Пение мёртвых птиц

– Не проглядел: животное всего-навсего утомляется.

– Где утомляется? Целыми днями ничего не делает и утомляется?!

– А что я могу сделать? Говорю – здорова ваша Найда. Витаминов собачьих купите. А если мне не доверяете, так везите в город. Там в лаборатории пусть анализы берут.

– Может, сам?..

– Чего?

– Анализы возьмёшь… Кровь там, мочу… Не знаю, что ещё надо.

– У меня оборудования нет. Лаборатория нужна.

Остальные тоже переговаривались, кто о чём.

Дима честно и терпеливо ждал первого хода от Петра Васильевича: не просто же так хозяин усадил его рядом с собой. Но мужчина молчал. Тем временем Макаров уже успел прикончить тарелку бульона. На вкус ни к чёрту: слишком жирный, да и с солью чего-то перемудрили.

Кстати, соль…

Макаров невольно отметил, что за окном уже понемногу темнеет, а он ещё не раздобыл необходимый для ловушки мешок соли, которую к тому же предстояло должным образом обработать, поэтому он не выдержал и начал сам:

– Внушительная у вас коллекция, – и Дима взглядом окинул гостевую.

– Да. Охота – моя страсть, – подтвердил Пётр Васильевич.

– Это трудно не заметить.

И тут словно дымка рассеялась, и остальные гости точно по волшебству обратили внимание на выставку охотничьих свершений Зубарева. Мужики из гаража Григорича принялись демонстрировать свои познания в озвученной области.

– Да есть ли вообще такой мужик, который, не эт-самое, не любит охоту-то? – голосом философа вопросил точно у неба сам Григорич, и продолжил ностальгическим тоном: – Сядешь с мужиками, по рюмочке, по бутылочке, и айда уток стрелять!

– Да оно как будто у тебя такой «охоты» в гараже каждый божий день не проходит, – заметила соседка Зубарева.

Завязался спор, состоящий, правда, из одних препираний. Мужчины пытались доказать, будто сокрыты в процессе охоты некие чары, а женщины твердили, что все оные чары в одном пьянстве и заключены, и видали они их – «чародеев».

– Да чо б вы понимали, бабы?! – сетовал Григорич. – Охота – она ж… Это такая штука! Она сплочает… Сплачивает! Там же совсем по-другому всё. Там все как один, и один как все! Ну скажи им, Петька.

– Может быть, – Зубарев пожал плечами. – Не знаю. Я как-то больше люблю один.

– Один?! – вскликнул Дима, и тут же немного отклонился от стола, пропуская женщину, убирающую тарелки с первым. – У вас тут на стене одних только волчьих шкур на небольшую стаю хватит! А на лося тоже в одиночку ходили?

Макаров прижал Петра Васильевича испытывающим взглядом в упор. Зубарев отвернулся к блинам, и молча переложил себе парочку.

Ответа не последовало.

– С вышки? – возник Григорич.

– Не-а. По-старинке, – как раз в этот момент на столе перед Пётром Васильевичем появилась тарелка со вторым. Лёгким кивком он поблагодарил женщину, которая разносила еду, зачерпнул ложкой огромную порцию картофельного пюре, прикусил блином и начал жевать. Пауза тянулась долго. Пётр Васильевич прожёвывал пищу тщательно. Мужики внимательно следили за ним, ждали, что он скажет. И он, наконец, сказал: – Из «засидки».

– С дерева, – догадался Григорич.

Зубарев медленно покачал головой. Зачерпнул вторую порцию пюре, поднёс к самому рту, остановился и ответил:

– С земли. С дерева не то. Азарта нет.

В одиночку. С земли. Наверное, ещё и с копьём вместо ружья…

Нахмурившись, Макаров заново осмотрел Зубарева подозрительным взглядом, и теперь руки последнего казались ему ещё толще, а не по размеру маленький пиджак, вовсе как будто стонал, разрываемый широченными плечами своего носителя.

