименовали себя в ушуистов потому, что тогдашний запрет на карате в Империи не распространялся на ушу из-за того, что изначальный путь к боевому мастерству в нем намного длиньше, чем в упрощенном японском варианте, и ушу можно было несколько лет заниматься под видом «гимнастики», постепенно подготавливая разум и тело к тем сверхъестественным нагрузкам, которые сопутствуют занятиям настоящим воинским искусством.

Я вспомнил, как десять лет назад нас регулярно разгоняли, но наше стремление овладеть секретами древних воителей было так сильно, что школа моего сенсея походила на лужицу воды в воронке: шмякнешь по ней чем-нибудь, вроде все разлетелось брызгами, а подойдешь через минутку – и вновь блестит лужица на дне, и последние капли стекают по стенке воронки туда, откуда были выдворены…

Удачно сбыв свой старый телевизор – давно было пора приобрести что-нибудь покруче, я наскреб на дорогу, а уж приобрести билеты труда не составило, правда, пришлось вхолостую пококетничать с убийственно-красивой работницей авиакасс. Почему «убийственно»? Потому что, хоть убейте, не сумею жалким пером своим передать впечатление от ее серых, словно бездонные колодцы, в которых отражается небо, глаз. От ее губ таких медово-сладких контуров, что у меня засосало под ложечкой, и настало состояние, которое испытываешь в легком нокдауне: вроде все видишь четко, но что-то не так, будто смотришь сквозь толстенное стекло, которое не разбить – все рядом, а не дотянешься.

Ну да ладно, я так просто не сдамся! Через неделю пойду сдавать билеты. Скажу, дата не устроила. Надо не забыть купить шоколадку – иногда путь к сердцу красивых женщин тоже лежит через желудок, ну если не через желудок, то через более материальные субстанции, чем те, которые мы вливаем им в уши. А если потерплю фиаско – еще лучше. Сам ведь постоянно убеждаю себя: ни в коем случае не увлечься юной красавицей! К чему мне эти воздыхания под зевающей луной, которой опостылело слышать от слащавых молодых придурков в течение тысяч и тысяч веков одно и то же.

Если уж выбрал Путь, то надо идти им, не отвлекаясь по мелочам. Другое дело, если удастся подцепить ту, из мэрии. Какое приятное лицо! Бронза с молоком. Идет год Змеи – ее ноги были обтянуты чешуйчатыми чулочками, стоит глянуть – и хочется убежать подальше, зарыться головой под матрац и еще сверху примостить подушку – лишь бы избавиться от непреодолимого соблазна! Под тридцать пять – самый сок! – и никаких колец на пальцах! Эх, папаша ты мой, черт тебя подери с твоими генами, нет мне покоя в жизни, сколько умопомрачительных женщин в Сорренто, общепризнанной столице красоты Империи, если из-за каждой сердце пускается в галоп, как же «стремиться выполнить истинное предназначение Пути»? но – мэрия! Какие перспективы! Когда вновь встречусь с Олом, обязательно еще раз попытаюсь запеленговать эту мадам…

Позавчера, когда мы «инспектировали» очередную новую сауну с его девчонкой – симпатяга, кстати, – он не смог вспомнить, о ком я говорю. Вспомнит, таких умных, холеных женщин в мэрии раз, два – и обчелся. Порода, она всегда видна. Наша «инспекция» сопровождалась бутылочкой «Нарын-Калы». «Термоядерный коньяк» – так сказали ребята из Оздоровительного центра. Даже очи «симпатяги» покрылись маслицем – на меня она стала взирать весьма благосклонно. Впрочем, причина ее учтивости могла быть и иной – когда я вытирался банным полотенцем после процедуры «инспекции», она случайно (?) заглянула в нашу раздевалку и зацепилась взглядом за мой «агрегат», который скромно болтался между ног, покорно следуя вектору силы тяжести, словно строительный отвес. Когда мы покидали баню, в вестибюле на мгновение остались вдвоем с ней, и она заявила ни с того, ни с сего:

– Ты парень, что надо!

