bannerbanner
Клад монахов. Книга 2. Хозяин Верхотурья
Клад монахов. Книга 2. Хозяин Верхотурья

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 10

Твердя про себя свои мысли как заклинание, Агата шагнула в темный коридор на подгибающихся от страха ногах.

Как это ни странно, из памяти невольно выплыл случай из детства на утесе Троицкого монастыря, когда она шла вместе с городовым против ненавистного рыжего черта Сысоя, спрыгнувшего с утеса прямо в реку. Тогда она долго стояла и смотрела на кадета, будущего мужа ее сестры.

– Эх, Николя, Николя… Ну, зачем тебе было так торопиться? Подождал бы еще пяток годиков-то… А там бы и я поспела! А какой верной женой я была бы тебе! И за тобой пошла бы хоть на край света… Ведь никого, кроме тебя я за все это время так и не любила! Даже в свой медальон твой портрет спрятала. Как глянул ты мне тогда в глаза… Нет, в саму душу – так и потонула навсегда! А теперь, и сладко… И горько… – шептала она, от страха крепко сжимая рукой факел.

Отзвуки шагов по каменному полу вернули ее к действительности, а тени от факела на стенках снова сжали тисками душу от страха. И снова память пришла на помощь: выплыл другой эпизод – пятилетней давности. Невольно Агата нахмурила брови.

– Ох, и дурак же ты, Коленька! Женился на моей сестре, заимел двух сыновей, а сердце, оказывается, тянется ко мне… Ты чо думал, все бабы одинаковы? Привык там, на войне, к легкой победе над бабами, курошшуп хренов! Ох, господи, прости! И чо ж ты мне тогда сказывал? Старая дева?! И ты можешь мне помочь… – Агата усмехнулась, продолжая разговаривать сама с собой.

– Да, Коленька, старая дева! А ты знаешь, морда твоя бессовестная, почему я осталась старой девой? Не мятой мужиком, не топтаной? В этом ты, Коленька, милый мой, во всем виноват! Ну-ка скажи мне, кто так ласково да призывно поглядывал все это время на меня? Да словами, а иногда и руками ласкал? А ты знаешь, что после твоего прикосновения у меня не то, что мурашки, огонь бесовский внутри зажигался? – она проглотила слюну, вспомнив всё, что было тогда.

Агата перекрестилась. – Думала, сама помру… Или сестру убью! И как только удержалась, сама не пойму! Так и жила, обманывая всех и себя… А когда ты меня тайком поцеловал? Кое-как с собою справилась… Чуть сама не отдалась тебе!

– Хорошо хоть поняла, что теперь у меня только один путь – прямиком в монастырь! Ведь жена твоя – моя сестрица любимая… – она вздохнула горько-горько. – Вот и пришла сюда… Чтобы ты, мой миленький, никогда не нашел больше меня! Ибо нет сил больше сопротивляться своей любви… Вот так, Коленька!

От такого внутреннего разговора пропал весь страх: теперь шла по подземному ходу монашка, улыбаясь и вспоминая своего любимого, которому уже никогда не достанется… Разве что сам всевышний этого захочет! И вдруг жестокая мысль ударила хуже бича, обжигая душу. – А вдруг кто-то из красных подонков погубит ее непорочное тело?

– Уж лучше смерть, чем позор: если не досталась тебе, мой любимый Коленька, не достанусь никому! – решила твердо монашка и стала внимательно смотреть по сторонам: приближался тупик, о котором ее предупреждала мать-игуменья – Ага, вот слева дверь, о которой говорила тетушка. Значит, надо идти дальше, да смотреть крестик по правую сторону…

Ушли куда-то страхи от всполохов тени, не возвращались и воспоминания. Агата упорно искала крестик на камне и щель для ключа-креста, который висел на шее. Крестик увиделся не скоро, да и щель пришлось поискать. Но держатель, в который она вставила свой факел, нашелся быстро. Вставив крест-ключ, послушница повернула его на полный оборот, а затем держателем факела открыла дверь. Сначала заколебалось пламя, а потом в глаза хлынул свет…

Первым, кого увидела Агата, был сам настоятель, который в это время молился перед алтарем, но услышав знакомый скрежет механизма двери, уже ждал посланца. Закрыв дверь за собой, послушница замерла, не зная, как поступить дальше.

– Зачем пожаловала, дева Господня? – глаза настоятеля впились в послушницу, вызывая дрожь в коленях от страха: казалось, что настоятель читает ее душу. – Ну, говори… По пустякам этим ходом не пользуются!

