Транзитом в Израиль

Когда она очнулась и открыла глаза, то увидела серые шинели склонившихся над ней солдат. Они подхватили её под руки и усадили на свои вещмешки. Один из них, взирая на неё своими голубыми глазами, жалостливо спросил:

– Девушка, простите, вы спите или вам нехорошо?

– Не знаю, я, кажется, упала. Вообще-то я хотела купить что-нибудь поесть, – чуть слышно пробормотала Хана, показывая смятые рубли, заработанные ещё на сельхозработах в станице.

– Очень прошу вас, девушка, – быстро проронил другой, небольшого роста, черноглазый солдатик, – сидите здесь и никуда не уходите, мы скоро вернёмся.

Не прошло и получаса, как они вернулись и вручили ей полкирпичика хлеба и четверть головки свежей брынзы. Голубоглазый наклонился и поцеловал Хану в щёчку, а другой – приветственно помахал рукой. Оба бойца испарились в пустынном мареве так же внезапно, как и появились, не подозревая, что спасли ей если и не жизнь, то уж точно надломленное голодом здоровье.

Везение никогда не бывает одноразовым. По усталой и измученной толпе прошёл слух, что для них будет сформирован эшелон специального назначения. Никто не знал, что означает словосочетание «специальное назначение». Однако уже буквально через сутки на первом пути Красноводского вокзала красовался не какой-нибудь там замызганный товарняк, а настоящий пассажирский поезд. Можно было, наконец, не только нормально сесть, а даже и прилечь, нормально вытянув ноги на вагонной полке, и задремать в этой прифронтовой релаксации. Во сне Хана видела себя маленькой и худенькой белокурой девчушкой, стоящей на берегу тихой речушки, журчащим серпантином огибающей их городок. Ей грезились подружки в нарядных белых фартуках и в того же цвета бантиках, повязанных в волнистые косички. Она отчётливо слышала во сне звуки духового оркестра, играющего во время первомайской демонстрации, и скрип качелей-лодочек, на которых она каталась с кудрявым мальчиком Мишей в городском парке.

В сладкой дремотной истоме перед ней представал стройный черноволосый юноша, который обнимал её за плечи и давал надкусить золотисто-красное яблоко. Это был её старший брат Яков, которого она не видела четыре года. Ещё в 1937 году его призвали в армию, в одной из частей которой он служил под Москвой. Хана очень любила его: он всегда являлся для неё примером не только поведения, а и проявления чуткости, отзывчивости и готовности прийти на помощь ей и ещё трём маленьким сестрёнкам. Яков хорошо учился в школе, особенно блистал он в алгебре и геометрии. Как только ему исполнилось 14 лет, он сразу начал работать счетоводом в конторе, помогая тем самым отцу прокормить четырёх дочерей. Где он сейчас, наверное, даже Всевышнему не было ведомо. Должно быть, воюет где-нибудь на передовой: он ведь служил в танковых войсках, а танкисты вряд ли отсиживаются в тылу. Жив ли он? По радио передавали об упорной и бескомпромиссной обороне наших войск и о многочисленных потерях, которые они несут.

Через четверо суток поезд благополучно прибыл в столицу Узбекистана. Её визитной карточкой являлось распространённое клише – «Ташкент – город хлебный». Оно родилось ещё во время голода 20–30-х годов, когда при повсеместной бесхлебице там худо-бедно можно было прокормиться. Сейчас же, в это тяжёлое для страны время, название уже не соответствовало действительности. Ему, в соответствии с реалиями, присвоили другой словесный шаблон – «Ташкент – столица эвакуации». Это полностью совпадало с тем, что происходило в городе. Сотни тысяч жителей приехали сюда, в глубокий тыл, из прифронтовых населённых пунктов. Город был переполнен беженцами, но их регистрация была организована чётко. Уже через час Хана вошла в нужный кабинет, где чиновник дал ей направление на Урал, довольно внятно пообещав, что именно там много работы и, как следствие, имеется ежедневное обеспечение продовольственными пайками.

Поезд на Урал отправлялся через два дня. Делать особо было нечего, и Хана посвятила эти дни ознакомлению с городом. Когда ещё выдастся такая возможность свободного времяпровождения? Шагая по солнечным улицам цветастого азиатского мегаполиса, она часто слышала от прохожих слова на знакомом ей с раннего детства родном языке – идиш. Хане было странно видеть среди них немало молодых людей. Встречая их, она задавала себе один и тот же вопрос:

– Почему они здесь, в глубоком тылу, а мой Яша воюет на фронте?