– Был у меня в роте товарищ, – встрял вдруг Соломахин. – Тоже любитель в одного на зверьё пошастать. Только он всё больше по горам. Говорит, когда ты один – эт как вызов природе. Адреналин, собранность… Помощи, её же неоткуда ждать, и вот узнаёшь из чего ты сделан, так сказать, из дерьма или… Ну он, правда, был маститый в этом деле. Егойный дом, как у тебя, Петька, весь зверьём заставлен, плюнуть некуда. Он даж рысь убивал один на один. Без ружья, ножом. Ну эт он так говорил. Но я не припомню, чтоб за ним балабольство водилось.

– Рысь – серьёзный зверь, – деликатно подметил Макаров. – Но вот лось!.. Это же не оленьи рога – лосиные?

– Лосиные, – кратко подтвердил Зубарев.

– Ну эт, да, – кивнул участковый, бросив короткий взгляд на Макарова, и потянул руку к булочке. – Ну так то ж – ножом… Хотя да… Лось – такая падла, что хоть с ружья, хоть с пушки по нему пали – один хрен, того не стоит.

– Как там говорится? – продолжил Дима. – На медведя идёшь – стели постель, на лося – гроб сколачивай?

На сей раз Пётр Васильевич ответил на его буравящий взгляд. Несколько секунд они с Макаровым молча смотрели друг другу в глаза.

– Да, – тяжёлым, как камень голосом, произнёс Зубарев. – Так и говорится.

– А тут и медведи, и лось, – вдруг вставила соседка Григорича, одна из тех женщин, кто подавал на стол.

– Точно! – и Дима послал ей улыбку. – И медведь, и лось. И кабана я тут видел, у вас в спальне. Где ж вы их всех находите? – он снова повернулся к Петру Васильевичу.

Финская сова подаётся телом чуть вперёд, приподнимает «плечи», готовясь распахнуть крылья.

– Явно не при Ореховке, откуда вы приехали, и не в Тихозёрке, – продолжил Дима. – Тут диким зверям негде взяться. По крайней мере, не в таком количестве! Много путешествуете?

В глазах Зубарева читалась некоторая растерянность, и прежде, чем он нашёлся, что ответить, раздался звонкий голосок его сынка:

– Да! Мы с папой много переезжаем. С места на место постоянно. Не успеваю друзей заводить. А как вы догадались?

Вместо Макарова Вите ответил сам Пётр Васильевич:

– Путешественник путешественника видит издалека, – и немного погодя, прибавил: – Я слышал, Дима, что у тебя проблемы с деньгами.

Макаров покосился на Сонину матушку, та уткнулась лицом в тарелку, делая вид, что ничего вокруг не замечает.

– Я уже говорил с Григоричем на эту тему, – продолжил Зубарев. – И оплатил ремонт твоей машины.

Поднялись одобрительные возгласы. Тост за дружбу. «Треньк» бутылочного горла о бокалы.

Макаров удивлённо посмотрел на Григорича, тот энергично закивал.

Митьку надо помянуть. Разлили. Помянули. Не чокаясь.

– За автомобиль спасибо, конечно. Но с чего это вдруг?

– Время непростое, помогать нужно друг другу.

Какой Василич хороший мужик!

В наше время всё меньше людей вот так готовы постороннему помочь. «Треньк» стекла.

– Так что, Димка, – радостно вклинился сам Григорич. – Завтра привезём тебе коммутатор, на место приладим, и можешь ехать!

– На самом деле не стоило… – растеряно пробормотал Макаров Зубареву. – Вы же меня даже не знаете.

– Да там копейки, сам же в курсе, так что – не переживай! Любой может на твоём месте оказаться. Я сам в дороге постоянно, понимаю, как бывает случай дурацкий всё испортит. Не бери в голову!

Макаров молчал.

