За время своего пребывание в сем бренном теле мне удалось сменить несколько профессий. Одна из них привела меня в этом году в начале октября, когда здесь уже выпал снег, в приют для бездомных деревни Ашуркино Пушкинского района Московской области, километров 100 к северу от столицы. Нет, не в качестве бездомного, прости Господи, да не сбудется это надо мной, а так, исследователя, журналиста, социолога. Была там еще пара писателей и деятелей культуры местного разлива. Нас встретил утром здоровенный детина двухметрового роста c длинными, крепкими ручищами, Николай и назвался помощником епископа Диодора, который и организовал этот приют.

Вместе с Николаем был уже его помощник – охрипший и осипший от трудов праведных «надзиратель», как его любовно называли сами бездомные – Борис. Он командовал бездомными на месте. Борис был Николая постарше, хоть и гораздо меньше ростом, и впечатление производил нрава веселого, но и способного спросить с провинившегося по самому строгому счету. Он ходил перед нашей группой и размахивал руками, показывая местные достопримечательности:

– Вот эта церковь уже построена, – хрипел он, указывая на красивую деревянную церквушку человек на сто максимум, – а вот та, – показывал он на белую повыше, – пока не отапливается, там еще в алтаре работы идут!

Действительно, на огороженной территории приюта стояли две церкви, а позади них – один двухэтажный барак, в котором и проживали бездомные. Перед бараком был большой хлев, где топталось восемь коров с бычком, а за бараком – поле, за полем лес. Бездомные целый день копошились на хозяйственных работах. Сейчас они растаскивали откуда-то взявшуюся посреди поля кучу досок, видимо, остатки разрушенного здесь дома, и рубили их на дрова, которые санями тащили в свою «обитель».

Мы зашли в теплую церковь. Николай объяснил, что храм целиком и полностью построен здешними обитателями приюта.

Денег на строительство не было, так что собирали с народа по копейке. Отец Диодор окормлял еще девять приходов и три часовни. Этот приют он задумал изначально, как только появился в этих местах десять лет тому назад. Еще у него в пастве значилась местная бригада ВДВ.

Церковь действительно была хороша. Темного дерева иконостас был украшен красивой резьбой, покрытой лаком. Иконы были все в одном стиле и свеженаписанные. Только по бокам нефа висели старинные ростовые образы Сергия Радонежского и Николая Чудотворца. Там же мы заметили маленькую иконку Николая Второго без семьи с частичкой его шинели.

– Откуда это? – поинтересовался я.

– Это отец Диодор знает, у него спросить надо! Он много чего собирал, там и переписка есть, ордена и медали.

– А где он сейчас, отец Диодор?

– Обещал подъехать! – Николай показывал длинными руками то на одну святыню, то на другую, рассказывая взахлеб о достоинствах своего епископа. – Он сам-то не местный, когда появился здесь, еще епископом не был, только простым иеромонахом, а сейчас уже больше десяти церквей построил, военную часть окормляет! А этот приют с самого начала он задумал. Сначала мало народу было, потом подтянулись. Сейчас человек 30 живет. Мы их иноками называем. Они ж у нас оторваны от мира. Тут за забор нельзя выходить. За дисциплиной Боря следит, – он показал на Борю, и тот заулыбался.

– А вообще-то, – продолжил Николай, – мы здесь монастырь делать будем!

– А кто ж монахи? Где брать будете? – поинтересовался кто-то.

– А вот они и будут монахи! – заулыбался Николай своей простой мужицкой улыбкой и показал в сторону барака. – Мы из них и будем монахов делать! Так отец Диодор и задумал!

Я удивился:

– Вы что, считаете, что они достигли такого духовного уровня, чтобы стать монахами?

– Ну, мы работаем над этим! – продолжал улыбаться Николай.

Кто-то снимал его на фотоаппарат, и ему это явно нравилось. Он бы хотел рассказать что-то еще, но тут в разговор вступил Борис:

– Видите этот иконостас?

Мы кивнули:

– Очень красиво. Где заказывали? Кто делал?

– Вот то-то и оно! – радовался Борис. – Тут алкоголики, тунеядцы, вся наша шатия братия постаралась. Каждый, кто нож в руках держал!

– Да, красота!

