Пыльные Музыри

На стенах прихожей висели разные просветительские диаграммы и графики, как в больнице. На одной схеме красовался гигантский пельмень в разрезе, примерно в масштабе 1:10. От него во все стороны расходились стрелочки-указатели: вес пельменя, размеры защипов по ТУ, толщина тестяной оболочки, процентное соотношение фарша и теста, состав начинки…

Рядом на стенде висели распяленные мужские носки в трёх стадиях изношенности: новые, ещё с этикеткой; протёртые до прозрачности на пятке; дырявые… Надеюсь, постиранные. Под носками краткая памятка: что-то о вплетении синтетических волокон для прочности чулочно-носочного изделия.

Старичок заметил мой интерес:

– Бабнюра проверяла носкость эмпирическим методом. Надевала пяткой кверху (!) и носила три месяца – сносу не знали. Чего они делают-то: нарочно пятку вывязывают из гнилых ниток! Ах, черти! – дедок восторженно застучал палкой. – Разок наденешь – дырка! А их, носки-то, мильёнами выпускают. Вот и считайте. Чулочно-носочная мафия в действии.

Моё внимание привлекал карикатура, вырезанная из газеты. Два господина в костюмах, с торчащими и вываливающимися из кармана купюрами – деловито стряпали что-то клубах пара у плиты. Один другому говорит: «Не выбрасывай негодные продукты на помойку – у нас для этого есть население».

Грустно всё это.

Из кухни доносился возбуждённый женский голос:

– Говорю специалистам: «Так и так. Жарю фарш – половина воды. Половина! Подскажите, говорю, как на мясников в суд подать». А специалисты от компьютеров не отрываются, лениво так: «Уже подавали, и не раз. Ни одного выигранного дела. И вам не советуем: только на судебные издержки потратитесь». И ещё говорят: «А не боитесь встречного иска за распространение клеветнической информации?».

Я заглянула в кухню, больше похожую на лабораторию. Только вместо штативов, реторт и колб повсюду: на столах, подоконнике и даже на полу – теснились блюдечки, стаканы, миски, дуршлаги, ситечки, тёрки. Как будто всю посуду повынимали из шкафов.

В посудках виднелось что-то скукожившееся и потрескавшееся, что-то прокисшее, поросшее мохнатой чёрной шёрсткой плесени. На плите яростно плевалась жиром сковорода. Рядом булькала, кипела кастрюлька, в ней выпаривалось бурое месиво, источая запах старого грязного белья.

– Слышите? Слышите?! – волновалась посетительница, водя носом: – Я им говорю: испорчено – а они: «Экспертиза платная». И называют сумму несусветную. А у меня пенсия.

– А, как вам?! Лаборатория Пенсионерского! – гордо подмигнул дедок.

За кухонным столом восседала высокая суровая старуха в сдвинутых на кончик носа, как у Познера, очках. С важным сосредоточенным видом, тоже как у Познера, капала чёрную жидкость в блюдечко с мёд. Мёд на глазах синел.

Старуха удовлетворённо кивнула и записала что-то на бумажке.

– Иван Савельич! – крикнула она старику в прихожую. – Принесли копии сертификатов?

Бегло просмотрела, присовокупила к таким же бумагам в разбухшую папку. Со мной разобралась быстро: «Пустяковый случай». Сунула визитку с телефоном бесплатного юриста:

– Старательный мальчик, колясочник. За своих, льготников, горой стоит. Как раз защищает диплом, что-то о пищевом и торговом хаосе в эпоху дикого капитализма.

А дальше я осталась из любопытства, села незамеченная в уголок, чтобы не мешать.

То и дело хлопала входная дверь. Посетители вынимали из сумок… Чего только они ни вынимали! Продукты, требующие сложного исследования бабНюра откладывала и назначала время для получения результата анализа, записывала в журнал. Простейшие тесты проводила тут же, на глазах у изумлённой публики.

Стучала по крупному румяному яблоку костяшками пальцев.

