Лабиринты времени

Последнее прости моей любимой Одессе.

Пролог

Тайна сопровождала меня с раннего детства, приходя по ночам сказкой с яркими картинками событий прошедших эпох. Взрослые создали тайну: по-разному описывая события истории и при этом споря между собой о правдивости именно ими рассказанного; меняя местами даты и видоизменяя героев; изображая по-своему цели и задачи, которые эти герои ставили перед собой. Создав таким образом загадку, в мастерски написанных книгах с разным содержанием об одном и том же событии, а значит дающим возможность либо выбрать одну из истин, описанных в литературе, для себя, либо дойти, доплыть, доползти к ней самостоятельно, взрослые игры убедили меня, что книги не помогают раскрытию тайны, а лишь запутывают, ставя новые вопросы, на которые можно ответить, пускаясь в путешествия под землю или на дно моря.

Писатели – это большие выдумщики по части игры в прятки, в своих произведениях они преподносят каждый свою версию истории, как последнюю истину, не терпящую сомнений или, тем паче, несогласия. Крупицы истории, словно контрабанда, спрятаны между строчек исторических романов. Поди-попробуй разберись в этом нагромождении разной, порой прямо противоположной, правды. Если хочешь спрятать истину, скрывай ее между тысячами ложных истин; если хочешь спрятать книгу, поставь ее на книжную полку; если хочешь контрабандой вывезти редкую марку, приклей ее на конверт и пошли по почте. Проворные и смелые до безрассудства действия мастеров наводить тень на плетень приводили меня к неудачам в игре, не давая даже приблизится к, хотя бы отдаленно, верной дороге, что ведет к разгадке тайны, хотя я чувствовал и, наверное, видел ее, как путник в пустыне видит мираж и стремится к нему, но, добравшись, убеждается, что стоит только протянуть руки к миражу, как он растворяется в воздухе. Я ненавижу неудачи: в моей голове начинают бродить грозовые облака, а тело рвется на свободу, за пределы душного города – в море или под землю, в катакомбы.

Узнать, найти и обладать тайной – вот к чему я стремился. Все мои поступки были направлены к этой странной и, для меня, интересной игре. Все, что было под запретом, автоматически становилось объектом изучений и притягивало меня с невероятной силой. Счастлив тот, кто смог еще в детстве распознать этот мираж и, не поддавшись ему, найти свою истинную, а не ложную дорогу в жизни. Тайна захватывает целиком и неожиданно, кажется, случайно, даже против твоей воли, но от искушения узнать, нельзя убежать или спрятаться. Меня захватывает азарт вероятного открытия, и я, словно борзая, иду по следу тайны. Страсть гонит меня в пещеры, толкает под землю в катакомбы, уводит в открытое море и бросает на дно.

Однажды заразившись тайной, ты уже никогда не сможешь избавиться от этой болезни. В тебя поселится жажда узнать: о себе; о погибших цивилизациях; об истории своего края и народа; о кладах, похороненных в безднах морских глубин или зарытых в землю; о скрытых знаниях, спрятанных в недрах человеческой памяти, запачканных человеческой глупостью и невежеством. Такая жажда не даст спокойно и тихо жить, пока не утолишь ее: иссушающую силы, отнимающую здоровье и саму жизнь. Тайна требует найти и прочесть следы людей, исчезнувших навсегда из нашего бытия; понять их желания, проникнуть в душу тех людей, что жили многие тысячелетия назад; оживить их в своей памяти, увидев их лица, поняв их мысли, чувства и стремления, оценив поступки и услышав их голоса.