– Икотностас такой он миллиона два стоит, – пояснил Николай. – Откуда у нас такие деньги? Вот сами и резали!

– Что ж, они, художники что-ли? – вырвалось у меня.

– Был тут один художник Гоша, Георгий, царствие небесное, а остальные так, сами научились. У нас быстро всему учатся!

На улице Борис рассказал, что этот Гоша-художник прибился к ним год назад и прожил здесь до самой смерти. Появился он без паспорта, без жилья, как и все здесь, после скитаний по вокзалам и, как он говорил, «добрым людям». Лишь папка под мышкой, а в них какие-то бумаги. Гоша имел вид спитой, но интеллигентный, работал когда-то художником на Мосфильме, чуть ли не с самим Рязановым. Но проклятая русская болезнь довела его до сумы, хорошо хоть не до тюрьмы. Потерял он и работу, и жилье. Квартира у него была где-то в Сокольниках. Каким-то образом, он ее лишился. Может, банку задолжал по кредитам, а, может, жене оставил, неизвестно. Об этом он не рассказывал. Некоторое время жил на Мосфильме в павильонах, потом и оттуда выгнали. Положение это его не сильно угнетало. Всегда было кому его приютить ввиду прошлых заслуг. Гоша к появлению здесь был лет 50-ти или чуть более того, очень начитан. Любил подолгу уединятся с книгой, которых собрал здесь целую библиотеку. Ради него оплачивали интернет. Купили ему для этого ноутбук, на котором он показывал всем скачанные православные фильмы и печатал свой дневник, который никому не давал и не читал вслух. Этот свой дневник Гоша незадолго до смерти распечатал на А4 и вложил в папку Дело №, где уже было написанное ранее.

Пить он бросил, так как на территорию проносить было нельзя, и за забор не выпускали. Попросили его помочь с иконостасом, он и согласился. Делали его четыре с лишним месяца. Забыв самого себя, Гоша прямо светился весь от радости! Бригаду собрал из своих. Работа спорилась, и недавно они его закончили. Собрали немного денег и отправили Гошу в город за новыми фильмами в награду за работу, заодно и прикупить соли и муки. Доверие ему уже было полное.

Гоша на эти деньги, видать, выпил немного, а затем стал просить подаяние у станции, чтоб не опозориться по возвращении назад. Там его местные бомжи и поколотили. У станции он пролежал в канаве всю ночь, и сердце остановилось. Похоронили его недавно, недели две назад.

– Хороший был человек! Образованный! – вздохнул Боря и перекрестился. – Царствие небесное! Какой иконостас сделал, а с привычкой своей совладать так и не смог!

Могила Гоши была за теплой церковью. На деревянном кресте из такого же лакированного темного дерева была прибита табличка, а на ней написано:

«Здесь покоится раб Божий Георгий, художник. Вечная память!»

Ни фамилии, ни года рождения указано не было. Об этом он никогда не говорил сам, а его и не спрашивали.

Я поинтересовался, нельзя ли посмотреть его дневники.

– Это только с благословения епископа, – ответил Борис.

Мы зашли в хлев с коровами, где резко запахло деревней и теплым навозом.

– К нам люди приходят в основном с раковыми заболеваниями! – объяснял Николай, жестикулируя, и его огромные руки не помещались под низкими потолками. – Рак желудка, еще чего, а от чего все это? От экологии, от продуктов. Мы им натуральное молоко даем, а они его пить не могут! Несварение! Это ж до чего людям природу испортили, что они натуральное молоко пить не могут!

Коровы не дали нам долго греться в хлеву, начав обычное свое дело обмена натуральных веществ с той самой природой, да так рьяно, что мы гуськом аккуратно выскочили из этого заведения, смеясь и подбадривая друг друга.

– Детством пахнет! Вот она, правда-то где, Родина! – только и крикнул кто-то из наших и тут же наступил ботинком в навоз, смачно выругавшись.

Мы подошли к жилому бараку. Отсюда было видно грязновато-белое поле со свежевыпавшем за ночь тонким слоем снега и копошащаяся кучка обитателей приюта. Они медленно растаскивали какую-то рухлядь и погружали ее в сани. От кучи тропинка чернела до деревянного сортира метров в ста от фронта работ. Одни из таких нагруженных саней тянул в нашу сторону молодой парень в надвинутой на лоб шапочке. Затащив сани в калитку, он продолжил тянуть вдоль стены барака.