– Слышь, звук гулкий, как в бочонок? Пустое внутри, с гнилой сердцевиной. Какие свежие яблоки в мае?! Мало что на этикетке напишут, а ты верь больше. У свежего яблочка стукоток глуховатый, крепкий, тугой.

Капала йод в сметану, творог и томатную пасту. Распускала сливочное масло в горячей воды и «гадала» на масляной гуще. Сыпала муку в уксус и наблюдала реакцию. Обвёртывала мясо в салфетку. Макала в мёд кусочки хлеба и остриё химического карандаша. Плавила в блинной сковородке сыр. Поджигала спиртосодержащую жидкость.

– Не отравлюсь ли? – волновался, по-девичьи рдел розовыми скулами испитой мужик.

– Не отравишься, пирожочек мой. Вишь, проволоку раскалила, опустила – почти не пахнет. Горит синим огнём. Был бы метиловый – вонял чёрти чем и зеленью отдавал… А ты бы, Николай, бросал лосьоны-то пить. Румянец у тебя нехороший, лихорадочный. Сам сгоришь внутренним огнём.

Иногда Бабнюра снисходила, объясняла свои действия:

– Во-от, пирожочки мои… Видите, облила водкой колбасный срез? Покраснело – смело выбрасывайте: подделка.

Поматывала-покачивала молоко в узком стакане, внимательно рассматривая на свет потёки на стенках стакана. Проводила органолептический контроль творога: обнюхивала, пришлёпывая губами, обминала языком рассыпчатые творожные крупинки. Комментировала вдумчиво:

– Ощущение плёнки на языке… Будто свечку во рту подержала. Мылкий привкус… – и выносила безапелляционный вердикт: – Трансжир.

Древней старушке, которую под руки довели до стульчика, Бабнюра крикнула в ухо:

– Прокопьевна, пирожочек мой, я ж тебе толковала: яйца кидай в воду, в солёную. Всплывут – лежалые. Потонут – свежие.

– Да не вижу ничего, слепая, – шамкала Прокопьевна. – На рынке божились: утрешни, мол, тёпленьки, тока из-под куры.

Диетические утренние яйца весело бултыхались в воде, постукивали друг о дружку и ни в какую не хотели опускаться на дно.

К полуночи поток посетителей иссяк. Остались три женщины, да старичок Савельич цвёл среди нас – как алая роза среди крапивы. Я, одной ногой, сбегала на угол в лавочку на углу. Купила хорошего зелёного чаю, шоколадных конфет. Бабнюра аккуратно убрала своё лабораторное хозяйство, прикрыла приборы и реактивы чистой тряпицей.

– Чего хотела-то, Лиса Патрикеевна? Вижу ведь, егоза: хвостом метёшь. Какого лешего в газету? Ничего не скажу – хоть режь.

Она зачерпнула щепотку чая, присмотрелась, растёрла в пальцах. Заварила, бросила в чашку ломтик лимона, испытующе посмотрела на свет. Одобрительно кивнула. Потом, прищурившись, причмокивая, важно перекатывала конфету во рту.

– Чайный лист хорош, свеж, первого сбора, верхушечный. Без мусора, без краски. Вишь, посветлел от лимона. А с конфетами не угадала, – она выплюнула в обёртку сладкий коричневый комочек. – Вот что я скажу, пирожочки мои: не шоколад это – не тает. Подделка голимая.

Даже в свободное время в Бабнюре не дремал строгий контролёр.

– Вон, тоже читала в газете, – встряла одна женщина. – Про конфеты-то. Пишут, те берите, эти не берите.

– Верь им больно, газетам. Там какой производчик больше заплатит – тот и хорош. Враньё всё.

– А кошка ещё есть, эксперт. Какую-то сметану лакает – за уши не оттащишь, от другой шерсть дыбом и бежит. Кошку не обманешь.

– Кошке капнешь валерьянкой – она уксус вылакает.

