Посиделки на Дмитровке. Выпуск десятый

– Андрюша, а ведь он на тебя похож, – сказал Павел Романович, бережно передавая крошечного малыша из своих рук в руки Николаева. – Такой же смуглый, как ты. Глазёнки чёрные, блестящие. И такой же молчун.

Ни в какой обстановке Павел Романович не упускал случая подтрунить над другом. Все, а первым, конечно, переводчик, весело рассмеялись.

Дальше путь звёздных братьев лежал в Сан-Паулу – главный экономический центр Бразилии и административный центр штата. Среди множества встреч был и приём у губернатора.

– На каком языке сеньоры предпочитают вести беседу? – поинтересовался губернатор. – На испанском, португальском, английском, немецком или итальянском?

«Сеньоры» не стали вдаваться в долгие размышления о том, что означал этот вопрос. Или губернатор решил блеснуть эрудицией. Или поставить гостей в неловкое положение, догадываясь, что иностранными языками, по крайней мере, в таком количестве, они не владеют.

– Мы могли бы предложить губернатору побеседовать и на нескольких других языках, – с достоинством проговорил Андриян Григорьевич. – На русском, чувашском, украинском, белорусском, мордовском.

Ответ Николаев очень понравился присутствующим. Журналисты поспешно записывали эти слова в свои блокноты. Дальше беседа продолжалась в ином, дружественном тоне.

О путешествиях космонавтов с их миротворческой миссией можно написать целое собрание сочинений. Что выбрать из моря фактов? Государственные, научные, дипломатические встречи? Они были чрезвычайно важны для укрепления дружественных отношений нашей страны со всем миром. Но наша тема сегодня – народная дипломатия. Та, что от души к душе…

Тепло Европейского севера

Юрий Гагарин и Валерий Быковский едут в страны европейского севера. Первая на этом пути – Швеция.

Договоренности о визитах чаще всего происходят заблаговременно и газеты непременно сообщают об этом своим согражданам. Давно ждут космонавтов и шведские школьники. Забавно, но также давно распространился слух, что космонавты будут интересоваться их учёбой, просматривать тетради и даже ставить отметки. Ай, да хитрецы-педагоги! Даже лентяи подтянулись. Никому не хотелось краснеть перед космонавтами.

Конечно, тетради космонавты не проверяли и не собирались проверять, но с ребятами встречались часто. При этом каждый ехал в «свою школу». Уже на подъезде к стокгольмской гимназии Юрий Алексеевич увидел море детей. То же самое – в коридорах школы. Радостные возгласы и приветствия не затихали даже тогда, когда Гагарин вместе с директором гимназии поднялись на переход второго этажа, который стал своеобразной трибуной.

Директор то и дело поднимал руку, чтобы утихомирить свою двухтысячную аудиторию. Как только подобный жест повторил Юрий Алексеевич, установилась тишина.

В такой вот тишине, невероятной для двухтысячной ребячьей когорты, гимназисты слушали Гагарина. А потом и Юрий Алексеевич, что скрывать, не без волнения слушал приветственное выступление старшеклассника на русском языке.

По многим своим поездкам Гагарин заметил, что под влиянием огромных технических успехов нашей страны, растёт интерес к русской культуре и русскому языку. И здесь ребята читали наизусть отрывки из произведений Толстого, Шолохова, стихи Пушкина. В заключение сыграли маленькую пьеску тоже на русском языке. Потом все вместе смотрели учебные аудитории. Зашли в химический кабинет. На огромной доске – таблица Менделеева. Среди клеток, густо «заселённых» обозначениями химических элементов – одна пустая. Свободная клеточка оставлена… для автографа Гагарина.

Пришло время ехать. Вышли на школьное крыльцо. Попытались двинуться к машинам. Не тут-то было. Двор запружен не только детьми, но и взрослыми, как видно, со всей округи. Опыт подсказывал Юрию Алексеевичу, что надо сделать решительный шаг вперёд и так же решительно двинуться к автомобилю. Но вдруг он увидел, что на ступеньке крыльца, не ведая опасности, стоит малыш лет трёх-четырёх. В вытянутой руке он держал фотографию Гагарина. Наверное, по неопытности не понимала опасности большой толпы и его мама, движимая единственным желанием получить автограф космонавта.

Гагарин поднял мальчугана на руки, вынес из толчеи, а потом и подписал ему открытку.