– А можно с ним поговорить? – спросил один из наших с фотоаппаратом. – Я запишу небольшое интервью.

Борис коршуном уставился на доходягу и скомандовал:

– А ну, бросай сани и иди сюда!

– Строгий! – улыбнулся Николай. – Ничего, они его за это уважают.

– У меня не забалуешь, – подтвердил Борис. – Откуда сам? – спросил он подошедшего парня с распухшей половиной лица, которая делала его ассиметричным. Его грустный вид напоминал допрашиваемых в полиции мелких жуликов, когда их показывают по телевизору.

– Из Пушкино, – процедил вчерашний бомж.

– А что с лицом?

– В аварию попал, – нехотя ответил парень.

– А че без жилья?

– Выгнали. Родственники, брат с женой.

– А ты в суд подай!

– А у меня денег на суд нет.

– Понятно. А здесь нравится?

Все невольно засмеялись, так как понятно, что было бы, ответь парень «нет».

– Здесь хорошо, коллектив! Кормят, тепло, – пробурчал парень вполне искренно.

– Да живут на всем готовом! – похлопал его по плечу Борис. – Ладно, иди работай!

Парень поплелся обратно к саням.

– Божьи люди! – выдохнул Борис и улыбнулся.

Мы поднялись в барак осмотреть жилое помещение. Оно было на втором этаже. В комнате с койками стояла массивная печь-буржуйка в виде горизонтальной бочки с трубой через крышу.

От нее по бараку распространялось такое тепло, будто тебя ласково обнимали шерстяными мягкими рукавицами. Я разомлел. Над печкой сушились носки, одежда, кровати аккуратно заправлены. Ничего лишнего.

– Вот, – говорил Николай, – Натуральное тепло, где его теперь найдешь? Нету, а здесь пожалуйста!

– Хорошо тут, – заметил я. – А дневальный есть?

– Ну, у нас тут не как в армии прям. Тут они сами разбираются, кто у них старший, кто дневальный. Мы никого не назначаем. Люди же разные приходят. Бывают и одержимые бесом тоже.

Мы переглянулись.

– Да, – подтвердил Николай. – Жила тут одна женщина, потом с ножом стала на всех бросаться. Пришлось ее проводить отсюда.

– А бывает, кто уходит?

– Нет, таких еще не было, – ответил Борис. – А вот у нас картошка заканчивается, вот это тема, – перевел он разговор на другое. – Теплых вещей тоже дефицит!

– Да, – оживился Николай. – Вы там напишите, что, если кто пожертвует нам продукты какие-то простые или вещи теплые, то… – он задумался, какой бы оборот вставить. чтоб закрутить фразу поблагочестивее. – Господь… ну, в общем, – он замялся, и нам всем стало его жалко. – В общем… ну, Господь его не забудет, как-то так! – закруглил он и смущенно улыбнулся. И от этой улыбки вдруг всем присутствующим стало ясно, что это очень хороший человек.

Через часик подъехал сам Диодор. Невысокого роста, но и не маленький, с хриплым, словно осипшим с надрывом голосом, он говорил, глядя куда-то в пространство, будто над нашими головами было написано что-то таинственными огненными буквами, которые он и читал. Можно было задать самый интимный вопрос, типа: «а туалет у вас здесь где?», епископ посмотрит куда-то вдаль и тем же тоном, что до этого рассказывал о святых, пояснит дорогу к туалету. Голос его был всегда на одной интонации, хриплой и высокой, видимо, он сорвал его на амвоне или читая проповеди в военной части, так же разглядывая огненные буквы.

Я понял, что это человек-волна, человек-слово, а слово бе Бог. Там словно бы не было уже человеческого, а только лишь потустороннее, небесное. Но это впечатление оказалось обманчивым. Сидя за чаем в домике, он уже более нейтральным тоном поведал нам о перипетиях своей борьбы с местным музеем, где неподалеку у него была церковь. Музей был Тютчева, а церковь с приходом стояла на территории музея в ограде.