– Вон у нас какие беседы грамотные, научные, разумные, – простодушно радовался Савельич. – Вот она какая, наша лаборатория Пенсионерского! Это ещё вроде клуба по интересам. Раньше друг дружку не знали, кто напротив живёт. Теперь в микрорайоне все перезнакомились, передружились. Культурные мероприятия проворачиваем: в хоре поём, в парке гимнастику под баян делаем.

А про Бабнюру я всё-таки выудила необходимые сведения у словоохотливой соседки на скамейке у подъезда. До пенсии та служила контролёром ОТК на секретном заводе. Не удивительно, что характер к общительности не располагал. Одна растила сынка: хороший парень, умница, студент.

А тут вернулся из армии друг, одноклассник, прямо с поезда. Решили компанией отметить в общежитии. Поздно, магазины уже закрыты. Да и «водку пить не комильфо», сказал кто-то из компании. Купили у таксиста дорогое виски в красивых чёрных бутылках, с золотыми этикетками.

Семерых увезли в реанимацию. Четверых откачали, трое ослепли, а сынок умер в «скорой» – не довезли. Главное, он до того в рот не брал. Дембель его подначивал: «Мужик ты или кто?»

Нюра похоронила сына и запила: страшно, до черноты, до безобразия, как только женщины пьют. Однажды валялась у подъезда под этой самой скамьёй, а рядом с мамой идёт белокурая девчушка лет четырёх. Остановилась и стишок нараспев читает: «Тётя спит, она устала, ну и я иглать не стала!». Сынок этот стишок в детстве с табуреточки гостям читал.

Никто не видел, а Нюра, подняв косматую голову, видела: благолепное сияние от крохи исходило, плавало вокруг полупрозрачным розовым облачком. И махонькие стрекозиные крылышки трепетали.

Может, в алкогольном угаре померещилось. Может, то кисейное розовое платьице топорщилось, а крылышки на рукавчиках ветром подняло. Но Нюра видела: ангел, ангел, какими их на картинках рисуют! Сынок с того света мамке пальчиком погрозил.

Подняла скрюченные пальцы с чёрными сбитыми ногтями, неумело обмахнула себя трясущимся крестом: «Осподи, осподи», – хотя никогда в Бога не верила.

Отмокала в ванне сутки. Два дня выносила из квартиры хлам и пустые бутылки. Месяц отбивалась от собутыльников-алкашей, спускала их с лестницы. Привела себя, более-менее, в божеский вид, пошла и записалась на компьютерные курсы в районную библиотеку.

Первое, что натыкала пальцем: отравлением метилом. Программа тут же выдала ссылки на «пищевой фальсификат»…

А ту белокурую девочку Бабнюра встретила в магазине. Кроха канючила: «Хочу-у». Молодая мать, не глядя, равнодушно брала и швыряла в корзину сладости в блестящих ярких бумажках, прозрачные коробочки с пирожными, хрустящие пакеты ядовитых расцветок.

У Бабнюры больно сжалось сердце.

– Что ж вы, мамаша, своё дитя травите?

– Да какое ваше дело?!

Вышли с дочкой, сели на лавочку на припёке. И малышка с довольной замурзанной рожицей лижет мороженку. Бабнюра как бы нечаянно подсела рядом.

– Хочешь, детонька, фокус покажу?

– Опять вы?! Что, полицию вызвать? Отстаньте, сумасшедшая старуха! Совсем чокнулись со своим здоровым питанием.

– Мама, хочу фокус!

А Бабнюра торопится:

– Вот бабе на ладошку кусочек своей мороженки положи – и на солнышко. Если мороженка из молока – лужица будет беленькая.

Вместо молока образовалась мутная белёсая жижица с хлопьями. Бабнюра брезгливо стряхнула её в урну, вытерла липкую руку платком.

– А что это значит?

– А значит, пирожочек мой, мамка тебе бяку купила…

– Странно, – молодая женщина вертела в руках обёртку, – написано: 100 процентов цельного молока…

– А вы больше доверяйте что написано.