На следующий день почти все шведские газеты поместили снимки этого эпизода.

Пока Валерий Быковский, как бы сказали по-русски, хороводился с учениками в школьном городке Накко и щедро обменивал автографы на искренние, горячие чувства шведских мальчишек и девчонок, Гагарин успел побывать на телефонном заводе «Эриксон».

Прошёл по цехам, поговорил с рабочими. И даже на скромном приёме-завтраке, устроенном в его честь, продолжал раздавать открытки со своей подписью. Преодолевая робость, попросил автограф повар, приготовивший необыкновенные блины и, очень кстати, крепкий кофе.

Юрий Алексеевич полез в папку и обнаружил, что не осталось ни одной открытки. Нехорошо получилось. Неловко перед поваром. Тот даже растерялся. Кто-то в шутку предложил:

– А вы распишитесь на его колпаке.

Все заулыбались. Повар же быстрым движением снял с головы белоснежный крахмальный колпак и положил его перед космонавтом. Гагарин крупными буквами вывел по нижнему ободку свою подпись.

Повар осторожно взял колпак, поцеловал, сказал, что будет бережно хранить его и передаст по наследству детям и внукам.

Потом уже вместе с Быковским Гагарин был в Высшей технической школе на собрании общества по изучению межпланетного пространства. Валерий Фёдорович сделал обстоятельный доклад. Затем вместе отвечали на вопросы. Отбивали их с таким же успехом, с каким две шведские команды отбивали шайбы на только что закончившемся финальном матче.

Хоккейный матч для шведов – святое дело. А с чего он начался? С того, что со стороны центрального входа стадиона на беговой дорожке появилась пара белых коней, запряжённых в лёгкую коляску, украшенную цветами. В ней – Первый космонавт и Космический рекордсмен. Интересно, что не только в пору первых полётов, но и многие десятилетия Валерий Быковский держал мировой рекорд по дальности и продолжительности космического полёта на одиночных кораблях.

Первые космонавты. Многотысячный стадион ждал их. Сдержанные строгие шведы все до единого встали со своих мест и аплодировали, что было сил. Гости выступили с короткими приветствиями, пожали каждому хоккеисту руку, дали автографы и неожиданно для себя получили от хозяев поля подарки.

Один из подарков поразил весь стадион. Это были миниатюрные, буквально ювелирной работы хоккейные коньки с ботинками для восьмимесячного сына Быковского Валерия Валерьевича.

Гостеприимность шведов не знала границ. Так в городе Мальме на площади перед зданием городской пожарной команды в присутствии тысяч людей зачитывается указ о присвоении космонавту Юрию Гагарину почётного звания «Капитан пожарной команды города Мальме». Юрий Алексеевич стоит на специально сооружённом для него помосте. Ему торжественно вручают пожарную каску. Под бурное одобрение площади он надевает её на голову. Мимо него под звуки фанфар проходит, отдавая честь, отряд городских пожарных.

Раздаётся пронзительный звук. Толпа расступается. В образовавшийся коридор одна за другой влетают машины с пожарным расчётом в полной боевой готовности. Слева и справа на крыльях машин на высоких флагштоках трепещут государственные флаги нашей страны и Швеции.

Торжественно. Радостно. Красиво. В Швеции – праздник. У них в гостях – советские космонавты.

Знакомясь с достопримечательностями города Мальме, Гагарин зашёл в один из магазинов. Директор с гордостью показал ему пальто, которые пошиты, в том числе, и для шведской олимпийской команды. Пальто красивые. Гагарин сказал несколько одобряющих слов. Весть о том, что космонавт похвалил новинку, молнией разнеслась по городу. К вечеру все костюмы и пальто в этом магазине были раскуплены.

Теперь Юрия Алексеевича наперебой приглашают все торговые предприятия города. Космонавт деликатно отказывается от такой чести, но в один из знаменитых универмагов всё-таки решил заглянуть. И тут начались приключения. Пришло сообщение, что в магазине заложена бомба. Полицейские оцепили универмаг. Вывели людей. Как выяснилось позже, никаких бомб там не нашли. Видимо, это были фокусы конкурентов.

Вечером того же дня намечалось собрание общества «Швеция – СССР». И снова та же история. К российской делегации пришёл полицейский и уведомил, что в гостинице, где должны были собраться члены Общества, готовится провокация. Гагарин заявил, что он не из пугливых и от встречи не откажется. Всё, конечно же, состоялось. И без осложнений. Только полицейских было чересчур много. Вокруг Гагарина – целый взвод, не меньше.