Дама, смотрительница музея, хорошо нам всем известная, была в некоторых неладах с епископом. Эстетствующее начало смотрительницы музея не совпадало с ортодоксией. Более того, за 50 лет служения музею, ей пришлось хлебнуть столько унижений и трудностей, включая мизерную зарплату, что страну эту она не очень любила. Обида в глубине души не позволяла ей считать русское национальное за свое. Отец Диодор, уже смущаясь и краснея, выдавливал из себя:

– Она любит этих!

– Кого? – не понимали мы.

– Ну, этих. Национальных антиподов. Она считает их за сверхчеловеков, дружбу с ними водит, а русские – это так, навоз для нее.

Мы сделали вид, что поняли, о ком идет речь.

– Сейчас новый директор пришел. Она сама на покое при усадьбе живет, – продолжал Диодор. – А этот-то пришел ко мне во время службы, попрыгал так на полу-то дощатом, о-о, говорит, пол-то совсем разваливается, я должен вас по технике безопасности закрыть! Церковь-то закрыть, представляете?! – Он отхлебнул чаю, и в глазах его я впервые заметил что-то человеческое. – Вот так и живем. Закроют церковь или нет – не знаю.

Обращался он к нам, потому что делегация наша имела некоторый общественный вес, хоть и состояла из двух православных писателей, одного бизнесмена и меня.

Поговорив еще немного, я задал вопрос о дневниках Гоши, которые не выходили у меня из головы.

– А можно ли мне на них посмотреть? – спросил я.

– О, не только можно, а нужно! Коля, неси сюда папку!

Некоторая возня возникла с тем, кто принесет папку, отправлен был Борис, и через пару минут она была на столе перед епископом.

Диодор погладил ее рукой и посмотрел на меня.

– Я – человек простой, – сказал он. – Но папка эта интересная. Я не все читал, да и, признаться, некогда, ну, и мудрено там бывает, ино и скабрезно. Вы уж сами посмотрите. Человек-то он был образованный, много книжек прочитал. Вот и пишет там о разном. Мне то это ни к чему, а вы поглядите, человек все-таки, царствие небесное! Все там будем пред Господом!

Мы все перекрестились. Епископ подвинул ко мне папку, и я перевернул ее к себе.

В обычном картонном деле было довольно много листов, некоторые уже пожелтели, видимо, печаталось это в разное время. Я представил себе, как он таскал с собой эту папку, видимо, не имея компьютера, не мог сохранить все это на флешку, или просто постоянно перечитывал текст. На папке было написано

Записки Ё…

– А почему Ё? – спросил я.

– А вот этого не могу сказать, – пожал плечами Диодор. – Может, Николай знает? Николай!

– Не знаю, батюшка, – отвечал помошник. – Борис, ты знаешь, почему Ё?

– А Бог его знает! – ухмыльнулся «надзиратель». – Он ведь никому о себе не рассказывал. Да вот еще его фильмы некоторые, там остались. – Он протянул стопку DVD в книжечках.

Я посмотрел некоторые обложки – Тарковский, Кесьлевский, Кубрик…

– Хороший вкус, – заметил я.

– Да, он человек образованный, на Мосфильме, говорят, работал! – подтвердил Диодор.

– Так тем более интересно! – согласился я. – Может, он гений какой, а мы не знаем? Скончал свои пути, так сказать, в приюте, со всяким может случиться. От сумы, да от тюрьмы… Моцарта тоже в могиле для бедняков похоронили.

Все на мгновенье притихли.

– Гений, это точно, – молвил Диодор. – Иконостас вон какой сделал! Может, и гений, и впрямь. Вы, знаете, что? – осенила его мысль. – Вы наведите о нем справки! Вдруг, это и, в самом деле, человек известный, а мы о нем ничего не знаем! Может, и родственников его найдете? Вы возьмите это с собой, возьмите! А там, если понравится, что, в музей отдайте или опубликуйте!

– Так вы благословляете? – спросил я недоверчиво. – Забрать это и поступать по обстоятельствам?

– Вот именно, что по обстоятельствам! – Епископ встал и благословил меня широким крестом. Встал, естественно, и я, сложив руки лодочкой.

Мы тепло простились, и всю дорогу я грел у груди эту папку.