В тот же вечер молодая мать поднялась в тридцать третью квартиру, смущённая:

– Бабнюра, а вот детский кефирчик, дочка его обожает. Проверьте, не подделка?

На железной двери висел листок. «Вход в квартиру №33 запрещён… Незаконная предпринимательская деятельность… Нецелевое использование жилой площади… Нарушение норм общежития, режима проживания… Пожарная безопасность… Сигналы соседей… Противозаконное нахождение подозрительных лиц, не проживающих в подъезде… Антитеррористические мероприятия…» Подпись: Управляющая Компания.

Снизу шрифтом помельче: «В случае неповиновения объявить общественное порицание на общем собрании жильцов. Выселить через суд…». Я дописала карандашиком: «И за еретичество подвергнуть сжиганию на костре».

Размышляя о возможной связи Бабнюры с террористами, поднялась на пятый этаж. Заперто, за дверью мёртвая тишина, на звонок никто не ответил. «Прикрыли лавочку!» – через натянутую цепочку торжествующе сообщил хрящеватый носик – и соседская дверь захлопнулась. Ясно, откуда сигналы.

У подъезда за скамейкой, источая тяжёлые алкогольные пары, лежало тело в знакомой бабНюриной жёлтой кофточке…

– Не возитесь, бесполезно – сердобольно сказала проходящая женщина. – Второй день пьёт. Отлежится и пойдёт домой.

Где, в какой книге читала: «Несказанная тяжесть опустилась на её душу…»?

Дома, вздохнув, включила компьютер. Полезла в интернет узнать, хорошее ли подсолнечное масло купила. Собственно, с этим и шла к бабНюре. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Запустила первый попавшийся на ю-тубе мастер-класс.

– Так вот, пирожочки мои… Тут ведь кто как болтает. Что если на дне в бутылке растительного масла бултыхается муть – значит натуральное. Кто наоборот: мол, негодное масло, плохая фильтровка, просрочка, прогорклость. А я так считаю, пирожочки вы мои…

Знакомый голос с хрипотцой. Колдующие над столом морщинистые руки. Очки на кончике носа. А вот и Бабнюра своей персоной, в знакомой кухоньке что-то химичит со строго и значительно поджатыми тонкими губами!

Я захлопнула ноутбук и полетела к Бабнюре: меня разрывали тысячи идей. Отредактируем текст, раскрутим, назовём «Мастер-класс Бабнюры»…

Бежала со всех ног, мелькали фонари, дома, кустарники, скамейки… Под скамейкой у подъезда, укрытый штопаной цыплячьей Бабнюриной кофточкой, спал Николай.

ОЖЕРЕЛЬЕ ЮДИФИ

Зойка искоса глянула в бронзовое овальное зеркальце: несчастное, с красными надбровьями, опухшее от долгого рёва лицо. В последний раз вздохнула прерывисто, тройным вздохом. Основательно, трубно высморкалась в хозяйкину кружевную сорочку от Фретте – не забыть бросить в корзину для грязного белья.

Вот так вот. Снова стирка, готовка, глажка, уборка. Человек предполагает, а бог располагает. Предполагалось, что Зойка со всем зажитым барахлишком, с приятно тяжёленьким свёртком, вшитым в трусики (заработанное за год), сядет сегодня в поезд восточного направления – и ту-ту! До свиданьица, Юдифь Савельевна, и у нас имеется личная жизнь. Друг сердечный вышел по УДО (условно-досрочному освобождению), стосковался, засыпает СМС-ками. Подкопят с Зойкой деньжат, построят домок, заживут…

В эти самые минуты Зойкин поезд в клубке рельс отыскал свои, родные – и из столичной душной тягостной маеты птицей вольно рванул по России-матушке. А она вот осталась, белугой ревёт на хозяйкиной кровати, и суждено ей, видно, до скончания века обмывать-обстирывать Юдифь Савельевну.