Она не знала, что это были евреи-беженцы из Польши, которые успели в 1939 году спастись на ставшей советской Западной Украине. Не знала, что в июне 1941 года военные комиссариаты получили указание не брать их в армию как политически неблагонадёжных граждан и направлять не на фронт, а на работу в Среднюю Азию и на Урал. Несмотря на то, что уже в 1943 году они всё-таки начали призываться на фронт, в народе бытовала не отрицаемая политическим руководством страны расхожая легенда: мол, евреи воевали только в Ташкенте. И это вопреки тому, что именно этому руководству была доподлинно известна «еврейская статистика» участия советских евреев в Великой Отечественной войне. А из неё следовало, что на фронтах этой кровопролитной войны сражались 500 000 лиц еврейской национальности, 200 000 из которых погибли. Почему-то тщательно замалчивалось то, что евреями были 9 командующих армиями, 8 начальников штабов фронта, 12 командиров корпусов, 64 командира дивизий различных родов войск. Среди них 92 общевойсковых генерала, 26 генералов авиации, 33 генерала артиллерии, 24 генерала танковых войск. К этому следует добавить, что 157 воинам-евреям было присвоено высокое звание Героя Советского Союза, 14 евреев-фронтовиков стали полными кавалерами ордена Славы, что приравнивалось к званию Героя. Это всё к вопросу о том, где находились евреи во время войны. Оказывается, они сражались за Родину совсем не в Ташкенте. Но обо всём этом Хана узнала уже в мирное время.

Однако до окончания войны было ещё далеко, и Хана получила работу на заводе твёрдых сплавов в пригороде Свердловска. Здесь изготавливались победитовые сердечники, являющиеся главной частью противотанковых снарядов. Работа была совсем не лёгкой для нежных девичьих рук. Приходилось держать кирку и лопату и перетаскивать тяжёлые носилки с кирпичами для строящихся прямо в чистом поле заводских цехов. Через несколько недель старательной девушке доверили инструментальный склад. До её прихода там царил необозримый хаос и беспорядок. Мастера по часу копались там в полной сумятице запчастей и инструментов, отыскивая необходимое. Всего несколько дней понадобилось расторопной Хане, чтобы, договорившись со сварщиками, оборудовать склад удобными и вместительными металлическими стеллажами. Ещё две недели ушло на удобное раскладывание всей оснастки по диаметрам, размерам и другим техническим параметрам. Теперь, если рабочему понадобился, к примеру, трёхмиллиметровый винт, Хане не надо было долгое время копаться в огромном ящике, где находились болты, шурупы и винты ещё как минимум десяти диаметров. Оценив это новшество, начальник цеха не постеснялся даже позвать директора завода, чтобы показать, какую огромную и полезную работу проделала эта отощавшая симпатичная девчонка. У директора не было времени на распевание дифирамбов, сроки ввода завода в действие шли на часы, если не на минуты, поэтому он отреагировал коротко:

– Выдать премию, причём немедленно.

Приказ исполнили буквально на следующий день. Не было приветственного туша оркестра, не было оглушительных аплодисментов. Просто начальник цеха вызвал её в свою конторку и вручил небольшой пакет. Раскрыв его, Хана ахнула, увидев там осенние туфли, юбку, блузку и жакет. Для нищего военного времени это была не просто премия, не просто подарок, а какой-то невероятный суперпрезент. Девушка продолжала работать на заводе с ещё большим, ещё более ярким, как тогда называли, комсомольским огоньком. Это не укрылось от внимания всевидящего начальства. Через полгода, когда Хане исполнилось 18 лет, ей поручили более серьёзную и крайне ответственную работу – проверку качества продукции. После её контроля победитовые сердечники вставлялись в снаряды, которые немедленно загружались в вагоны, отправляющиеся на фронт.

В один из напряжённых зимних дней, когда Хана работала в ночную смену, в цех позвонили с проходной и сообщили, что её ждут там. Она не любила отрываться от напряжённой работы и даже разозлилась, подумав, кто ещё может заявиться в столь позднее ночное время. Да и вообще, что это за нелепые шутки на проходной завода, выпускающего военную продукцию? Однако, дежурный позвонил ещё раз, грозно прорычав:

– Спускайся уже, наконец, тебя серьёзный человек ждёт, а не какие-нибудь подружки-болтушки.