Мне всегда казалось, что у меня есть чутье, упорство и, надеюсь, рассудительность, но так казалось только мне, а мама, сестра и отец считали меня лоботрясом, фантазером с шилом в заднице, и к тому же с отвратительным характером. Я спорю с экскурсоводами в музеях, чем злю учителей и веселю ребят, спорю с учителями и с родителями. Мне все время некогда, мальчишество со своими проказами и забавами забирает время и не дает отдаться страсти, а тайна уже захватила меня и вытягивает на простор, на волю, ей тесно в рамках реального мира, в котором я вынужден жить. Иногда мне везет, когда я брожу по развалинам церквей или крепостей, а этих развалин у нас хватает, и нахожу ржавую монету или пуговицу с забавным рисунком или, когда ползу по подземному туннелю и натыкаюсь в катакомбах на старинный подсвечник, фашистскую пряжку от ремня или наконечник для стрелы; когда на дне моря нахожу испанский дублон, камень с нацарапанным рисунком человекообразного существа – я захлебываюсь счастьем. Эти мгновения и есть мой жизненный пульс, остановись он – и я погибну. Но времени не хватает катастрофически: зимой, весной и осенью – школа, да и в холодину не полезешь под землю и не прыгнешь в море; домашние обязанности отбирают время; вот только летом, во время каникул, есть время для поисков и путешествий «во времени», и я оказываюсь захвачен манией тайны. Я вижу себя древним человеком – и переношусь со скоростью мысли в другой мир. Летом тоже не все так хорошо, как хотелось бы, от тайны меня отрывают шалости: часто всем двором пробираемся в сады за яблоками, черешней, орехами, устраиваем набеги на баштан за арбузами; дискотеки на море или поездки в деревню всей семьей. Но когда меня захватывает тайна, я бросаю всех и вся. Меня начинают разыскивать: по городу и под городом, в море и в прибрежных скалах, под землей или в лесу. Ищут родители, милиция, пограничники и, надо отдать должное, всегда ловят, находят, берут за шиворот и, отрывая от земли, трясут, наказывая за сумасбродство, за глупость, за переживания, за мучительные звонки по больницам и за тревожные бессонные часы. А я похож на этих рыбок в аквариуме, рядом с которым сейчас сижу в милицейском участке города Одессы. Уже три часа ночи, но, может быть, нам все же удастся завтра уехать в деревню всей семьей, а сейчас мои родители вынуждены выслушивать нудную лекцию о воспитании подростков от милиционера. Рыбки с выпученными глазами и открытыми ртами следят за моими пальцами, которыми я барабаню по стеклу и удивляются, почему я это делаю.

– Папаша, посмотрите на вашего сынка. И шо вы видите? – спрашивает милиционер отца и косится в мою сторону. Отец молчит, и милиционер делает намек: – Мне есть еще пару слов к вам…

– Он же босяк… И шо мне прикажете делать? – отвечает отец, выходя за милиционером в коридор.

– Возьмите – и не спорьте, – доносится голос матери.

Милиционер улыбается, берет сверток и, разрывая протокол о задержании, говорит:

– Береги тухэс (зад), шпана.

Мы уходим. И так каждый раз, когда меня вытаскивают из моря пограничники, вытягивают за ноги из земляных нор и катакомб милиционеры. Отец уже не злится, он просто удивляется: «Шо вам, в этих катакомбах медом намазано? Кудой вы лазите?».

А мы лазим по руинам заброшенных крепостей, крадемся по туннелям подземных лабиринтов, уходим ночью в море на плотах и на шлюпках. Тайна манит, не дает успокоиться и снится по ночам; тайна дарит надежду: ты сможешь открыть, сможешь найти и сможешь узнать то, о чем до тебя никто даже и не подозревал.

Большинство людей не знает своей родословной, ну хотя бы на четыре, пять поколений назад. Сколько человек интересуется жизнью прапрадедов? Любители генеалогии могут проследить свою родословную на несколько сот лет, если, конечно, им не соврут архивные документы и другие исторические записи. В недавнем прошлом, еще в двадцатых годах прошлого столетия, каких-нибудь девяносто лет назад, люди, строящие светлое будущее, сжигали церковные книги, а это был единственный документ, где велись записи о рождении и смерти в Российской империи. Гражданская война калечила жизни, уничтожала историю – и победившие лишали прожитой судьбы как умерших, так и выживших.

Я с детства помню рассказы бабушки о своем муже, каким он был человеком: интеллигентном, молодом, красивом и любящем свою Родину, с верой в царя и отечество. Дедушка воевал в Первую Мировую войну. Пытался спасти разворованную и униженную предательством большевиков Родину в Гражданскую войну. Он выжил в боях и в тифозных бараках, а когда по средам и пятницам чекисты стали расстреливать дам, бывших господ и офицеров, а то и просто образованных, ему пришлось бежать из собственного дома.

История моей семьи – это трагедия страны, и она воспитывала меня, терзала и одновременно придавала сил. Ведь эта история и есть я. Все мои прадедушки: погибшие и выжившие, прошедшие через войны двадцатого столетия, сквозь лагеря смерти Гитлера и Сталина – все они хотели и сделали все, чтобы на свет появился я.