Говорили ей: упаси бог идти прислугой к этим, в подмосковные особняки за кирпичными оградами. Особо к бывшим актрисам: хуже малых детей, капризные да нудные. Но с Юдифь Савельевной, нечего бога гневить, жить было можно.

Чудная: на «вы» разговаривала. Платьев надарила – сколько посылок двоюродным племяшкам Зойка на почту перетаскала – не счесть. После уборки по углам пальцем не шоркала, пыль не собирала. Не проверяла на честность, не подкидывала сторублёвок. За стол без неё, без домработницы, не садилась. А сколько разных историй пересказала – Зойка то ухахатывалась, то слезинку смахивала.

Смотрят вместе телевизор, Юдифь комментирует: «Оленька в этой роли не очень, не раскрылась… Юрочка как сильно играет… Видела его в Доме отдыха с женой – постарел» – это о знаменитых артистах! Самой Юдифи её поклонники телефон обрывают – пришлось отключить. Есть у старой актрисы внучка – души в бабке не чает, ещё бы: бабка – живая легенда. Настрого запретила внучке разбалтывать дачный адрес – жизнь ведёт самую уединённую. А то прознают, где живёт – телевизионщики набегут, папарацци замучают.

А Зойка любила что попроще: например, сериал «Альф». В фартуке, с тряпкой, поставит между ног ведро с водой и трясётся от смеха над прикольным космическим пришельцем, похожим на игрушку из уценённого магазина: нелепую, в грязно-рыжей свалявшейся шерсти – не игрушка, а пылесборник.

Она шагала по посёлку, дивясь, задирая голову на дворцы среди высоких сосен. Заходило солнце, стволы горели ровными медовыми, янтарными, розовыми свечечками. На обочине сидела бабка в обвисшей поношенной футболке и пузырящихся спортивных штанах. На плече, как манто, висел огромный пушистый кот (соседский, потом выяснилось). Бабка страшно, хуже извозчика, материлась.

Это и была живая легенда, ослепительная кинозвезда тридцатых-пятидесятых, в узких кругах звавшаяся Юдифь Прекрасная: орденоноска, заслуженный работник сцены, народная артистка ЭСЭСЭСЭР… А материлась она на ворону, которая разорила синичкино гнездо. Ворона, не обращая внимания на отчаянные пикировки птахи сверху и на многоэтажный мат снизу, сидела на ветке, шамкала, роняя на землю крошечные хрупкие скорлупки, капая нежным тягучим желтком…

Живая легенда была носата и худа, как та ворона. Это потом Зойка увидела Юдифь с высоко взбитыми, переливающимися дорогим старинным перламутром волосами, в мехах, в украшениях… будь они прокляты.

Украшения хранились в тайнике. Зойка обнаружила нычку нечаянно: под диваном тёрла плинтус, пыхтела, энергично вращательными движениями выколупывая грязь, забившуюся в выемку от сучка. А оказалось – не сучок, потайная кнопка. Вылез на пружинах ящичек, а там…

Вот показывают в сказках ларцы – а в них слепящие глаза, брызжущие искрами самоцветы: большие и малые, гранёные и гладкие как яйцо, опутанные витками тяжёлых тёплых жемчужных бус – вот здесь то же самое.

Зойка сразу крикнула хозяйку. Юдифь – лицо каменное – ящичек водворила обратно, а вечером откровенно поговорила с Зойкой. И Зойка, заплакав от чувств и оказанного доверия, торжественно крестилась, целовала крестик: что никогда никому ни полсловечка…

Потом Юдифь частенько уже при Зойке вынимала ящичек, раскладывала сокровища. Будто засыпая, прикрывала тяжёлыми тёмными веками глаза, вспоминала: кто подарил, когда. Зойка слушала разинув рот, развесив лопухами уши: тысяча и одна ночь. Браслет с изумрудным жуком (в цвет глаз) Юдифь получила в день рождения в тёплый июньский вечер. Играли в фанты, много танцевали, много пили шампанского – в бокалы залетал тополиный пух. Легли под утро, а утром – война…

Эту рубиновую розочку – правда, не отличить от настоящей, чуть увядшей? – Юдифь обнаружила в корзине с живыми розами.