Хана встрепенулась и стремглав побежала к заводским воротам. Когда она приблизилась к ним, у неё подкосились ноги, а удивлённые глаза готовы были вскочить даже не на лоб, а на аккуратно причёсанную голову. На проходной стоял худощавый старший лейтенант, в котором она сразу узнала своего брата Яшу. Он тут же прижал сестрёнку к себе, вытирая носовым платком выступившие крупные слезинки на её измазанном металлическими пылинками нежном лице. Яша рассказал, что их танковую дивизию перебрасывают с Дальнего Востока на фронт. Больше года, несмотря на тяжёлое положение на полях сражений с фашистами, их соединение базировалось на берегах Амура, поскольку были опасения, что Япония нападёт на СССР, открыв тем самым второй фронт. Когда стало ясно, что это не произойдёт, был получен приказ о переброске на запад. Здесь, на Урале, они получают новые танки, которые погрузят в эшелон, который вместе с солдатами и офицерами уже завтра отправят в район Сталинграда. На долгие разговоры времени не было ни у Яши, ни у Ханы. Перед расставанием Яша снова прижал любимую сестричку к себе и безудержно целовал её бледные щёки. А у Ханы в который раз градом катились слёзы, окропляя влагой шинель старшего лейтенанта. На прощание Яков извлёк из висевшей на боку полевой сумки какие-то бумаги и, протягивая их сестре, участливо проговорил:

– Это аттестат на получение продуктов для членов семей фронтовиков. Ты в свои 18 лет выглядишь как маленькая девчушка, которой больше чем 14 не дашь. Наша семья, оставшаяся в оккупации на Украине, вряд ли уцелела. Теперь только ты, родная, моя единственная семья. К тому же неизвестно, что будет со мной. Так что питайся получше и береги себя, сестричка!

После отъезда Якова голод ушёл из жизни Ханы. Правда и до нормального питания было далеко. Но по крайней мере уже не кружилась голова и исчезли впалые щёки. Она выполнила просьбу брата и сберегла себя до дня Победы над фашистами. Летом 1945 года она вернулась в родной Бердичев. К её несказанной радости, вся семья выжила: отцу с сёстрами удалось бежать из гетто и провести два года в партизанском отряде. Но как бы там не было, надо было начинать жить по-новому, приспосабливаясь к совсем не лёгким будням послевоенной разрухи.

К сожалению, небольшой провинциальный городок не мог похвастаться обилием рабочих мест. Найти работу представлялось почти невозможным. Помог случай, который тривиальным назвать было никак нельзя. Когда она возвращалась поздно вечером домой, к ней прицепился моложавый офицер с погонами майора. Он крепко схватил её за руку и отрывисто прошептал на ухо:

– Извините меня, девушка, я сегодня немного выпил. Вы очень красивая. Очень прошу вас провести со мной этот чудный летний вечер.

Хана с трудом вырвалась из его крепких объятий, в которые пьяный майор уже успел её привлечь, и залепила ему звонкую пощёчину. Бравый офицер оторопел и не очень членораздельно пробормотал:

– Милая, ну нельзя же так со мной, меня всё-таки контузило на войне. Примите это в расчёт, и, пожалуйста, не убегайте.

Успев уже отдалиться на приличное расстояние от него, она, придав своему голосу грозные оттенки, выкрикнула:

– Вторую контузию, товарищ майор, вы уже не переживёте.

Надо же так случиться, что на следующий день она встретила разудалого майора на городском рынке. Он безуспешно пытался объясниться с торговкой картошки. Увидев Хану, он тут же узнал её и, молодцевато приосанившись, виновато выпалил:

– Извините за вчерашнее, девушка, не хотел вас обидеть. Это не я, а выпитый спирт без закуски виноват. Вот сейчас как раз и хочу купить съестное, но не понимаю, что мне говорят. Вы знаете украинский язык?

– И украинский знаю, и русский, и даже идиш, на котором говорят евреи, – смеясь, ответила Хана.

– А знаете, девушка, нашему начальнику военного училища как раз позарез нужна секретарша, владеющая этими языками. Давайте пойдём к нему, если вы не возражаете, я вас представлю.

Уже через четверть часа Хана входила в кабинет начальника недавно открывшегося артиллерийского училища, подполковника Гущина. Рядом с ним сидел широкоплечий семитской внешности капитан. Не надо было обладать экстрасенсорными способностями, чтобы увидеть в его выразительных глазах скорбь если и не всего еврейского народа, то, наверное, большей его части. Вместо того чтобы почтительно взирать на своего возможного работодателя, Хана не могла оторвать смущённого взгляда от визави подполковника. Она с удивлением увидела на столе две алюминиевые кружки, запотевшую бутылку сельского самогона и нарезанные кусочки розоватого сала.