Я в тот момент еще не уловил, на чем базируется столь лестное утверждение, и скромно промолчал. Позже Ол сказал, что поддерживает с ней пока чисто платонические отношения. «Пока» – потому что она девственница, а он не жаждет быть первооткрывателем. Вот и я тоже брякнул: увольте! Последствия моего невнимания к чужим чаяниям сказались весьма скоро. Ол все-таки рискнул «прорубить окно», и при каждой встрече с симпатягой я читал в ее пламенных взорах искреннее негодование в мой адрес. По счастью, Ол вскоре перебрался на другие пастбища, чем избавил меня от испепеления…

Дома меня поджидал Виктор. Зря я ему сказал, что собираюсь съездить на родину, в Монтэ. Теперь он понадеется оттянуть возврат долга до моего отъезда, а там успокоит себя тем, что я, мол, уехал – кому же теперь отдавать деньги? Парень, конечно, веселый. В кавычках. Это – низ. Тут – самая грязь, самый мрак жизни. Постучался робко. Поздравил с праздником (каким)?

– Все будет о*кей, брат! Помни тетку Гор. Я узнаю, кто убил твоего дядю. Яш был мой товарищ!

Пошатываясь, сжал заскорузлую руку в кулак.

– Тут, – рыгнул, – вся степь – моя!

Дальше непереводимо. Потом, когда понуро сгорбясь, совсем было ушел, он неожиданно вновь обернулся ко мне:

– Слышь, Лан, к Тан поеду. Повесилась она!

Я, вообще-то, столько навидался в этом доме, что лишь сочувственно кивнул и тяжко вздохнул. И особо не удивился, когда через пару часиков усопшая заявилась собственной персоной.

– Где Виктор? – мелькнула щербатая пасть.

– К тебе поехал.

– Ко мне?

– Не знаю, сказал, что к Тан.

Она отлипла. Я врубил музыку, повалялся на своей убогой лежанке. Вдруг чем-то завоняло. Подумалось: – из петли вынули, так решила отравиться газом. Тихонько пробрался на кухню, гляжу – сидит на табурете, в руке стакан, на плите мясо тушится – здесь все в порядке. А вот в душе моей – муть. Когда же наскребу на приличное жилье? Как не везет с этим – хоть волком вой! Хозяюшки попадаются – дай Боже! Одна – сумасшедшая дуринда, Валия Петна. Вторая – напротив, оказалась не дура: взяла оплату за год вперед, прохиндейка. Я решил: наконец-то поживу спокойно. Недельку я на Боб-стрит пожил славно – не отрицаю. А потом явилась с Севера соседка. Соседкой назвать ее, признаюсь, я решился с трудом. Короткая стрижка, батонообразная фигура без малейшего намека на талию, не в меру общительная: увидела рядом с магнитофоном пузырек со спиртом, и тут же приняла вовнутрь. Что ж, воды в кране хватает (иногда), пришлось чистить магнитофонные головки ею.

Сам я, ей Богу, не допер бы, с чего это к ней приходят чуть не каждую ночь подружки, столь же мужеподобные, как и гостеприимная моя соседка, – вырос я хоть и в бедной, но интеллигентной семье, и о таких сторонах секса слышать не приходилось. Правда, когда мы со Стивом приводили девчонок из кабака, мне казалось подозрительным, чего это она вдруг заявляется с неизменной просьбой дать ей гитару и, отворив двери своей комнаты в общий коридор, начинает распевать душещипательные песенки? Подружек, по счастью, мы притаскивали вполне нормальных, так что сцен ревности нам со Стивом устраивать соседке не пришлось.

Но это все цветочки. Через пару деньков после первого контакта с соседями Судьба осчастливила меня вторым. Инструментом этого благодеяния оказался потрепанный субъект с бегающими глазками и визгливым голосом тюремной шавки. Казалось, он орет для того, чтобы заглушить свой страх, причем это ему вполне удавалось. Несколько секунд для разгона, и все – его не перекричать. Но, видно, выражение моего лица не вполне его устроило, ибо он осекся на полуноте и довольно спокойно, если можно применить это слово к трусливо дрожащим рукам и скользкому взгляду, спросил, все же не теряя надежды меня припугнуть:

– Кто вы такой?

– Квартирант.

– Какой квартирант?! Эта квартира больше не принадлежит Салдам!