Разговор за столом уплыл в другое русло. Теперь тихозёрцам страшно интересно стало послушать, где Зубарев успел побывать и не тяжко ли постоянно возить с собой столько трофеев?

– Тяжело, – согласился Пётр Васильевич. – Особенно погружаться и разгружаться. Грузовичок собственный прикупил, ну вы видели, когда заезжал. Там, конечно, места хватает. Но таскать вот их, – он окинул рукой свою выставку, – туда-сюда, всё же утомляет, а ничего поделать не могу: как мне с памятью своих побед расстаться? Это же достояние. Правда, и им в дороге перепадает – у медведя одного зуб откололся, приклеил; с коршуна перья сыпятся, скоро лысый совсем будет. Каждый раз думаю, ну всё, теперь точно переезжать больше не стану.

Ненадолго Зубарев замолк:

– А теперь и правда, куда я уеду отсюда?.. Раз сын мой тут похоронен.

Поминки вернулись к тому, с чего начались. После небольшой паузы, залилась водочка, зазвучали тосты в Митькину честь.

– Двое, – мрачно напомнил Макаров.

– Не понял?

– Двое сыновей.

Некоторые гости не успели поставить опрокинутые рюмки на стол. И теперь такие «опаздуны», опускали руки медленней медленного, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания бряканьем стекла и не разрушить повисшую вдруг тишину.

Зубарев смотрел на Диму так, словно пытался проникнуть в его суть.

Все взгляды устремились к ним.

– Точно, – ответил Пётр Васильевич. – Двое.

– Или то была дочь?

Можно было услышать, как кровь стучит в ушах.

Зубарев сидит неподвижно.

…

Зубарев сидит неподвижно.

Мускулы на челюстях Зубарева вздрагивают. Челюсти Зубарева вздрагивают.

Он собирается что-то сказать. Он уже готов. Кадык зашевелился – последний комок проглочен. Сейчас он ответит…

– С виду не скажешь, что лысеет, – резко сменил вектор беседы Макаров, указывая на коршуна.

Соня тяжело выдохнула. Кузьмич шмыгнул носом и подтянул к себе опустошённую наполовину миску с кутьёй.

Зубарев оторопел.

Зубарев проморгался. Он перевёл взгляд на коршуна. Остальные тоже заметили птицу. Словно открыли её для себя.

– Подкрашиваю.

– Я взгляну поближе, не возражаете?

Дима встал из-за стола и пробрался к высокому деревянному насесту, к которому и было прикреплено чучело.

На самом деле Макарова интересовало не оно, а фотографии, стоящие на серванте совсем рядом. Многие из них запечатлели женщину чуть моложе Петра Васильевича, лицом сильно напоминающую Витьку. Дима немного разочаровался: он надеялся отыскать изображение Алины, а не никому неизвестной жены Зубарева.

– А супруга уже в курсе? – беспардонно спросил Макаров.

Большинство оторвали взгляды от коршуна и принялись искать глазами предмет, который надоумил парня на такой вопрос.

– Не легко будет такое ей сообщить, – прокряхтел сидящий напротив Кузьмича старик.

Пётр Васильевич ещё пуще помрачнел.

– Мама утонула, – вдруг вставил Витька. – Как Митя.

Макаров опешил. Искренне.

За столом зашептались.

– Экая череда несчастий тебя преследует, – подивилась Сонина матушка. – К бабке сходи, чай сглазил кто-то.

Остальные подхватили. Кто припомнил, как его знакомцев так же проклинали родовыми проклятьями; кто бабок-колдуний, про каких слыхал, перечислять начал. Все гости сошлись в едином мнении – таких совпадений не бывает. Услышав последние слова, Кузьмич снова заёрзал на месте, а после объявил:

– Ну-с, помянем!

Макаров вернулся на своё место.

Разлили, накатили, помянули.

И ещё по одной.

Соня морщилась и уже воротила носом от рюмок.