– Разве может подполковник в рабочее время так запросто выпивать с младшим по званию капитаном? – пронеслось у неё в голове.

Откуда было ей знать, что этот скромный на вид капитан спас несколько лет назад начальника училища если и не от расстрела, то уж точно от трибунала. Она и догадаться не могла, что всего несколько часов назад подполковник Гущин, случайно встретив в Житомире своего однополчанина, привёз его к себе Бердичев. Разве это был не повод, чтобы разлить по кружкам опьяняющую жидкость? Как раз в момент, когда они соединили эти неказистые посудинки в знак произнесенной здравицы, внезапно ввалившийся в кабинет майор беспардонно выкрикнул:

– Товарищ подполковник! Вы только посмотрите, какую я вам красивую девушку привёл!

Начальник училища, с нескрываемым сожалением созерцая невыпитый спирт, скороговоркой произнёс:

– Послушай, майор, не нужны мне красивые девушки. На этот случай есть у меня красавица жена. А сейчас, пожалуйста, кругом, и не мешай мне говорить с моим боевым другом.

– Да не девушка это, – растерялся майор, – а ваша будущая секретарша. Она знает кучу языков, училась до войны в университете, а в войну работала на одном из уральских заводов.

Молчавший до сих пор однополчанин Гущина, капитан Лазарь Гофман, неожиданно вдруг обрёл дар речи. Он протестующе замахал руками и, нервно теребя медную пуговицу на лацкане кителя, взволнованно пробубнил:

– Да мы ещё наговоримся, Валентин Иванович. А вы, уж простите меня, уделите внимание девушке. Возможно, она того стоит.

– Стоит, не стоит, – развёл руками подполковник, повернувшись к Хане, – нет времени рассуждать. У вас тут сразу две рекомендации: от моего заместителя и от товарища, с которым я прошёл всю войну. Так что можете приступать к работе прямо сейчас.

Лазарь провёл в кабинете своего бывшего командира роты не менее двух часов. Радость встречи дополнилась к тому же впечатлением от очаровательной девушки, которую не без его помощи принял на работу Гущин. Когда же он вышел из кабинета, то снова увидел её, сидящую в небольшой приёмной за печатной машинкой. В другое время ему бы понадобилось не меньше двух недель, чтобы только подкатиться к такой прелестной девушке. Сейчас же отважный разведчик был одурманен парами спирта, выпитого им с подполковником. Эти пары и придали ему необычайный заряд смелости, который сформировался в короткую фразу:

– Не откажите, пожалуйста, мне в удовольствии увидеть вас сегодня вечером у входа в городской парк.

Несмотря на то, что Хана сегодня, впрочем, как и всегда, не потребляла спиртных напитков, она как-то бездумно, неожиданно даже для самой себя, тихо проговорила:

– Разве могу я отказать благодетелю, который помог мне получить работу, в которой я так нуждалась!

– На самом деле, благодетель не я, – усмехнулся Лазарь, – а подполковник Гущин. Он ведь не только вас обеспечил работой, а и меня пригласил преподавать общественные дисциплины в училище.

– Может, и покровителя пригласим на свидание? – кокетливо расплылась в улыбке Хана.

– Нет уж, не стоит, обойдёмся как-нибудь без него, – неожиданно рассердился Лазарь, – я привык в разведку в тыл врага без командира ходить.

– Так это я, значит, – тыл врага, – кокетливо развела руками Хана, – ну-ну, посмотрю я вечером, на что способны разведчики.

На самом деле, смотреть было нечего. Хане сразу понравился этот молчаливый интеллигентный капитан. Чуть позже она поняла, что это мгновенно охватившее её чувство лирические писатели и называют любовью с первого взгляда. Но уже тогда, в приёмной подполковника, её девичье сердце затрепетало в ожидании невиданного ранее, чистого и душевного порыва. Её не покидало всё нарастающее ощущение, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное.