– Ничего не знаю, сударь. Это мои родственники, и они сдали мне это помещение на время.

– Какие родственники? Никаких родственников! Я сообщу в домоуправление, в полицию, в мэрию! Вас выселят!

Дальнейшие его высказывания приводить не стоит, ничего заслуживающего внимания. Когда он осознал, что я готов задать ему леща, то моментально испарился.

Однако полицейский действительно заявился, напугал мою сестренку Элен, и та призналась, как на духу, что мы никакая не родня Салдам. Пришел я с работы, услышал из уст Элен о визите блюстителя порядка, и муторно стало на душе. Но и это еще не все. Через день раздается стук в мою дверь. Отворяю – две суровые матроны, даже не поздоровавшись, заваливаются ко мне и начинают орать, что я не имею права, что Салды подлецы, уже второй год не платят за жилье, что скоро суд, что вообще они люди-злодеи, отца упекли в приют и т.д. и т.п…

Но и это еще не все! Через пару дней заваливается тощий парень в протертых до дыр джинсах и заявляет:

– Я друг Салдов, поживу здесь недельку, меня зовут Тобби.

– Очень приятно, сэр. Попрошу вас удалиться вон!

До потасовки не дошло – выяснилось, что он сидел в тюрьме с моим землячком, которого звали Темир, «путевый чувак». На том и порешили – путевый, так путевый. Но вечером – очередной сюрприз. Заваливается еще один хмырь. Рот – до ушей.

– Зема, привет!

Оказалось, сидел в Каспе.

– Здорово там у вас! Виски – на каждом углу, а пьяных не увидишь. Умеете пить, черти!

Его восторженные речи бесцеремонно прервал звонок в прихожей. Дверь отворилась, и сердце у меня екнуло – форменная фуражка просунулась в щель, а под ней – полицмейстер. Все-таки выловил он меня!

– Вы мистер Лан?

– Да, я. Вы, собственно, по какому…

– Добрый вечер.

– Вечер добрый! Чем обязан столь высокой…

– Ваши документы, пожалуйста!

Я уныло полез во внутренний карман смокинга. Он старательно переписал всю географию и цифирь из моего аусвайса.

– По какому праву вы заняли это помещение?

– Видите ли, мои родст… – тут я прикусил язык. Элен ведь раскололась на сей счет! Она, как и я, как и Том, как все мои близкие, маленькие человечки, пугались при виде представителей власти. Кроме всего прочего, она еще не забыла того летнего дня…

Элен возвращалась с прогулки, когда ее догнал полицейский джип. Машина резко затормозила и из нее вытряхнулся верзила с масляными глазами и слюнявой пастью.

– Эй, детка, что ты тут делаешь?!

– Иду с озера, сэр!

– С кем ты там миловалась? А?

– Вы ошибаетесь, сэр, я там была с подружками, они еще там, а мне пора домой.

– Ладно мозги пудрить, деточка! Полезай-ка сюда, мы тебя подбросим до участка, там разберутся, кто ты и что ты!

И испуганно дрожащую, готовую разрыдаться от ужаса и оскорбления Элен затолкали в зарешеченную дверь джипа. Инспектор, уверенный в своей безнаказанности, полдня куражился. Будь она на год-два постарше, она оттуда вернулась не девочкой. Уговаривая поиграть в кошки-мышки, тот обещал не сообщать матери на работу, в противном случае, тут он тыкал в «Уголовный кодекс», в котором сквозь слезы Элен не могла ничего прочесть, своим толстым, как сосиска, пальцем и угрожающе рокотал:

– Отсидишь два-три года, там тебя пообломают, недотрога!

Элен целую неделю после этого не выходила на улицу, и глаза ее не просыхали от жгучих слез. Мама в ярости готова была идти хоть в Столицу, но добрые люди отговорили. И тот молодчик отделался легким нагоняем от добренького начальника. Ох, и отомстили бы нам ребятки в форме, накажи его серьезнее! И кто убережет от тех, кто нас бережет?..

– Видите ли, я снял эту комнату.

– Где документ?

– Документ? – я запнулся. В нем была указана кругленькая сумма, которую я отвалил чете Салдов, и которая не фигурировала в налоговой декларации.