– Надо, надо, Сонечка, надо, – убеждали остальные.

Кроме неё прочая толпа закладывала за воротник легко и без принуждения. Лица краснели и горячились. Совсем опьянеть, конечно, никто ещё не успел, да и не с чего. Но в определённую кондицию народ постепенно вошёл. Все, только не Дима. Будто его рюмка по волшебству превращала водку в воду.

Макаров вынул из кармана булавку, которую приготовил для встречи с призраком, и стал задумчиво вертеть её в пальцах, ударяя то одним, то другим концом о стол.

Очевидно, жена Зубарева утонула до того, как Алина родила мёртвого ребёнка, потому что её – жену – никто в Тихозёрке даже в глаза не видел: её здесь просто никогда не бывало. Тогда её не могла утопить и Алина, ведь девчонка стала плакальщицей много позже. И что же, получается, случилось с матерью Витьки и Митьки? Несчастный случай?

Макаров предпочитал не допускать совпадений.

Что ж, если смерть супруги Петра Васильевича не случайна, то выходит – это она плакальщица, а не Алина. И, может быть, Зубарев даже отчасти осознаёт это, потому и переезжает с места на место, спасаясь от призрака. Плакальщица – всегда обманутая женщина. Жена, которой муж изменял с молодой любовницей, вполне подходит на эту роль. И вот обезумевший призрак настиг беглецов, выманил ночью Митьку из спальни на мансарде, увёл за собой к «Тихому» озеру, и там утопил, так?

Дима воткнул булавку в салфетку, но опора не выдержала, и игла завалилась набок.

Ерунда…

Чтобы стать плакальщицей, нужно пред тем, как утопиться, убить своего ребёнка. Даже если у Зубарева и было ещё одно чадо, хотя фотографии на серванте говорят об обратном, то зачем вернувшейся с того света жене Петра Васильевича топить Митьку? Макарова учили, что плакальщицы убивают детей не сразу, а сначала какое-то время удерживают в плену, именно от того, что считают их своими собственными детьми. И только сообразив, наконец, воспалённым сознанием, что это не так, приходят в ярость и совершают убийство.

Не могла плакальщица, будь ей жена Зубарева, утопить Митьку, собственного сына. Да и с чего бы ей тогда было плакать над могилкой чужого младенца? Дитя Алины ей никто. И что вообще стало с этим пресловутым младенцем, если его собственная мать, раз она не плакальщица, его не убивала? Действительно родила мёртвым?

То есть, всё равно подкрадывается какое-то совпадение, просто с другой стороны?

Подозрительно много вопросов и нестыковок.

Выходит, версия о том, что тихозёрское чудовище – плакальщица, как думал Макаров сначала, не выдерживает никакой критики. Хорошо, хоть парень успел сообразить об этом до того, как вышел на бестию. Отсутствие должной подготовки могло бы стоить ему жизни.

Внутри Дима подтрунивал над собой: «Ну хоть соль готовить не надо».

– Да не верю я, что он сам утонул! Не бывает так! – вдруг выпалил набравшийся водочки Кузьмич, и заговорил аргументами, услышанными от Димы ещё вчера.

Вот тут-то и завязалась настоящая ругань. Ведь если не сам, значит где-то среди деревенских есть убийца. Очень скоро люди принялись перекрикивать друг друга, кое-кто даже привставал с мест. Красные морды забрызгались слюной. Молчали немногие, но среди таких оказался и сам Зубарев. Он только смотрел на Диму с хмурым-прехмурым, почти выражающим угрозу лицом, а потом ни с того, ни с сего, схватил со стола бутылку и принялся наливать себе и пить залпом в этаких количествах, будто поставил себе цель нажраться до зелёных чертей.

Шум поднялся такой, что Макаров потерял способность слышать собственные мысли. Он увидел, как на другом конце стола Соломахин вынул из кармана кителя пачку сигарет и жестом пригласил Диму выйти перекурить. Парень указал глазами на сидящего рядом с участковым Рогова – Соломахин позвал и его.