В Москве я начал читать. Через некоторое время, прочитав листов десять, я решил навести справки, кто бы это мог быть. Не составило труда выяснить, что, действительно, на Мосфильме некоторое время работал художником-постановщиком, а потом декоратором, некто Георгий Ёжиков, и работал он чуть ли не с Лотяну, Рязановым и другими мэтрами. Бывал и в других странах. Постепенно, однако, он стал чудить, спиваться, лишился работы и жилья. Кое-кто еще помнил его острый профиль, высокий рост и красивый зачес седеющих прядей. Ходил он по Мосфильму всегда в испачканном красками халате, с маленькой бутылкой коньяка в кармане и с растрепанной шевелюрой. Иногда с батоном под мышкой. Часто его видели в наушниках, слушающим музыку, а иногда и с книжкой в руках. Редко, однако, когда он был абсолютно трезв.

Теперь, кажется, я знал, что фамилия этого человека и дала загадочную букву Ё. Так это или нет, история умалчивает. Так как родственников его не нашлось, все права на рукопись о. Диодор передал мне.

Погружаясь в чтение его дневников, я вынес для себя много интересного и даже оригинального. Человек был несомненно одаренный, хотя и едкий. Местами очень наблюдательный, а порой потрясающе наивный, как ребенок. Единственное, чего нельзя сказать наверняка, где именно он писал в трезвом состоянии, а где под шафе, сам он об этом не всегда упоминает. Но его мысли и наблюдения, некоторые во всяком случае, показались мне настолько оригинальными и глубокими, особенно, что касается искусства и нашей жизни, самого хода истории и психологии разных людей, что я решился опубликовать эти дневники.

Скажу прямо, некоторые места, особенно грубые в плане лексики, я стушевал или заменил отточиями, дабы не оскорблять слух читателя и особенно читательниц. То же касается его политических воззрений – не меняя ни строчки, я все же вынужден избегать некоторых названий, так скажем, национальностей, чтоб избежать лишних вопросов. Однако, все и так понятно. Интересно, как меняются политические предпочтения г. Ёжикова от государственника и националиста к почти либералу и космополиту и обратно. Я должен сказать особо, что не во всем согласен с г. Ёжиковым, но и держать в туне это достояние подпольной отечественной мысли я не могу. Придет время, я верю, и «Записки Ё» будут опубликованы в полном объеме, но пока я выношу на суд читателя лишь то, что возможно в наше время. Людей искусства, коих он возможно знал, и чьи фамилии упомянуты здесь, я прошу не обижаться на почившего, ибо его мнение ушло вместе с ним в могилу, а мы с ним вольны не соглашаться.

Все записи идут в хронологическом порядке (почти все с заголовками) по годам, начиная с 2008 года по Р.Х., когда г. Ёжиков взялся впервые за свое нетрезвое перо. Некоторые фотографии вставлены мной для ясности, а некоторые г. Ёжиков сделал сам, распечатав их цветным принтером. На себя я взял и некоторую корректуру правописания, сделал примечания, а также выделил жирным шрифтом особо важные понятия и ключевые мысли автора.

Не выдержав прозорливости г. Ёжикова, я отдал его рукопись знакомому критику Владимиру Лившицу-Данильянцу, цикл передач которого «Культура и мы» на канале «Культура», наверное, известен каждому образованному россиянину. Именно он согласился написать вступление или вводное слово.

Михаил Салиас

Вступление

Благодаря моему другу, путешественнику и писателю Михаилу Салиасу, я ознакомился с этими Записками. По долгу моей службы я много читал дневниково-мемуарной литературы, но данный экземпляр меня навел на размышления серьезные. Господин Ёжиков работал с самыми лучшими режиссерами страны – Эльдаром Рязановым, Владимиром Мотылём, Эмилем Лотяну – всем он был известен. Его точка зрения оригинальна, она порой неожиданна, спорна, но эрудиция и объем знаний г. Ёжикова вызывают у меня однозначное уважение. Так широк его кругозор – от античной литературы до современного альтернативного рока.