Под конец со дна ящичка извлекла узкий футляр. Из взбитого бархата вынула, приложила к груди такое… неописуемое! Тончайшее кружево, сотканное из мириад дрожащих огоньков – как росяная паутина на солнышке. «Это ожерелье одно стоит всего ларца. Раритет, девятнадцатый век. На бенефис доставили из ведомства Лаврентия Берии».

И вот – исчезло ожерелье. О котором знали только хозяйка и Зойка. Всё на месте, а шкатулки с ожерельем нет. У Юдифи страдальческое недоумение прорезало в белом лбу жирную морщину, гнев и отвращение перекосили лицо.

– Зоя, из дома ни шагу. Вы под домашним арестом. Я заявила в милицию, у меня там большие связи. Пока заявление положили под сукно. Установлены видеокамеры, с вас глаз не спустят, сорока вы воровка. Хотела же отнести в банковскую ячейку, как чувствовала… Одним словом. Найдётся ожерелье – в ту же минуту вон отсюда.

Зойка, припоминая облитые глубоким презрением слова, горестно покачала головой, при этом голова у неё забряцала гребнями и заколками. Зойкины пальцы тоже постукивали громадными фальшивыми перстнями, которые она завела, подражая Юдифи. Она вообще многое у неё переняла: волосы закалывала в высокий пук, брови выщипывала дугами, толсто накладывала на лицо ночной крем.

При уборке и мытье посуды «перстни» приходилось каждый раз снимать. Но в магазин за продуктами или, допустим, к столу Зойка непременно их нанизывала и сидела, оттопырив мизинцы, как какая-нибудь графиня. Юдифь называла Зойку «мумбо-юмбо» и новогодней ёлкой. Приходила в ужас, вздымала брови:

– Зоя, это подделки, стекляшки! Это пошлость, наконец!

Но ведь пошлость не может быть красивой… А у Зойки, которая пять лет не толкалась в галантерейных отделах, от великолепия, подсвеченного во вращающихся зеркальных витринах, перехватило дых. Глаза разбежались: хочется и того, и этого.

Пять лет не то что перстенька на пальце – часы и цепку запрещалось носить, разве что крестик на шнурке… Вот и дошли до щекотливого момента, придётся нам с Зойкой открыться. Ну да! да! да! сидела Зойка! И что теперь, живьём в землю зарываться?! Между прочим, и в колониях люди с человечьими лицами встречаются, и есть которые ни за что сидят, и нечего строить поганые ухмылки.

Зойка и правда не поняла толком, как загремела на зону. Когда колхоз разорился, устроилась в райцентр кладовщицей. Ещё удивительно показалось: за плечами десятилетка плюс двадцать лет стажа скотницей – и сразу в материально ответственные лица.

Хозяин завёл трудовую книжку. Зойка как путёвая расписалась в трёх экземплярах трудового договора и ещё в пачке каких-то договоров. Хозяин чертыхался: бюрократию, мол, трудовики развели. А спустя месяц нагрянула ревизия: ваша подпись на бумаге? Вы обвиняетесь в хищении… В колонии Зойке объяснили: тебя подставой взяли, барашком.

Потом-то пришёл оправдательный документ: мол, произошла судебная ошибка. Пять лет были на исходе, и Зойка смачно определила место, какое она тем документом подотрёт… куда его засунет…

– Домработница – это своего рода директор домашнего хозяйства! – и в сторону, яростным шёпотом: – Домработница – это своего рода внутренний враг!

Советскую Золушку играла простенькая (на взгляд Юдифи, слишком простенькая) Светочка Карпинская, прелестное дитя. Фраза из кинофильма – вот, собственно, всё, что знала Юдифь о домработницах. Но пришло время, и проблема уборки дома подступила с ножом к горлу.