– Документ еще лежит в нотариальной конторе, там все в порядке, не волнуйтесь, сэр!

– Мне волноваться нечего, – он многозначительно вперил свои сумрачные очи в меня, – волноваться вам надо… Вот квитанция, распишитесь здесь в том, что нарушили Жилищный кодекс. Штраф…

Тут вновь раздался звонок в дверь. Ну, думаю, крышка – еще какой-нибудь начальник заявился! Однако на этот раз я ошибся. Это был Робби. Обведенный вокруг пальца хитроумной госпожой Салд и мечтая поскорей съехать отсюда, я надеялся каким-то образом восполнить свои финансовые потери. Пример был налицо, и я решил сдать эту комнату такому же простачку, как я сам. Однако Робби оказался далеко не таким беззубым, как ваш покорный слуга. Жизнерадостно улыбаясь, он поприветствовал меня рукопожатием, осклабился, приложив ладонь к шляпе, полицмейстеру и, кивнув стоящему рядом со мной хмырю в куцем пальтишке, спросил:

– В чем дело, ребята?

Лицо под фуражкой скисло. Он, как видно, надеялся урвать с меня нехилый куш… Робби схватил мою руку с квитанцией, пробежал по тексту глазами и с изысканной вежливостью вернул ее хозяину. Тот разочаровано ретировался.

– Эх ты, паря! – Робби укоризненно покачал головой.

– И ты хотел сдать мне эту конуру? Бог с тобой, я тебя прощаю. Скажи спасибо, что я вовремя подоспел – не то ты здорово потратился бы. Этот молодчик долго бы тебя доил, пользуясь твоим невежеством. Никогда не подписывай таких бумажек…

В этот момент что-то загрохотало в коридоре. Хмырь в пальто, барахтаясь в куче хлама, приподнял свою голову, пошатываясь принял вертикальное положение и удалился, пьяно чертыхаясь.

… Теперь вот эта дыра в Старом городе. Сортир – во дворе, вода – во дворе, «мусоропровод», естественно, там же. Пал, восьмидесятилетняя ведьма, – мертвого доконает придирками и маразматическими выходками. Вот и Виктор, и его пассия Тан бегут от нее без оглядки, лишь по воскресеньям показывая носы…

Опять на кухне какой-то шум. Это Виктор кроет отборным матом свою мамашу, – и, ей-Богу, хотя в моих родных краях такое немыслимо, я с ним солидарен.

– Тварь, ведьма, всю жизнь мне сломала! – доносится надрывный голос Виктора. В ответ раздается гнусавое невнятное бормотание, словно старуха набрала полный рот фасоли. Сожительница Виктора жарит рыбу. Тоже – штучка! По ее милости позавчера зверски не выспался. В полночь вдруг стучится в дверь хозяйка:

– Лан, открой!

Молчу, так как давно заметил – ей доставляет удовольствие разбудить меня посреди ночи и спросить:

– Ты дома? А я думала, тебя нет!

Пусть думает, что сплю. Однако на сей раз все завершилось не столь ординарно. Грохнуло разбитое окно в ее комнате. Надо подыматься. В мою дверь замолотили кулаком:

– Лан, открой, пожалуйста!

Голос Виктора:

– Не стучи!

– Нет, нет! Надо попросить Лана! Пусть он скажет, что никого из нас нет дома! Дверь только не отворяй им, Лан!

Снова звон разбитого стекла – на этот раз в прихожей. Я напялил штаны. Быстрый встревоженный шепот:

– Он полез в окно!

Послышался скрип распахиваемого окна и, одновременно, треск ломаемой двери. Это уже к нам, в гостиную. Я отворил свою дверь. Пал, суетливо трясясь, подковыляла к окну и скрюченными «граблями» стала дергать все шпингалеты.

– Открой, Лан, пожалуйста!

С ее сморщенных губ свесились две упругие струйки мутной слюны и, гибко раскачиваясь в такт противно разевающемуся старческому рту, вдруг одновременно оборвались, шмякнувшись зловонными лужицами на обивку моего стула. Окно было заклеено на зиму. Она в панике засеменила в свою комнатку. Через несколько мгновений дверь гостиной не выдержала натиска и одна створка ее отворилась с жалобным скрипом. Ввалились два взлохмаченных орангутанга. Один сивый, с недельной щетиной на мятой роже, второй, чем-то смахивающий на хорька, потемнее мастью и пониже ростом.