Высказывания его порой спорны. Они неожиданны, провокативны, но полны необычайной и глубокой истины. За внешней простотой формы, казалось бы, банальным чередованием совершенно разнородных тем и наблюдений проступают первообразы «Дневников» Достоевского, «Мыслей» Паскаля, «Опытов» Монтеня и другой подобной литературы. Г. Ёжиков даже более раскрепощен и вариативен в выборе тем. Это не только религия, как у Паскаля, не только философия и размышления о жизни, как у Монтеня, не только лишь социальные заметки, но все и сразу, включая довольно серьезные исторические реминисценции и современный политический анализ. И тут же рядом яркие бытовые зарисовки – о побитой девушке или о травле тараканов в приюте для бездомных. Пожалуй, я бы определил этот жанр, как писательский дневник. Русская словесность знает эту традицию – от «Дневников» Достоевского к «Опавшим листьям» Розанова и дальше. Некоторые обороты позволяют нам думать, что он печатался в интернете под псевдонимом. Существует ли где-либо сейчас на просторах интернета этот Дневник – неизвестно. Последнее время некоторые писатели прибегают к публикации своих интернет-дневников, так что это направление уже составило отдельный жанр. В отличие от чисто литературного дневника, интернет-дневник более раскрепощен, как в выражениях, так и в темах.

Несмотря на легкость формы, я нахожу довольно серьезное содержание в Дневниках г. Ёжикова. В полном смысле этого слова перед нами философ «новой волны» русского романтизма, замешанного на классической русской религиозной традиции с сильным западным христианским влиянием. При этом я не могу определить г. Ёжикова в известные мне направления современной философской мысли. Его философия во многом интегральна, но отнюдь не наукообразна, как то подобает быть современной интегральной философии. Наука г. Ёжикова вообще мало интересует. Пожалуй, образность и парадокс привлекают его больше всего. Его мысли замешаны на реальной жизни и лишены всякого академизма.

Автор принадлежит православной традиции, но сторонником русской консервативной, славянофильской, особенно, мысли его трудно назвать. Он критикует то Леонтьева с Данилевским, то Розанова, хвалит де Местра, но тут же жалуется на неспособность последнего постичь русского исполина, каковым был Ломоносов, и вообще русскую интегральную мощь. Довольно едкие слова мы слышим из уст автора иногда и в адрес православной церкви как общественного института, с точки зрения формы он даже хвалит католичество, но при этом не только заступается за православие перед современными атеистами-критиканами из интеллигентской среды, но заканчивает свои дни истинным сыном православной церкви, ведущим полумонашеский образ жизни в приюте для бездомных. Да и сам он говорит «я – православный».

Его симпатии лежат в области смешения культур и метода. Ключевой его фрагмент, с моей точки зрения, называется «Транс» – о том, что мы живем в эпоху транса, одно переходит в другое, все замиксовано, жесткие границы уходят – Запад переходит в Восток и обратно, классика – в модернизм, а модернизм в классику, что, собственно, и есть в широком смысле «эпоха постмодерна». При этом не только содержание имеется в виду, но и метод. Остроумно замечает г. Ёжиков, что, если русские монархисты хотят расширить свое влияние, им надо устраивать транс дискотеки, с «Боже царя храни» они останутся в 19 веке. Другой ключевой фрагмент называется «Тишина вселенной», о том, что Бог в его понимании может быть выражен одним звуком вселенской тишины, которую он услышал в пустом подмосковном монастыре. Г. Ёжиков, несомненно, религиозный философ, но религия эта не сводится к узкой богословской православной традиции. Я слышу в нем отголоски и даосизма («Инь и Янь forever») и индуизма (синергия Шивы и Шакти).

Автор, несомненно, консерватор, причем русский консерватор по своим убеждениям. Триада монархия-церковь-народ имеет для него важное значение. Вся критика политической жизни построена именно с консервативной точки зрения, немало тут достается и отечественным политикам. Борьба против тронов и алтарей в современном мире не оставляет г. Ёжикова равнодушным. Но это консерватизм умный, я бы сказал, открытый миру, и уж совершенно чуждый ксенофобии. Свое отвращение к расизму и всем формам экстремизма г. Ёжиков неоднократно постулирует в своих Записках. Вот программный фрагмент «О ксенофобии»: «Ксенофобия, которая не есть национализм, ибо в национализме здоровом нет ничего плохого, ксенофобия, т.е. ненависть к другим нациям – это всегда идеология побежденных. Проиграла команда по футболу другой команде – и ненавидит ее. Просто надо учиться и побеждать. Другое дело, что это трудно. Надо побеждать противника его же методами». Готов подписаться под этими словами обеими руками.

1 2 3...10 >

На страницу:

Перейти

1 из 10