Когда из поездки по северу Швеции вернулся Быковский, и друзья встретились уже в Стокгольме, Валерий спросил, смеясь:

– Кому ты, Юра, так здорово насолил, что под тебя бомбы подкладывают?

– Зато, какой вокруг меня эскорт полицейских образовался, – также со смехом отозвался Гагарин.

– А если бы взорвалась эта бомба, какова была бы высота твоей орбиты? – не унимался Валерий.

– Наверняка ниже моей космической. Так что не страшно…

О сегодняшнем

Конечно, не страшно, когда твоя охрана – уважение и невероятная доброжелательность, когда навстречу тебе открываются сердца и души, а сознание вырывает с корнем застарелую неприязнь то ли к бывшим, то ли к придуманным врагам.

Тут к месту вспомнить об одном письме, точнее посылке для Гагарина, которую принёс в советское посольство в Западной Германии бывший солдат бывшей армии вермахта. В посылке лежало полотнище знамени. Солдат нашёл его в одном из захваченных русских городов и двадцать лет хранил, как военную реликвию.

«Сегодня я пользуюсь единственным в своём роде, особенно прекрасным поводом, чтобы возвратить знамя. Вы, господин майор Гагарин, „отвоевали“ знамя вместе с бесчисленными миролюбивыми сердцами во всём мире. Вернер Вайнгардт, г. Ганновер».

Здесь же, в одной логической цепочке наш Александр Твардовский и строки из его посвящения Гагарину:

Ах, этот день, невольно или вольно

Рождавший мысль, что за чертой такой —

На маленькой Земле – зачем же войны,

Зачем же всё, что терпит род людской?

Зачем?

Зачем сегодня по сердцу страны – её главной площади – ползут многотонные орудия убийства, а ракеты, как гигантские кулаки, грозят миру. Зачем и по чьему недомыслию через 74 года после Победы лозунгом этой святой даты стал нелепый выкрик: «Можем повторить!» Повторить что? Победу? Но победа не бывает без войны, смертей и разорения. Значит – повторить войну. Нацеливать на неё всех от мала до велика. Наполнять сознание россиян милитаристским смрадом.

Средняя группа детского сада готовится ко Дню Победы. Воспитательница просит деда одного из ребят настрогать маленькие деревянные ружья, чтобы мальчики выступали с «оружием» в руках. Семья ребёнка потрясена.

Должно быть, в три смены работали швейные станки, выпуская к 9-му мая гимнастёрки с пилотками для… малышей.

Пренебрегая уроками, вместе с военными маршируют на репетициях парада старшие школьники, так называемые юнармейцы, члены новой молодёжной организации, спешно созданной в патриотическом нетерпении заставить всех ходить строем. Недолог час, и мы увидим их шествие с горящими факелами.

Что противопоставить губительному милитаризму? Родовые наши черты – доброжелательность и дружественность, душевность и открытость. Нашу способность стать миротворцами.

Сегодня десятки тысяч россиян бывают за рубежом, и многие из них везут домой ценнейший багаж – адреса и телефоны новых друзей из разных стран.

Можно и не ездить за кордон. Недавно была в Саратове. Пригласили в музей Константина Федина. Там выступал профессор Чикагского университета, известный специалист по русской литературе и русскому языку. Девяностолетний учёный вспоминал о своих встречах с литераторами русской эмиграции первой волны, с советскими писателями и поэтами. Потом долго отвечал на вопросы. И, думается, по приезде домой он расскажет своим студентам об искренних чувствах благодарности, которыми щедро одарили его волжане, а не о том, что он услышал о своей стране из телевизора в номере гостиницы.

Праздничные дни. Москва. На сцене интерклуба Российского университета дружбы народов проходит III Международный фестиваль пластического танца, посвящённый творчеству Айседоры Дункан. На сцене – участницы самодеятельных коллективов Москвы, Санкт-Петербурга, танцевальная группа студентов университета из американского штата Теннеси. Исполнители разновозрастные: молодые и не очень, подростки и совсем маленькие девочки. Все красивы, босоноги, пластичны, воздушны, будто крылаты в своих развивающихся накидках и туниках. Музыка – мировая классика.