Понимание правильности произошедшего нам начинают объяснять с раннего детства. Гордись героями и стыдись предателей, врагов, если такие были в твоем роду. Мы замалчивали, врали, но как хотелось гордиться дедом, окончившим Пажеский корпус в Санкт-Петербурге, воевавшего с доблестью против немцев в Первую Мировую войну и ими подкупленными ордами большевиков – в Гражданскую. Но, Господи, до чего же я счастлив в этой великой стране – СССР, и одному богу известно, как я люблю свою родину, а это значит, что гордый, смелый и честный человек, которым был для меня мой дед – враг, ведь он воевал против того, что мне так дорого. Как обрести мир с самим собой, ведь я хочу быть таким же, каким был он, восхищаюсь им и молчу? Сознание уже отравлено, и внутренняя борьба отнимает силы, искажает душу.

Санкт-Петербург, город-мечта. Я видел открытки с изображением дворцов и фонтанов, улиц и парков. Бабушка рассказывала о городе своей молодости. Экипажи и белые ночи, институт благородных девиц и трупы на Дворцовой площади и у Петропавловки в 1917-ом: гимназистов, девиц, детей и дам, но не мужчин, благородиев, – их очень мало осталось в городе, на войне все, вот и стреляли женщин да детей взбунтовавшиеся большевики по средам и пятницам. Бабушка показывала мне фотографию, которую сохранила в железной коробке из-под леденцов 1915-го года выпуска. На ней уверенный, с гордо поднятой головой, улыбающийся офицер обнимает двух подростков, девочку и мальчика в форме кадета, и год – 1915. На обороте красивым и аккуратным почерком надпись: «УРА! Завтра я буду офицером, скорее бы на фронт». Бабушка рассказывает, как рвались на фронт мои прадед и дед. Как провожала их и не плакала, а гордилась таким смелым, благородным и красивым, уже мужем. «А в 1922-ом, – продолжала рассказывать бабушка, – я жила в подвале бывшего нашего дома на Петроградской стороне и боялась признаться, что грамотная, а стало быть из благородных, ведь расстреливали по средам и пятницам.

Муж постучал ко мне во дворницкую ночью: черный от голода, оборванный и вонючий пришел с фронта, но, слава богу, живой. Мы уехали из Питера утром. Ждать тут было нечего, ну разве что, расстрела, и мы бежали, угнав телегу с Сенного рынка. Никто бы не заподозрил в почерневшем от горя оборванце и замухрышке офицера Белой гвардии, а во мне – благородную девицу, смех, ей богу. Мы пристроились к обозу беженцев, который растянулся на десятки верст по дороге на юг. Телеги скрипели, еле двигаясь по военным дорогам бывшей империи. Мы проезжали разрушенные усадьбы и сгоревшие деревни, а дохлые лошади и трупы людей, разбросанные вдоль всего пути, стали нашими спутниками. Сосед, что ехал следом за нами – старик с кучей маленьких ребятишек – рассказывал: «У сына детей много, а самого бандиты порубали. Заехал в село конник, сын по дороге идет, ну он его и спрашивает, этот вояка: «А ты за кого, за красных или за белых?». Сын смотрит на него и молчит, а всадник… кто он – и сам черт не знает. В форме, а без красной ленточки или еще чего-нибудь. Кавалерист этот сына саблей порубал у меня на глазах», – вздохнул дед.

Когда слух прошел, что в Крыму все кончено, и большевики постреляли всех сдавшихся в плен офицеров, все телеги развернулись от Тулы в сторону Белоруссии. Вскоре обоз распался, и мы в одиночестве продолжили путь. Сколько дней в пути, сколько верст проехали – не знаем, считать давно перестали, но вот, наконец, добрались до Днепра, а там банды грабили поезда и беженцев, проходящих по мосту через реку. Весь день и ночь прятались в прибрежном лесочке, а под утро смогли незаметно проскочить на ту сторону. Проехали Винницу, не останавливаясь в нашем имении, как и все в округе, превращенном в пепелище. Мы так и проехали его с отсутствующим взглядом. Вот доберемся в Одессу – может, получится там сесть на корабль в Турцию? Или спрятаться в катакомбах каких-то, хотя бы на время, а там видно будет. Говорят, в катакомбах этих бывших белогвардейцев много. Разговоры, разговоры…а мы молчим и едем. Весь путь от Санкт-Петербурга до Одессы был заполнен поисками еды. Хочется человеку кушать, иначе смерть, а где ж ту еду возьмешь, вокруг одни сожженные деревни? Правда, иногда встречались уцелевшие дома и фермы, но все – брошенное, разграбленное и запущенное. Тем и кормились, что подбирали зерно, пропахшее гарью, ели дохлых лошадей, растерзанных коров и собак.