– Батюшка, отец Феофан! – Агата поклонилась и вынула из-за пазухи письмо – Вот… Письмо матушка-игуменья… Просила передать!

Поклонившись, передала письмо и стала смиренно ждать.

– А ты, голубушка, присядь… Присядь! А я пока прочту послание…

Агата видела, как разгладились суровые складки на его лице. Заметив топчан, села на него и только после этого ощутила, как устали ноги.

Время тянулось долго: настоятель читал, смотрел куда-то вдаль, обдумывая то, что сообщала ему игуменья, шептал что-то про себя. Наконец, он оторвался от письма, не торопясь, аккуратно сложил его и сунул в потайной карман, подошел к алтарю и опустился на колени. Словно кто-то большой и сильный легко поднял Агату и опустил рядом с ним.

Отец Феофан молился. Эту молитву послушница всего однажды слышала из уст матушки– игуменьи совсем недавно, однако врезалась она в память накрепко. И вот теперь, отец Феофан молился, оплакивая души опозоренных и убиенных дочерей Христовых, до конца исполнивших свой долг… И бежали мурашки по спине Агаты от этих слов его!

– А мой долг, теперь каков? – чуть ли не вслух произнесла она то, что беспокоило все это время, когда настоятель поднялся с колен и повернулся к ней.

– Матушка Феодосия с миром отпускает тебя в жизнь и не хочет, чтобы племянницу постигла участь ее сестер… – настоятель посмотрел в глаза девушке. – Люби, живи, расти детей! Разве это плохо? Раз уж сам Бог спас тебя от красных головорезов! А скорбная доля, выпавшая на долю вашей матушки-игуменьи и сестер, делает их подвиг вечным в нашей памяти! Еще более высок личный подвиг матушки-игуменьи, сохранившей хозяйство Господне нашим потомкам… И я поступлю тако же!

Последние слова он произнес тихо-тихо, но Агата все-таки расслышала их и вздрогнула: ей показалось, что он задумал нечто страшное для себя и очень важное для других.

– Вот, возьми. Откроешь им дверь третьей кельи по коридору направо от моей! – достав ключ из шкафчика, он подал его монашке и отвернулся к окну – Никуда не выходи, я позову тебя…

Агата шла по коридору, считая кельи. Колени ее дрожали от страха.

– Что же дальше будет? Что такое могла написать матушка– игуменья, если отец Феофан так отреагировал? – мысли перескакивали с одного на другое, не давая ответа. Кое-как найдя замочную скважину, попыталась вставить в нее ключ. – А как же я? Непонятно, мне что же, дали свободу? И зачем она мне, если вокруг красные? Да, похоже матушка дала мне свободу… Иначе, как понять слова настоятеля «живи, люби, расти детей»? И что же мне тогда делать в миру, если люблю только одного человека, а он муж моей сестры?!

– Стой, лови шпиона! – вздрогнув от этих слов, бывшая монашка почувствовала, как нечто тяжелое опрокинуло ее на пол.

– А-а-а! – с испугом прохрипела она и тут же почувствовала, как ослабли руки, сдавившие ее шею.

– Женщина? В мужском монастыре? Не может того быть?

Этот голос Агата никогда бы не спутала ни с чьим. – Но здесь? Не может быть!

Спичка, загоревшаяся где-то рядом в полутемном коридоре, высветила лицо того, кто только что держал ее за горло. Того, с кем так не хотела и так страстно желала увидеться еще хоть разок перед смертью.

– Коленька? – вырвалось у нее прямо из сердца: прекрасные синие глаза наполнились слезами.

– Агата? Агашенька?! – тот, который принял ее за шпиона, казалось, был еще больше удивлен этой встречей. – Да как же это так? Агата – и в мужском монастыре? Ну, это уже совсем… А почему – монашка? Она что, в монастырь ушла?

Вопросы сотрясали голову Николая Гришина, вдруг переставшего вообще что-либо соображать. – Ты? И здесь?!

Казалось, все разом в девушке остановилось. Ни руки, ни ноги, ни голова – ничто больше не слушалось ее. Только сердце бешено билось от радости. – Пусть! Пусть теперь я погибну! Здесь или еще где-то… Но со мной рядом – моя первая и единственная любовь! Разве такая любовь может себе позволить, чтобы перед смертью ею пренебрегали? Нет, никогда!

– Ну, поднимите же меня! – строго произнесла она, хотя все ее существо трепетало только оттого, что любовь касается ее руки, тела.