Вдруг неожиданно всё пространство наполняет голос Шаляпина, а на сцене – танец «Дубинушка». Это американские студентки привезли на фестиваль «Революционные танцы» из репертуара Айседоры Дункан. Легендарная танцовщица-босоножка исполняла их в России в двадцатые годы. Конечно же, в присутствии своего главного зрителя Сергея Есенина. За «Дубинушкой» следует «Варшавянка» с алыми флагами, с драматизмом борьбы. Каждый этюд как небольшой красивый спектакль. И так трогательно старание девушек в танце и музыке рассказать нам о нашем прошлом столетней давности.

Университет дружбы народов. Интерклуб. Второй час продолжается торжество искусства. Миротворцы на сцене. Миротворцы в зале…

– У нас одна общая цель – сделать мир лучше и не позволить начаться новой войне, – говорил майор Гагарин.

© Ада Дихтярь, [e-mail]

Татьяна ПОЛИКАРПОВА

Превратиться в дерево

Я хочу превратиться в дерево. Вовсе не значит, что я собираюсь стать деревяшкой, пеньком трухлявым. Бесчувственной колодой. Лежачим бревном.

Я хочу быть живым деревом, растущим под небом вверх и вширь. Чтоб был простор всем веткам, каждому листу. И хочу, чтобы постигло меня всё, что постигает живое дерево до его смерти. Нет, не преждевременной, когда ломают берёзку или кленок в пору их зыбкой, шаткой юности. Нет, пусть навьётся достаточно годовых колец вокруг тонкой его сердцевинки, достаточно, чтоб потом человек, склонившись над пеньком, мог и со счёту сбиться. Чтоб, присев на него, подумал бы прохожий: да что ж я на него сел, как на стул, когда это добрый стол: на нём можно расставить вдосталь снеди и закусок, да не на одного себя, а на пяток близких друзей… Как тот орех в Гарме1… Да, орех в Гарме… Интересно, жив ли он… Невозможно представить его себе поверженным. Тем более пеньком… Крона его плыла под самыми звёздами. Вряд ли какой человек мог дошвырнуть камень даже до нижних его веток, – так он был высок.

Да-а, тот орех… Вижу его сейчас: трое нас, парней, взявшись за руки, едва могли обхватить ствол. А три его макушки, неравные по высоте, расходились далеко друг от друга. И каждая ветвилась по-своему. А могучие нижние ветки шли почти горизонтально по отношению к земле. И было их немного. Весь этот сильный и простой каркас убирали ушастые широкие листья, прямо лопухи, а не листья.

Ночами, когда мы лежали под орехом, листья и ветки местами сливались в тёмные пятна, причудливой формы – материки, омываемые прозрачными водами небесного океана, светлого от звёзд.

Странно, почему сквозь ветки и листву ореха небо казалось прозрачным, ведь вообще-то гармское ночное небо, как чёрный бархат. Однако на широких прогалинах между «материками» даже и отдельные листы, застывши в безветрие, рисовались чётким силуэтом…

Крона ореха была обширной: весь наш мирный отряд туристов, 18 человек, укрывался под ней, – но не плотной, а сквозной. Мы лежали под её сенью ногами к стволу, 18 живых радиусов, и все как один смотрели вверх, следя за прихотливой вязью сучков, веток, листьев, наблюдая, как пугливо дрожат, запутавшись в их сети, вообще-то бесстрашно отверстые таджикские звёзды…

Вот тогда впервые… Тогда я почувствовал невольно, как меня захватывает дух этого дерева… Или сказать точнее, его мир вселяется в меня. Невольно, невольно. Само собой приходило ощущение вечности, будто я и орех – мы одно. Мир, благодаря этому, виделся всегда равным самому себе: не старее и не новее. Одно время. Одно небо. Одни горы. И они всегда здесь. Их силуэты одни и те же. Меняются лишь времена года. Приходит пора сбрасывать листья, терпеть холод и ветры. И приходит весна. Но это идёт по кругу, а мир остаётся тем же. Меняются ощущения…

Думаю, и зимой дерево не бесчувственно, наоборот, всякий раз тяжко ему, как будто перед концом: ибо замирает в нём жизнь и, кажется, не вернётся… Но и каждая весна, зато приносит, как впервые, радость воскресения! Представить только себе: быть ни мёртву, ни живу, и вдруг – живое тепло извне, новое солнце и, главное, живое движение в самом тебе: в стволе, коре, новых почках! Начинается новый круг, новый оборот времени, и время это не пропадёт, не уйдёт водой сквозь песок, но отвердеет очередным древесным кольцом, круглой чёткой строкой, и рождение каждой строки дерево переживает как своё воскрешение к новой жизни.