На улице уже сгустился полумрак и начинало холодать. Несмотря на то, что поминки проходили в комнате с распахнутыми настежь окнами, выйдя на крыльцо, Макаров сразу же ощутил приятную свежесть уличного воздуха, не тронутого трупным запахом и жаром кучи пьяных тел.

Соломахин угостил сигаретами, Рогов отказался:

– Да вы ж знаете, я не курю. Просто воздухом вышел подышать.

– Он сейчас из-за нас будет не очень-то свежим, – хохотнул участковый.

Дима поделился зажигалкой. Закурили.

– Эка ты людей на смуту умеешь настроить, – обратился к Макарову Соломахин.

– Я же не специально, – нагло соврал тот. – Просто сказал, что думаю.

– И что же вы такого необычного думаете? – заинтересовался ветеринар.

– Что места у вас странные. Вещи творятся странные…

Макаров внимательно рассматривал лица собеседников. Участковый улыбался, а ветеринар лишь силился сохранять непринуждённое выражение. Выходило у него не шибко: Макаров посматривал за молодым человеком с того самого момента, как узнал его имя.

Охотник внимателен.

Всю дорогу от кладбища до дома Зубарева Артём выглядел подавленным, словно сам потерял сына. Но сейчас в его лице Дима усмотрел не просто печаль или усталость. Теперь их место заняла та самая настороженность, когда человек готовится вот-вот столкнуться с чем-то непостижимым для своего ума, и одновременно боится того, что может ему открыться.

– …Дьявольщина, – с излишним драматизмом в голосе закончил Макаров.

Соломахин рассмеялся, а Рогов свёл скулы и тяжело сглотнул.

– Ну скажешь тоже, парень, – участковый весело прихлопнул Диму по спине.

– А например? – аккуратно поинтересовался Артём.

Макаров пожал плечами, затянулся сигаретой и отвернулся. Теперь он задумчиво смотрел вдаль на ночной пейзаж за пределами деревни.

– Ну вот прислушайтесь, – сказал он. – Слышите?

Услышать можно было разве только непрекращающиеся споры, выходящие на улицу окнами и коридором.

– А что мы, собственно, должны услышать?

– У вас в деревне даже птицы не поют, – пояснил Дима.

И теперь участковый с ветеринаром смогли абстрагироваться от шума превращённых в базар поминок и услышать глубокую тишину, пробуждающую самые разные мысли, не нарушаемую даже обязательной ночной трелью сверчка. Птицы действительно не пели.

– Смотри-ка, и вправду краевед: ухи на макухе, – подивился Соломахин. – Ишь, внимательный.

Он не стал докуривать и бросил ещё дымящую сигарету там, где стоял, прямо с крыльца в траву.

– Ладно, – прокряхтел участковый. – Пойду энтих успокаивать, пока они на кулаки не перешли.

Соломахин скрылся в доме. Уже через пару секунд его голос тромбоном загудел примирительные ноты, перекрывая прочий шум.

– Ну про птиц, положим, не такая уж и странность, – возразил Рогов, минуту погодя. – Им в это время петь и не положено. Спят.

– Это правда, только они у вас не поют вообще ни в какое время.

– Вот уж, что не так, то не так. Я здесь давно живу, и иногда, знаете, находит такое настроение, когда не хочешь ничего делать, а хочешь просто сидеть в тишине и слушать, как птички щебечут.

– А я и не брался утверждать, что они у вас тут никогда не пели, – Дима сделал паузу, затянулся, выпустил дым и продолжил: – Раньше пели, конечно. Потом перестали. А вы и прочие местные не заметили. Потому что отвыкли слушать.

Темнело стремительно.