И по тону, это было уже требование, почти приказ, а любой военный даже во сне смог бы узнать эту интонацию. Быстро вскочив на ноги, Гришин протянул девушке руку и поднял с пола. Без слов, взяв у нее ключ, открыл келью и пропустил даму вперед… В этот момент оба уже знали без слов: нечто неуловимо близкое накрепко связало их крепче самой прочной веревки…

Агата сама удивлялась себе: как это так она смогла таким тоном приказать её хозяину, которому была готова подчиняться безоговорочно, лишь бы был все это время рядом. Её мужчине, которого обожала все это время и желала как ни одного.

– Господи, что же я делаю? – подумала она, а руки сами невольно закрыли келью за ним на ключ. – Спаси и сохрани…

То, что происходило с ней, было похоже на сон: неожиданная власть любви, которую она скорее почувствовала, чем поняла, ударила в голову так, что лишала последнего рассудка, закружила, повела за собой…

Гришин раскрыл рот от удивления. Мысли роем закружили буйную головушку – Да, я всегда хотел эту чертову девку! И, когда в первый раз увидел… И потом! Да и всякий раз… Особенно – в последний раз! Тогда особенно почувствовал ее тело, молодое, сильное… Неотразимый аромат его…

Он смотрел на Агату и хищно улыбался своим мыслям. – Я просто знал: именно она – женщина всей моей жизни, недосягаемая и всегда притягательная! Даже, когда сталкивался с непреодолимым холодом, знал, чувствовал это… Много бывало женщин у меня, не спорю, но затмить ее образ они так и не смогли! Жена? Жена – это мать моих детей, друг, наконец… Но не любовь! Любовь – это она… Желанная и недоступная!

И незримо чувствовал ее превосходство перед ним, как будто кто-то невидимый раз и навсегда определил его в слуги этой женщине…

Стоило Агате подойти и улыбнуться ему, взять за руки, как в их жизни изменилось нечто такое, о чем оба и не подозревали: будто целый симфонический оркестр заиграл в душах обоих, а келья расцвела всеми цветами радуги.

Она храбро смотрела в это лицо, любимое и родное, думая про себя. – Никто – ни сестра, ни люди, ни Всевышний, отказавшийся принять ее любовь, не могут упрекнуть меня в том, что совершаю! Я выстрадала эту любовь, эти мгновения любви…

И, отвернувшись в сторону, тихо сказала. – Господи, прости меня: сама не ведаю, что творю!

А душа ее вопреки всему вдруг раскрылась навстречу своей любви как огромный всё поглощающий цветок…

Прикосновение губ этой женщины было похоже на удар молнии: Николай перестал соображать вообще что-либо. Всё ушло куда-то далеко-далеко… Осталась одна она, эта женщина. И страстное желание обладать ею! Однако он не мог теперь ни говорить, ни шевелиться, ни оторваться от этих любящих глаз и желанных губ, которые, казалось, всасывали его в себя целиком. Но и желания такого оторваться от нее тоже не было! Напротив, чем дольше длился поцелуй, тем больше появлялось желание повторить его, обладать ею…

– Где ж ты был… столько лет? – спрашивали ее глаза – Я уже замучалась жить без тебя, без твоей ласки… Разве ты не видишь: я же люблю тебя!

– Я повсюду искал тебя… – отвечали его глаза, моля о пощаде. – Это ты спряталась от меня куда-то… Даже не просто куда-то, а в монастырь!

Еще пытался урезонить ее дух. – Остановись, глупая… Ты же губишь себя!

Но душа пела и ликовала, а губы шептали то, что хотели душа и тело, а руки, им послушные, уже снимали одежду.. – Эх, ты… Ты так и не понял главного – это от тебя я сбежала в монастырь! Глупенький… Так чего ж ты стоишь? Ведь вот я! Здесь… Вся твоя!

– Господи, прости ее, грешную…– молил дух, понимая, что сегодня он уже проиграл своё главное сражение. – Эх… Предатели! Эти душа и тело…

Агата уже больше ничего не слышала и не видела – запах любимого мужчины включил в ней волну чего-то нового: неведомое ранее жжение внизу живота, запульсировало и ударило в голову. Сладкое, влекущее, обещающее немыслимое желание и удовольствие вдруг захватило и понесло куда– то в даль…

Она и почувствовала-то не сразу его руки на своем теле: волна, одна сильней другой, начали сотрясать ее настрадавшееся тело, пока нечто желанное не оказалось внутри нее. Агата застонала, извещая всех о том, что любима и сама любит…