В Одессу смогли приехать на той самой телеге, что угнали с Сенного рынка, а телега с лошадью – это работа и кров. Вот и Одесса! Мы ехали вдоль моря и казалось, что война осталась где-то там, в сыром и смертельно опасном Петрограде. В поселке, который мы проезжали, дома стояли мертвые и окна в них заколочены досками крест-накрест, а на улице – ни души.

– Милая, давай отдохнем и искупаемся в море, я чувствую себя просто ужасно.

– Согласна, сворачивай к морю. Нужно смыть с себя грязь и кровь, надеюсь, здесь начнем новую жизнь. Правь вон туда, в лесок.

– Парк у самого моря, честное слово.

– Вода то… как хорошо! Будто заново на свет божий родился, честное слово.

– Павел! К нам бежит какой-то мужик…

– Господин биндюжник, я до вас и с делом. Я не смотрю, мадам. – Не подходи! Я не биндюжник, а вы кто и что от меня нужно?

– Как не биндюжник?! А лошадь, а телега! Это ж не лошадь, а золото. Вы меня не слышите. У меня есть до вас работа и есть деньги, чтобы за эту работу заплатить, но нет лошади и телеги, чтобы эту работу сделать.

– Вы предлагаете мне работу? Но вы меня совсем не знаете.

– Это такие мелочи, шо нет смысла на них смотреть. Так вы как?

– Я согласен, но…

– Вэй! Слава богу, вы правильно смотрите на мои слова.

– Мы только приехали и никогда раньше не были в этом городе, к тому же у нас нет с собой документов, под Винницей… – Я Веня.

– Я Павел, а там моя жена.

– Это я понял и то, шо жить вам негде, я тоже понял. Пава, сегодня за пол-Одессы не имеет ксив, жилья и работы. Вам таки повезло, как никому, а знаете, почему? А то ж! В городе нет лошадей, всех кобыл реквизировали белые и красные, а еще зеленые, а остальных, шо выжили, просто съели.

– Но документы? Без них разве можно официально устроиться на работу?

– Шо значит «официально» и шо значит «устроиться»? Вы уже приняты на работу и, поверьте Вене, официальней некуда. В Одессе советская власть, а мадам Феня нарисует вам мандат, и вы-таки поселитесь в доме мадам под ее приглядом. Шо вы и кто вы, меня не касается, а вот ваша лошадь и телега… Квартир свободных после войны осталось много, но не у всех есть деньги за них платить.

– А вы не боитесь говорить первому встречному, что нам нарисуют мандаты? Моей жене ведь тоже нужен документ.

– Зато пол-Одессы знает, шо можно нарисовать и, я уверяю вас, знают даже, у кого можно нарисовать и за сколько, в том секрета нету. – Где же я буду работать?

– В порту, Пава, в порту, конечно, а где же еще? Придумайте себе фамилию, а Пава – это хорошее имя для Одессы.

Телегу нещадно трясло, так как ехали по мостовой, мощенной круглым камнем. Ехали медленно – и Павел рассматривал город: аккуратные и невысокие дома-шкатулки, все разного цвета, от теплого кофейного до холодного салатового. Павел вспомнил, где он видел такие же – ну, конечно, в Петрограде. Они очень похожи на дома, стоящие вдоль Английской набережной, тот же стиль архитектуры и те же приятные цвета. Вдоль улицы росли огромные и голые, без коры, платаны с широкими резными листьями. Они были выше домов и их ветки нависали над крышами. Город просто утопал в зелени.

Пушкинская площадь расположилась недалеко от моря – и запах чайной розы смешивался с легким морским бризом. Благородные дома, некогда особняки XVIII века аристократов и купцов Одессы, горделиво выстроились вдоль площади и одноименной улицы, сохранившей свое имя в хаосе революционной резни, отвергнув дух своего времени с его грязью, нищетой и бандитизмом. Этот дух, сталкиваясь с холодным высокомерием стройных фасадов, исчезал на Пушкинской и грохот военных оркестров понижался до шепота. В садиках, расположившихся во дворах и вдоль тротуаров лениво и по-хозяйски, каштаны шевелили листьями, похожими на ладошки благородных дам в парчовых перчатках, а кроны деревьев подчеркивали гордую старину улицы. Даже стаям бродячих собак: облезлых, с торчащими во все стороны ребрами, которым выпала честь влачить свое существование в прекрасном городе, приходилось принюхиваться друг к дружке и к фонарным столбам в какой-то особенной манере собачьего благородства и повышенного достоинства. Телега подкатила к железным воротам, закрывающим проезд во двор. Веня спрыгнул с телеги, подбежал к воротам и раскрыл их. Мы въехали во двор. В центре стояла, подбоченившись, высокая и дородная женщина, еще не старая, полная сил и по виду – хозяйка этого двора. Павлу она напомнила хозяйку трактира из почти забытой французской или итальянской оперетты.