Ветеринар неуместно фыркнул, но возражать не стал. Неуверенность легко считывалась с него, как с листка бумаги: он резво отвёл глаза в сторону, когда Дима посмотрел ему в лицо, обнял себя за локти и зачем-то суетливо расшаркался ногами, стоя на месте.

Макаров не торопил его, спокойно докуривая сигаретку в своё удовольствие. Он знал, что Рогов долгого молчания не выдержит. Так и вышло, тот заговорил, ещё минуты не прошло:

– И когда же они по-вашему перестали петь?

– Не знаю… – Дима придержал острую паузу, желая добить нервы Рогова. – А когда Алина родила мёртвого ребёнка? Вот тогда и перестали.

Артём побледнел. Это было хорошо заметно даже в тех немногих клочках света, что умудрялись добегать на крыльцо из глубины дома через сени и окна.

– И, – слабым голосом протянул Рогов. – Почему?

– А у вас их просто нет с тех пор, – Макаров завертелся на месте, отыскивая куда бы можно пристроить окурок. – Сдохли все.

Последнюю фразу он невольно произнёс с некоторой толикой гнева, направленного на самого себя, за то, что поленился сразу осмотреть весь парк вокруг «Тихого озера». «Наверняка, – думал он, – кроме той одинокой белки, лесок при озере полон трупиков мелких животных и птиц».

Отец бы не ушёл, не обыскав весь периметр турбазы.

Отца здесь нет, но даже так он снова оказался прав. Снова. А Дима снова налажал.

– И те, что прилетают, очень быстро дохнут.

Не найдя места для окурка, Макаров решил временно придержать его в руке.

– Что вы за глупость такую говорите? – возмутился ветеринар. – Тут бы их горы были.

– А вы трупов не видели?

– Ну, может, видел. Один-два. Но это нормально. Птицы постоянно умирают. Это же природа.

– Я думаю, их гораздо больше, – продолжил Макаров, подходя к растущей тут же, во дворе Зубарева, яблоне. – Не горы, конечно, как вы считаете. Но с десяток другой по Тихозёрке найдутся, если задаться целью. У вас их и не живёт столько, чтобы горами складываться. А вот газон из местных почти никто не стрижёт. И птичек в высокой траве не видно.

Рогов со сморщенным от нежелания принять услышанное лицом, наблюдал, как Дима, согнувшись, шарил под яблоней.

– Что вы делаете?

– Ищу птичий труп.

– С чего вы взяли, что найдёте?

– Не под этим деревом, так под другим. Они валятся с веток, потому что умирают во сне. Вот на дороге их и нет нигде, а под… Во!

Торжествуя, он прервал самого себя, и, наклонившись, поднял из травы крохотную певчую птичку, держа её за лапку.

– Не трогайте руками, – тут же запричитал ветеринар. – Она может переносить инфекционные заболевания!

– Что я говорил?!

– Бросьте, – скорчил рожу Рогов. – Это совпадение. В деревне много живых птиц: сороки, голуби, куры, гуси…

– Дохнут только мелкие, – объяснил Макаров. – И только мелкие поют.

– Но отчего бы им умирать?

– Не знаю, вы ветеринар. Давайте произведём вскрытие?

– Нет!

– Но вы же заинтересовались.

– Ничего я не заинтересовался!

– Да бросьте упираться, – настаивал Макаров. – Вы ещё когда я при Соломахине про дьявольщину сказал, уже тогда мне поверили.

– При чём тут дьявольщина, и труп вьюрка?

– Дьявольщина, чертовщина, – смакуя слова, говорил Дима, подходя к ветеринару вплотную, так, что носы их едва не соприкоснулись. – Мистика, потому и мистика – её почти нет. Она незаметна.

Он уверенным движением вложил труп птицы Артёму в руку.

– Ну же, без вас мне не разобраться. Я в этом ничего не понимаю.

– Если это какая-то болезнь, – продолжил обороняться Рогов, – всё равно ничего не установить без соответствующей экспертизы. – Он опустил глаза, посмотрел на птичку в своей руке, но не выбросил. – У меня в кабинете нет такого оборудования.