– Где они?!

– Кто?

– Чего ты дурачком прикидываешься, парень?! Где Пал?

– Полегче, маэстро! Откуда я знаю?

– Не знаешь? Натрахался с чужой женой, и не знаешь?

Он бесцеремонно прошел к моему шифоньеру, засунул туда руку и поискал там свою ненаглядную. Не найдя, подошел к кровати и заглянул под нее. Потом озадаченно почесал в затылке и, уже потише, просипел:

– Где моя жена?

– Слушай, орел! Глянь сколько мне лет. Если у меня зачешется «женилка», я сниму молодуху, понял? За своей благоверной следи сам!

Тут встрял хорек:

– Алекс, может, они в окно?

Алекс протопал в комнату Пал. Я тоже заглянул ради любопытства: окно распахнуто настежь, на полу валяются интимные принадлежности туалета Виктора и Тан. Покинутый супруг схватил ярко-алую кофточку, капустного цвета трусы и засаленный бюстгальтер женушки, и обернулся ко мне:

– Слушай, парень! Скажи ей, что я забрал шмотки.

Хорек сказал:

– Алекс, кажется, я видел – здесь стоял голый мужик.

Тот прорычал:

– Ну, попадется мне эта старая сводница! Где она?

– Не знаю. Тоже, наверное, в окно.

– Двое детей, а она гуляет! (Это уже о Тан).

Я пожал плечами, – найди и ты себе телку.

– Да не во мне дело! Вот в них! – он ткнул пальцем за мою спину. Тут только я заметил двух мальчуганов, лет восьми и пяти. Видимо им было не впервой ловить мамашу с поличными, так как на их лицах не было ни отвращения, ни брезгливости. Тот, что постарше, будничным спокойным голосом сказал:

– Я тоже видел в окне голого дяденьку.

Хорек поинтересовался у меня:

– Кто был с нею?

– Не знаю, я спал, когда вы стали ломиться. Может, никого и не было.

Алекс виновато протянул руку:

– Извини, брат! Сам видишь, двое деток. Им мама нужна.

Я понимающе промолчал.

– Извини!

Они ушли. Я запер за ними дверь. Прошел к себе, выключил свет, оставив только ночник. Да, веселенькая у меня жизнь! Что ни день, то подарочек. В спальне что-то зашуршало. А, плевать! Да нет, если что пропадет, свалят на меня. Я направился туда, но резко тормознул – белые полушары грудей Тан слегка всколыхнулись мне навстречу, она сдавленно хихикнула:

– Я тут под кроватью лежала, все слышала. Ты молодец, Лан!

Я поспешно ретировался в свою комнату. Вообще-то, без ее жалкого тряпья она смотрится более-менее. И грудь еще не отвислая, сахарно-белая, и пониже тоже ничего. Даже не прикрылась, стерва! Неожиданно вновь раздался стук в окно. Я чертыхнулся.

– Слышь, Лан! Это я, Алекс! Когда придет, скажешь, что ее барахло валяется здесь, под кустом.

– Хорошо, – пробурчал я.

– Извини, брат! Спокойной ночи!

– Спокойной!

Я вновь прилег, с тоской уставившись в потолок. Спокойная ночка, ничего не скажешь! Через минуту в спальне скрипнула половица – ушла Тан. Тряпье искать, наверное, а может – Виктора…

Что-то шептали часы, глаза начали слипаться. Тьфу ты, черт! – снова стук в окно. Я отодвинул занавес, на ходу пребольно стукнувшись коленом об угол стола. В глаза ударил пронзительный свет ручного фонарика.

– Откройте, полиция!

Я побрел в прихожку, кляня весь свет. Двое в форме, и с ними Алекс.

– Добрый вечер!

– Вас также.

– Что здесь произошло?

– Не знаю! Я спал, вдруг стук, грохот, звон.

Они прошли ко мне в комнату. Прищурившись, осмотрелись. Один, кивнув на музыкальный центр, поинтересовался:

– Меломан?

Я промолчал.