В то суровое послевоенное время больше надо было заботиться о хлебе насущном, чем размышлять о чувственном и плотском. Однако, пусть смеются неверующие в неисполнимые чудеса, но так уж случилось, что и капитан Гофман в одно мгновение влюбился в новоявленную секретаршу своего однополчанина. Но показывать это прилюдно в те самые времена ещё не было принято. Когда вечером Лазарь прибыл, по-военному выражаясь, в распоряжение Ханы, он был настолько взволнован, что и слова вымолвить не мог. В разведке в тылу врага было несравненно легче, чем выстраивать отношения с красивой девушкой, которую он полюбил всем сердцем. Так они и гуляли по тенистым аллеям городского парка, разговаривая больше красноречивыми взглядами, чем никому не нужными в этот момент словами. Когда же Лазарь, провожая Хану, остановился у калитки её неказистого дома, он мысленно проговорил самому себе:

– Это что ж получается, разведчик чёртов, на фронте не боялся ни голода, ни холода, ни вражеской пули, а тут слова ласкового не можешь сказать девушке, которая так понравилась тебе!

Видимо, психологическая встряска направила работу его мозговых извилин в нужное русло. Сам не ожидая от себя такого порыва, он вдруг осторожно притянул Хану к себе и, неумело поцеловав её в пухлые губы, так же быстро отпрянул и, припав на одно колено, едва слышно прошептал:

– Хана, милая, не знаю, как это случилось, но я очень люблю тебя. Прошу тебя, стань, пожалуйста, моей женой. Поверь, буду любить тебя всю жизнь точно так же, как и сегодня.

У взволнованной девушки, к которой ещё никогда не прикасался ни один мужчина, из глаз брызнули радостные слёзы. Она, не чуя под собой окаменевших ног, бросилась бежать от калитки к входной двери, и вдруг, уже приоткрыв её, внезапно остановилась и, всхлипывая, тихо промолвила:

– Я согласна!

Буквально через месяц Хана и Лазарь зарегистрировали свой брак. Свадьбы как таковой не было. Просто во дворе поставили длинный стол с двумя продолговатыми скамейками. На самом столе, кроме дымящейся картошки, пойманной в озере рыбы, кусочков нарезанного мяса и, на всякий случай, бутылки самогона, больше никаких разносолов не было. Десяток родственников поздравили молодожёнов, по традиции выпили по рюмке, скромно закусили и с тем и разошлись. Не было у Ханы подвенечного платья и белой фаты, а у Лазаря вместо черного костюма и белой рубашки с галстуком была надета гимнастёрка с поблескивающими на ней боевыми наградами.

Работу в училище бывшему фронтовику пришлось оставить, так как прибывшая из Министерства обороны комиссия сочла целесообразным отстранить его по причине отсутствия высшего образования. Лазарь устроился на работу воспитателем в детский дом, а Хана продолжала «секретарить» в училище, одновременно заканчивая обучение в Ровенском университете, только уже заочно. Лазарь, чтобы не отставать в образовательном аспекте от молодой жены, тоже обучался заочно на историческом факультете Житомирского университета. Через два года у молодожёнов родилась черноволосая девочка, в честь матери Лазаря её назвали Ритой. Жили у родителей Ханы в маленьком двухкомнатном домике в невероятной тесноте. Когда ещё через три года женскую линию семьи Гофман продолжила новорождённая Полинка, жилищные условия стали просто невыносимыми. Надо было что-то срочно предпринимать. Но недаром на свете существуют друзья, и не просто друзья, а фронтовые товарищи, прошедшие с ним сквозь горнило войны. Один из них, занимавший представительский пост заместителя председателя Ростовского горсовета, подыскал Лазарю небольшую квартиру на окраине города, одновременно устроив его учителем истории в средней школе. Как всегда, вкладывая в преподавательскую работу не только знания и богатый опыт, но и все душевные силы, Лазарь вскоре стал директором школы. Там он вместе с женой, преподавательницей русского языка и литературы, плодотворно проработал вплоть до ухода на пенсию.

Глава 5

На святой земле

Если бы ещё несколько лет назад кто-нибудь сказал бывшему разведчику, гвардии капитану запаса, коммунисту Лазарю Гофману, что он будет лететь в самолёте, штурман которого прокладывает курс на Тель-Авив, он, если бы исповедовал религию православия или католицизма, наверняка, трижды перекрестился бы. Однако, по иронии судьбы, несмотря на то, что и по сей день оставался атеистом, он летел как раз на родину того самого Христа, в которого на протяжении многих лет усердно агитировал не верить своих учеников. Летел не просто так, а с визой на постоянное место жительство в молодое еврейское государство Израиль. Летел без молоткастого и серпастого советского паспорта, который у него отобрали даже не в одночасье, а в течение нескольких секунд. Не столько задело Лазаря, что за этот нарушающий все нормы международного права незаконный акт с него взяли ещё и немалые деньги, сколько то, что у него беспардонно и цинично конфисковали Родину. Ту, за которую он сражался в дни фашистского лихолетья и граждан которой растил и воспитывал в долгие годы своего учительствования. Скупые слёзы покатились с глаз отважного разведчика, когда ему пришлось сдать и партийный билет, который когда-то вручили ему перед кровопролитным боем в полутёмном блиндаже. Жаль опять-таки было не столько отобранный членский билет, сколько мгновенно рухнувшие идеалы коммунистического строительства, которые он пропагандировал всю взрослую жизнь. Получалось, что именно они, эти марксистско-ленинские идеалы и догмы, которые озаряли его жизнь практически на всех этапах, как раз и стимулировали Лазаря развернуть своё мировоззрение ровно на половину окружности.