Вот он, мудрый и старый орех, с корой, спёкшейся в загадочные иероглифы. А что, если в них-то и зашифрован главный смысл, закон всей жизни? Прочитать бы!

Вот он, мудрый и старый. А весной от первого тепла, от более яркого, чем накануне, солнца вздрагивает и настораживается каждым своим отпрыском так же чутко, как его юный с гладко-округлым стволиком родич, подрастающий рядом с ним, своим пра-, пра-, пра- в бесконечной степени дедом…

Вёсны и зимы. А само время цельно и едино для них. И всё, что случается с людьми, случилось внутри этого круглого, как шар, как сама Земля, времени.

Тогда, в эти несколько ночей под орехом, я чувствовал Адама и Еву как своих брата и сестру. Их история шла рядом с моей. Нет, с нашей: моей и этого ореха. И всех остальных людей.

Только одно, если уж до конца говорить, не умещалось в это общее и круглое время: я никак не мог осенить моим орехом кровь, проливаемую людьми. Кровь всех войн и предательств никак не вмещалась сюда. Смутился, поняв это: значит, неправда, что время цельно и едино? Ведь не выкинуть из времени, пережитого людьми, кровь и войны – это их история, их движение, – думал я вместе с орехом.

Но нет! Конечно же, не вместе! Я отставал от него! Он-то с самого начала знал, что истинное Время всего – это жизнь, а не войны и убийства. Понимание этого пришло ко мне в третью ночь под ореховым деревом, а назавтра мы уходили из Гарма. Но в эту ночь я был бессмертным, и жизнь шумела вокруг в тишине, и я не спал всю эту ночь так же, как и орех.

Мы слушали: сколько голосов и движения! Я подумал: движение для дерева – в движении всего, что его окружает, в ощущении этого движения, как и того, что свершается внутри него.

Вот – звуки ночи… Движение воздуха тихого, а то ураганного сквозь ветви и листья… Знаем ли мы, что приносит дереву ветер, родившийся, может, в самом сердце тёплого океана? Или в знойной пустыне? А здесь чаще всего летящий с ледниковых круч Памира, его ущелий и долин, свежих от ледяных потоков голубой гранёной воды.

Несут вести дереву и облака в бесконечности своих форм, меняющихся на глазах. Тучи с их градом, и ливнями, и тёплыми дождями.

Дерево не упускает самой малой перемены в красках земли и неба: от нежно-серого света утра через все переливы зари и восторг первоявления солнца до перламутровой игры вечернего неба с окружающими Гарм вершинами гор…

А звёзды, плутающие в ветвях ночами… а луна… Её прятки с облаками. То тень, то бледный свет. А звуки в ночи…

Пусть не так, как мы, в ином восприятии, и, может, ещё более остром и сильном, дерево воспринимает движение жизни и участвует в нём.

В ту последнюю ночь, бессмертный и бессонный, я слушал вместе с орехом… Лепет звёзд в ветвях… Тихие шорохи в траве и кустах, поскрипывание каких-то насекомых. Бормотание птиц: тихое горловое бульканье, неожиданные вскрики…

Всё это уже после того, как уснули мои товарищи, доверчиво прижавшись к сухой и тёплой, покалывающей травинками земле, тонким слоем кроющей здесь, в школьном саду, древние скалы Памира. Голоса их умолкали постепенно, один за другим, как голоса засыпающих птиц, а потом вдруг опять оживлялись, смех пробегал. Но смех звучал редко: торжественный орех, к подножию которого мы приникли; непроницаемо чёрный зубчатый силуэт гор в небольшом от нас отдалении, вздымающийся, словно борт гигантской люльки, подвешенной к звёздному небу и покоящей нас, малых детей, – всё настраивало на тишину.

…Как похожи мелодии жизни, – думал я, слушая ночь после того, как отзвучали голоса людей: так же переговаривались птицы.

…А потом вступили собаки. Конечно, их музыка была куда громче!