– Мадам Феня, вы гляньте, шо за лошадь, шо за телега!

– Веня, теперь ты сможешь-таки перевести свою кефаль на рынок. А это хозяин экипажа?

– Да, мадам, познакомьтесь, Пава-биндюжник, я его уже взял на работу, но им нужна комната и мандаты. Я заплачу.

В центре двора стояло такое же огромное и голое дерево. Двор окружали стены домов довольно обшарпанного вида, в них зияли дыры с порванными краями штукатурки и тянулись лестницы. Они были: ржаво-железные и деревянные; короткие и прямые; крученые и длинные; поднимающиеся под крыши домов или сползающие короткими гармошками в подвалы. По всему двору вразброс были вкопаны столбики с натянутыми между ними бельевыми веревками. Двор был окутан веревочной паутиной, ведь где было место во дворе, там и поставили столбик. Пройти по двору, не пригнув голову, было невозможно. Павел обвел взглядом двор: если бы не веревки, то он был бы просто огромный.

– Веня, ты хочешь забрать его в порт прямо сейчас?

– А как же, к вечеру мы перевезем весь груз на привоз.

– Тогда, ты же понимаешь…

– Прямо тут, все сто процентов оплаты за ксивы и комнату.

– И за еду. Надо же людям что-то поесть, или как? Давай, не жадничай, у тебя завтра будет хороший гешефт.

– Так-то завтра, мадам…

– А полотенце, а мыло, а керосин? Женщина должна умыться с дороги или где?

– Я вас умоляю, они уже помылись в море. Я сам видел.

– Молчи, паскудник. Женщина – не твоя торговка, ей уход нужен и уважительное обращение. Или у тебя глаза повылазили?

– Ша, Веня еще-таки может отличить женщину от базарной бабы. Держи, спекулянтка.

– Теперь спасибо, с тобой всегда приятно иметь дело. Я покажу вам комнату и к вечеру принесу мандаты, а вы располагайтесь.

Чтобы если покушать, то в кухню. Смотрите как. Идемте дальше. Здесь живет Соломон, он врач. Здесь Кацик, просто Кацик. Туалет во дворе. Колонка, иде льется вода, тоже во дворе. Ведро я дам на сегодня, а завтра, когда Веня расплатится с вашим мужем, купите себе. Веня расплатится, можете не сомневаться. Рукомойник вон, рядом с дверью на кухню. Жду вас вечером до себя в гости, с мужем, конечно. Просьба никому во дворе о себе не говорить, пока я не скажу вам, кто вы есть, просто молчите. Я пошла.

Додик с Региной и двумя детьми, Хилькой и Ефимкой, занимали огромную, чуть ли не двадцатиметровую, комнату. Кроме этого у них была передняя, которая могла служить кухней. У Додика был свой, отгороженный ширмой угол. Там стояли стол, стул, были смешная настольная лампа на курьей ножке и огромное увеличительное стекло в железной оправе. На полу выстроились баночки с чернилами, стакан с перьями для письма, карандаши, большие и маленькие пачки бумаги, ножи, ножницы и линейки с дырочками и без. Нормальному человеку пройти было очень трудно. Мадам Феня протиснулась и встала за спиной у Додика.

– Мадам Феня, я могу написать любую ксиву.

– Два мандата, Додик.

– Шо за печати? ЧК, портовые или волостные, например, Бурлачьей Балки?

– Портовые, их Веня уже взял до себя на работу.

– Так он биндюжник?

– Да.

– Повезло-таки Вене.

– Им тоже у меня будет не плохо.

– А шо за люди, офицер или пижон?

– Не, не пижон – это точно. Тебе шо за дело, пиши давай.

– А денежка?

– Додик, ты меня обижаешь или я не поняла?