Лазарь пребывал в самолёте не в гордом одиночестве. В одном кресельном ряду с ним разместились жена Хана, дочка Полина с зятем Андреем и любимая внучка Кира. Непрекращающееся волнение он пытался погасить мыслью, что летит в Израиль исключительно для того, чтобы именно Кире обеспечить счастливую жизнь в нормальной демократической стране. В эти дни почти все евреи в один голос заявляли, что покидают Страну Советов ради детей. Отчасти они были правы, вывозя своих наследников из нищей и разворованной страны, от неуверенности в завтрашнем дне и от бандитизма и антисемитизма дня сегодняшнего. Дедушки и бабушки стеснялись почему-то заявить, что и сами не против пожить в стране, где зародились их исторические корни, где демократия декларируется не на партийных съездах, а существует как в быту, так и в политике.

Всю эту почти миллионную массу евреев, репатриировавшихся из СССР и стран СНГ в начале 90-х годов, вряд ли можно было отнести к стойким приверженцам сионизма. Некоторые из них даже не знали, что сионизмом называлось возникшее ещё в XIX веке еврейское националистическое движение, проповедовавшее объединение евреев всех стран мира на основе общности их исторической родины, которая тогда называлась Палестиной. Этот так называемый горбачевско-ельцинский исход евреев с их доисторической родины в определённой степени содействовал продвижению основной цели сионизма. Именно благодаря этому притоку количество евреев, проживающих в США и в Израиле, стало практически одинаковым. Однако в то время мало кого из отъезжающих волновал этот элемент сионизма. Советских иудеев этой массовой волны бегства из страны их обитания больше беспокоили экономические проблемы. Совсем недаром их впоследствии назвали «колбасной» репатриацией. И, вероятно, было за что. Совсем не секрет, что они, крепко сжимая в кулаке 150 долларов на человека, которыми снабдило их родное государство в благодарность за многолетний ратный труд, убегали за лучшей жизнью. А ведь и правда, были километровые очереди за колбасой, за пачкой масла надо было простоять несколько часов, сахар выдавался только по талонам. Исходя из всего этого, никто не думал о каких-либо моральных и духовных ценностях, основной целью каждодневного бытия становился прокорм семьи.

Наверное, и Лазарь со своими домочадцами искали на исторической родине решение продовольственной проблемы, так и нерешённой в Советском Союзе. Не ту фиктивную газетную программу, которую разворачивала перед народом коммунистическая партия на каждом из своих ничего не значащих съездов, а ежедневную экономическую политику правительства Израиля, позволяющую нормально питаться даже при минимальной зарплате. Хотя ни один человек в СССР в те годы от голода не умер, было совсем непонятно, почему через 45 лет после победоносного окончания войны в магазинах пустые полки, почему за продуктами первой необходимости многочасовые очереди, почему нужны связи в торговой сети, чтобы достать костлявый кусок замороженного мяса. Лазарь боялся даже подумать, что он уезжает не от бушевавшего в начале 90-х очередного посткоммунистического «Голодомора», а от постоянно нарастающего и никем не пресекаемого антисемитизма. Он не верил гремящим на всю страну слухам о возможных погромах, которые, к счастью, так и не произошли. Однако вполне могли бы и состояться. Ведь кому, как не Лазарю, было знать, что история развивается по спирали. Последней каплей в полном стакане его терпения явился случай перед уроком истории, который он проводил с десятиклассниками, уже будучи не директором, а почасовиком- пенсионером. Войдя в подозрительно притихший класс, он увидел, что на доске большими буквами красным мелком было написано: «Россия для русских. Убирайтесь к себе в Израиль, Лазарь Моисеевич! И как можно скорее, а то…»