Сначала тонко, заливисто-тоскливо взлаяла где-то далеко на краю посёлка одна, оборвав голос на самой высокой отчаянной ноте. И – началось… Собаки лаяли истово, будто службу служили, будто одна перед другой старались: кто громче, кто дольше. Одни с подвыванием, тонко, иные – басами, будто били в глухой барабан: баф! баф! У одних получалось: йех! йех! У других: йеу! Начнут, было, затихать, вот, кажется, совсем тихо. Но тут какая-то, обрадовавшись тишине, – теперь-то и показать свой голос! – ударит – зальётся: уау! Ой-ё-ёйёйёй-ёй! И понеслась новая волна по всему селенью…

А ещё позднее вступили ослы. И собачий хор показался жалким простаком перед трагическим страстным ослиным плачем. Ослы какие-то особые, что ли, в Гарме? Да и ослы ли это? Ничего похожего на будничное дневное: и-ааа! и-ааа! Крики походили на человеческие вопли, родившиеся, наконец, из гордо сдерживаемого молчания. И не просто люди это были, а титаны: обычная человеческая глотка не выдержит, да и не сможет родить звук такой силы. Так, наверное, кричат в жестокой пытке: уже и не человек, а сама раздираемая плоть вопит – хрипло, дико, оглушительно, рвёт рот и глотку. Сердце тоскливо сжимается от этих воплей и мерещится: и тебя ждёт такая же мука. И внутри тебя шепчет голос, молящий: «Да минет меня… Да не заденет…»

– Нет, это, правда, ослы? Неужели ослы? – спрашивает время от времени кто-нибудь из наших девушек. А парни даже не пытались подшучивать над ними – уговаривали. Успокаивали, наверное, заодно и самих себя:

– Конечно, они. Они вопят. Обратите внимание: они часы отбивают. Каждый новый час. Такая биология…

Но не верилось в биологию в такую ночь под библейским деревом. Верилось в судьбу, в возмездие. В вечность верилось. В особый смысл существования всего на свете: любой травинки и букашки на ней; осла и собаки; дерева и человека.

А наш орех… Кто скажет, ночь ли плыла сквозь него со всеми своими звуками и голосами живущих вокруг созданий, или это он плыл величаво сквозь ночь – мачта на корабле Земли, её вечный флаг, поднятый среди звёзд? Знак особенности Земли во вселенной и надежда всего живого на ней. Флаг, овевающий Землю дыханием жизни…

Так не кощунственно ли мне, твари, живой даром дерева, возжелать стать им самим, да ещё вспомнив при этом, может, самого величественного из всей его родни? Но пусть не таким, как он, не им, а стать хоть одним из его братьев…

***

Кстати, само желание это – превратиться в дерево – пришло вовсе не тогда, в Гарме. В саду маленькой под камышовой крышей школы, где сначала приютил нас учитель со своими четырнадцатью детьми, а уж потом – орех… Его тёмный парус над садом мы увидели ещё издали.

Нет, это пришло не тогда. Годы и расстояния отделили ту ночь под орехом от часа, когда жизнь дерева показалась завидной, когда пришло время сравнить и пожелать его доли. Вовсе не потому, что жизнь стала нестерпимой, а как раз наоборот. На мгновение летучее – что значат две недели? – жизнь вошла в покойный залив или тихую протоку. Волна «бочку вынесла легонько и отхлынула тихонько». И человек (это был всё тот же я) опомнился сидящим, правда, не в бочке, а на удобном надувном матраце, складывавшемся в кресло с высокой спинкой. Это кресло само по себе заставляло того, кто сидел в нём, принять самую удобную и экономичную позу, напоминающую позу младенца в материнской утробе или космонавта в минуты старта: колени приближены к груди, спину по всей её длине в любой точке поддерживает упругая опора. А на приподнятых коленях так удобно расположить пюпитр: книгу, журнал в твёрдой обложке или тетрадь; и на этот пюпитр ложился лист бумаги…

Справа и слева от матраца возвышались кулисы ровно подстриженных кустов акации, недалеко сзади стоял дощатый сарай, а прямо перед сидящим – дача, деревянный дом, похожий на обыкновенную деревенскую избу. От дома к сараю вела узкая асфальтовая полоска, а всё основное пространство двора беспорядочно заросло травой и деревьями: берёзой, осиной, ольхой, рябинами.

Кусты акации и жимолости отгораживали зелёной изгородью дом и двор от аллеи, ведущей к другим дачам. Но в те две недели никого не осталось во всём немалом посёлке казённых дач. Да и не полагалось быть никому в это время. Человеку с надувным матрацем разрешили в виде исключения: он был один, и сторожа с ним смирились.