– Ша, все пишу, мадам Феня. Бумага… посмотрите – это же снег, а не бумага. С серпом, якорем, баржой и мордой лошади, точно как портовой бланк Одесского общества биндюжников. Печать лучше, чем у оперуполномоченного. Так, родились они где?

– В Одессе, Додик, в Одессе.

– Так он таки пижон. Де была его лошадь и телега вчера, когда Веня рвал на себе последние волосы, а кефаль подыхала от жары?

– Додик, забудь на минуту об Вене, об этих людях – и не вспоминай о них больше никогда, а знай себе биндюжника и его жену.

– Мадам Феня, за эти хрустящие франки я готов забыть даже собственное имя и этот день.

– Выпей и забудь.

– Уже забыл. Но писать уже можно?

– Пиши, конечно, чего я сюда пришла, тебя послушать?

– Мадам, не торопите меня, все должно быть красиво, и ошибки, шо делает оперуполномоченный, нужно сделать так же криво, как выводит его рука с похмелья.

– Ты гений, Додик.

– Моя профессиональная честь не позволила бы сделать мандат тяп-ляп. Мадам, вы так и будете стоять у меня над душой, шо памятник Ришелье?

– Я буду стоять у тебя над головой, пока ты не закончишь.

Додик задумался, но не мог подыскать причины и слова, чтобы очистить воздух над своей головой.

– Ладно, стойте. И можете позвать Соломона, Кацика, Рохлю с ее детьми и заодно… – Додик!

– Ша, все, молчу.

Буквы располагались одна за другой – такие красивые и такие похожие на то, как пишет оперуполномоченный, и ошибки просто чудо, как хороши. Печать и роспись, размашистая и с особым крючком. Не мандат, а картинка.

– Ах, Додик, какие у тебя золотые руки, – сказала мадам. Но тут же вспомнила, что перехваливать нельзя и перевела разговор на другую тему: – А шо, нет твоих детей и жены?

– Как нет, есть, просто они ушли в синагогу.

– А ты, когда-нибудь ходил в синагогу?

– Нет.

– Не веришь в Ягве?

– Верю, но Ягве не выполняет моих заказов – и мне приходится самому обеспечивать семью.

– Купи Регине и детям чего-нибудь.

– Заходите, мадам Феня, всегда рад помочь и подзаработать.

– Забудь о Паве, как его и не было.

– Недаром говорят, что мадам Феня может поднять покойника и заставить его идти за собственным гробом, чтобы лошади было легче.

Так мой муж, твой дед, стал биндюжником. Работал с восхода и до заката, а часто и сутками напролет. Рыба – основной товар на привозе, хлеб дороже золота был. Все рыбу любят: и бандиты, и большевики, и французы с белогвардейцами – такой кавардак с властью, ужас – следят друг за дружкой, стреляют, режут, грабят. Дед твой передумал за границу бежать: кому мы там нужны, помрем без денег. Мы же все бросили в Петрограде, когда бежали. Остались в Одессе, и выдали нам документы, что пролетарии мы: рабочий порта и уборщица. Тогда, надо сказать, в Одессе новая власть очень любила демонстрации устраивать.

Праздничные колонны шли по улицам города. Людей было много. Флаги, транспаранты, портреты вождей висели над головами и казалось, что их лихорадит. Люди разговаривали, поворачивались, смеялись, дрожа всем телом, приседали, чтобы выпить и все, что они несли в своих руках, так же подпрыгивало и колыхалось из стороны в сторону. Раздавались призывы и здравицы коммунизму, Розе Люксембург и другим, непонятно почему, таким дорогим для новой власти, людям.

На Дерибасовской стояла сцена и по ней важно прохаживался, разминая затекшие ноги от долгой неподвижности, отец города в кожаной куртке. Вдруг над площадью пронеслось: «Паве, его лошади и чекистам наш биндюжнический привет!». Мадам Феня опешила, а Веня снова сложил ладони рупором, но второй раз крикнуть ему не дали.

– Веня, из тебя, может быть, и получился бы хороший оратор, но для этого нужно прочесть хотя бы уголовный кодекс.

Веня улыбнулся, как человек, понимающий преувеличения в свой адрес, он решительно заявил, что не хочет быть оратором, потому как они плохо кончают; к тому же надо знать, что написали наши вожди, а что они и не собирались писать, а мы все равно это читаем. Оратор должен быть подкован лучше, чем лошадь Павы, а у меня усидчивости для этого не хватит и мозгов.

– Это ты правильно сказал, кроме усидчивости нужны еще и крепкие мозги, и золотая голова.