Согласиться на пансионат в Матвеевском – унизительно: Юдифь Прекрасная – и в актёрской богадельне?! Нанимать домработницу через агентство – ненадёжно. Убирать дачу самой, ломать миндалевидные ногти – не привыкла к этому Юдифь Прекрасная. Всю жизнь бытом звёздной родственницы занималась кузина, царствие ей небесное. Пыль и грязь тем временем копились, нарастали, мохнатились по углам, давили морально и физически, и мерзопакостно было браться за липкие засаленные ручки.

Как это часто бывает, помог случай. В конце зимы Юдифь ехала в дачный посёлок в автобусе (знакомым она говорит, что Союз кинематографистов выделяет ей для поездок машину, но пусть эта тайна останется между нами). Обратила внимание: укутанная кондукторша инструктировала напарницу – юркую женщину лет сорока, в мужской шапке, в клеёнчатой курточке. Из часто произносимой фразы: «Это не у вас там на зоне», – было понятно, что прошлое новенькой далеко не безоблачно.

Некрасивая маленькая кондукторша не унывала. Она напоминала ребёнка, впервые вышедшего в большой мир: озиралась с любопытством, карие глаза сверкали от удовольствия, нос морщился, синие от холода губы разъезжались сами собой в улыбке. Свобода! Мужики!

Чёрт знает как, но она была во сто раз обаятельнее наряженных в шубки пассажирок. Те были похожи на принцесс, которые ехали себе в персональных хрустальных каретах, а кареты – бац! – превратились хуже чем в тыквы – в занюханный быдловский общественный транспорт!

Кондукторша смерчиком пронеслась по салону и мигом навела порядок: пристыдила школяра и усадила на его место беременную девушку. Подмигнула водителю. Поцапалась с тёткой – но необидно, с шуткой-прибауткой, и сама расхохоталась. Улыбка маленькой кондукторши, как магнит – железные опилки, притягивала ответные улыбки. В салоне точно поселился весёлый вирус любви.

Как Юдифи был знаком этот вирус! Когда она появлялась в дверях: всегда в светлых одеждах, с сияющими перламутровыми волосами, с ласковыми лучистыми глазами – а брови бархатные, строгие, – все взгляды обращались к ней. Разве что дочки именитых режиссёров и сценаристов отворачивали надменные личики. Но сам кинематографический небожитель со стружечно-жёсткой дымчато-сизой шевелюрой шёл навстречу, склонялся, тугими резиновыми губами присасывался к прекрасной руке…

– Дама, очнитесь! Пенал потеряли! – Пеналом кондукторша обозвала французский лакированный, в благородных трещинках клатч, который Юдифь уронила на пол. А в клатче – портмоне, ключи, документы. А могла, между прочим, незаметно ножкой задвинуть под сиденье и потом выпотрошить, когда все пассажиры выйдут…

Начальница отдела кадров долго искала в сейфе Зойкино личное дело:

– Юдифь Савельевна, я вас уважаю как великую актрису… Но вы хорошо подумали: брать домработницу с судимостью, пусть и со снятой? Хотя, с другой стороны… – задумчиво потрясла мелким шестимесячным перманентом. – Взять моих девчат-кондукторов, все имеют хороший навар – это помимо кассы. К каждой контролёра не приставишь, верно, мы уж с этим смирились. А Зоя сдаёт самую большую выручку, копейки не возьмёт.

Знаете, с чего она первый рабочий день начала? Взяла тряпку и ну драить автобус внутри и снаружи до блеска, до скрипа, каждую щёлочку вылизывает. Весь парк сбежался, пальцем у виска крутят: «За мойщицу работу делаешь». А она пот со лба ладошкой смахивает и хохочет: «Подумаешь, меня не убудет!»

Давайте так. Полгодика я за ней понаблюдаю, подержу под колпаком. Не запятнает, не уронит себя – ваша. Хотя жалко мне её отпускать, честное слово. Где нынче такую кристальную честность найдёшь? Исключительно из уважения к вам, как мой папа поклонник вашего таланта… Автограф, пожалуйста.