– Но ведь всё оставляет следы. Давайте просто посмотрим!

В последние слова Макаров вложил весь свой энтузиазм, на какой только был способен.

– Ладно, – наконец, сдался ветеринар. – Но нужно попрощаться с остальными.

– Конечно!

Они объявили собравшимся на поминки, что уходят.

– Подождите, вместе все и пойдём, – ответила женщина, сидевшая рядом с Григоричем, – сейчас уже все собираются.

Дима настоял, что у них с Роговым появилось срочное дело, и они не могут ждать. Артём без воодушевления подтвердил. Макаров только нашёл ведро для окурка, попросил у Григорича ключ от гаража, чтобы «забрать кое-что из автомобиля» и удалился вместе с ветеринаром.

Вскоре они уже оказались в кабинете у Рогова – комнате, чем-то странно напоминающей тот же гараж Григорича, только чистую и уменьшенную его версию. Вдоль стен было прибито множество полок, заставленных всевозможными штуковинами: бутылочками, ампулами и коробочками с различными медицинскими препаратами, тюбиками каких-то мазей и бумажными стопками, возможно, с историями болезней. В небольшом шкафчике со стеклянной вставкой в двери можно было заметить горку нераспечатанных шприцов. По центру стоял большой, занимающий значительную площадь кабинета, металлический стол с блестящей поверхностью. Рядом с ним находилась внушительная хирургическая лампа на высокой ножке с крестовидной опорой. Стены украшали плакаты, демонстрирующие общую топографию внутренних органов лошадей, коров и свиней. В дальнем углу стояла капельница, с которой, как с вешалки, свисала куча шнуров. Подле неё на полу была небольшая коробка, наполненная упаковками сухого собачьего корма и резиновыми игрушками. В другом углу, расположенном ближе ко входу, находилась раковина, над которой, на полке, лежало обычное на вид мыло, а к стене был прибит диспенсер содержащий, как сообщил Рогов, антисептик.

Ветеринар дважды вымыл руки с мылом, обработал антисептиком, а после вынудил Диму сделать тоже самое. После чего Рогов натянул на руки резиновые перчатки, на плечи накинул белый халат, а на лицо надел одноразовую маску. Он выложил на стол из маленького ящичка все необходимые ему инструменты, опустил лампу ближе к столу, уселся в кресло на колёсиках и приступил к вскрытию.

Он положил тело птички на спину в пластиковую ванночку, расправив ей лапы и крылья. После чего сделал небольшой надрез скальпелем посередине груди. В это отверстие Рогов вставил тупую ветвь хирургических ножниц, а затем увеличил разрез проведя его сперва вперёд к основанию шеи птицы, а затем вниз до клоаки. Дальше ветеринар принялся ворошить тельце руками.

Макаров осторожно подошёл ближе, чтобы лучше видеть.

Рогов пальцами раздвинул кожу птицы в стороны от разреза. Показались киль и мощные по меркам крохотного тела грудные мышцы. Затем ветеринар руками дорвал кожу на шее, стараясь не повредить тонкостенный зоб, а скальпелем прорезал мышцы по бокам от киля и сдвинул их в стороны, обнажив грудину. Он было взялся за ножницы и уже поставил их так, чтобы перекусить рёбра, но вдруг поднял голову и попросил:

– Вы не могли бы отойти? Вы мне свет загораживаете.

Вообще говоря, Дима видел, что благодаря хирургической лампе, тень на стол отбросить было невозможно. Но послушно отступил.

Рогов продолжил.

Вынимая и раскладывая на прямоугольном поддоне малюсенькие внутренние органы птицы, он то и дело пришёптывал себе под нос разные словечки, вроде «гиперемия» или «отёк», «тромбоз», «истощение» и опять: «Гиперемия, сплошная гиперемия».