Но вот нечто бесподобное взорвалось внутри, отключая разум и оставляя лишь ощущение безудержной радости. Этот фейерверк в честь любви, любви грешной и запретной, но настоящей и всепожирающей, унес ее из стен кельи с жесткой тахтой, от ужасающих обстоятельств, предрекаемых смерть… Сейчас была только любовь и новая, ранее не изведанная жизнь… Наперекор всему, расцвела израненная душа фонтаном пульсирующих и немыслимых цветов. И когда нечто огромное, невыносимо-сладкое и светлое накрыло ее разум, Агата вскрикнула и потеряла сознание…

Очнулась она почти сразу же, ощутив отзвуки этого фонтанирующего чувства, и начала постепенно приходить в себя. Невольно раздвоившись, увидела себя как бы со стороны. – И кто это такой лежит голой на тахте рядом с голым мужчиной? И это в келье монастыря! И кто – почти монашка?! А кто голый мужчина – муж ее сестры!? И где же совесть у этой женщины?

Жгучая краска стыда обжигающей волной накрыла Агату от пят до головы…

– Вот, не надо бы так-то… – это страдающая душа пришла на поклон духу, предавая тело: теперь ей было горько и стыдно за то. что недавно совершила, да еще в стенах монастыря, да с мужем своей сестры.

Быстро подняв одежду и прикрыв голое тело, грешница с пылающим от стыда лицом, начала быстро одеваться, даже не глядя на Николая.

– Уходи! – глухо, высохшим от страдания языком, произнесла раскаявшаяся грешница. – И забудь то, что было…

– Не-е-ет… Как же я могу забыть такое? – ехидно улыбаясь, сестрин муж начал одеваться. – Такой как ты у меня еще никогда не было!

– Значит, больше и не будет, понял? – сталь блеснула в глазах женщины, лишь несколько минут назад готовой раствориться в нем без остатка и подарившей любимому мужчине немыслимое блаженство. Слова не просто пугали, в них была явно видна готовность к немедленному и решительному действию. Именно это увидел Гришин и тут же попятился.

– Ты чего, Агашенька? – Николай удивился метаморфозе, произошедшей с этой ласковой и безобидной женщиной. – Ну, пошутил…

– Вот иди и шути в другом месте, а сюда дорогу забудь! – подойдя к двери кельи, монашка открыла ее и отошла в сторону: Гришину ничего не оставалось, как выйти в коридор.

Хмыкнув, он помотал головой, улыбаясь, и пошел по коридору…

– Ох, и странные они, эти бабы! То –люби… А то – уходи… – он остановился, чиркнул спичкой и закурил, улыбаясь от воспоминаний. – Ох, и хороша же, чертовка!

В отличие от Агаты, никакого стыда от измены жене он не испытывал, списывая все на войну и считая это дело совсем не зазорным, а потому… И даже то. что в этот раз с ним была сестра его жены, абсолютно ничего для него не меняло. Поэтому, оставаясь в хорошем настроении, полковник Гришин шел проверять караулы на стенах и башне, которые выставил с первого дня осады.

Меж тем события, внутри монастыря как бы замершие с первого дня осады, начали стремительно развиваться. Первый шаг тому положил сам отец Феофан, собрав к себе в келью самых верных монахов.

– Братья мои, враг злой и жестокий у порога монастыря…

Приглушенный голос его исходил из самого сердца. Раз за разом вглядываясь в лица приглашенных монахов, он еще раз хотел воочию убедиться. – Прав ли? Смогут ли они сделать то, что он им предложит?

В какой-то момент его взгляд остановился на Терентии, и в душу заползло сомнение. – Но нет! На них можно положиться! Вот они, те, без кого ему не сделать задуманное.

И взгляд двинулся дальше, пока не обошел всех присутствующих.

– Он разграбил и сжег Покровский женский монастырь! Но душу любого монастыря составляют люди, иконы и золотая утварь. Так вот, настоятельница монастыря игуменья Феодосия с сестрами спрятала и сохраила иконы и золотую утварь, а значит сохранила для потомков и душу монастыря! Братья, через две-три недели красные так или иначе возьмут наш монастырь измором… Так неужели же мы опозорим душу нашего монастыря? Неужели же мы позволим испоганить наши иконы и золотую утварь?

– Нет! Не дадим! – дружно отвечали ему братья – монахи на каждый вопрос: глаза их горели желанием немедленно начать работу.

– Благодарю вас, братья мои… Я знал и не ошибся в вас! – закончив настройку монахов на рабочий лад, настоятель перешел к практической части. – Все, присутствующие здесь монахи, кроме двоих, будут снимать иконы и золотую утварь, и складывать в моей келье. А вы, двое, будете носить туда, куда скажу!

И палец его уперся в Терентия и еще одного монаха. Работа закипела: по мере того, как в келье настоятеля появлялись иконы и золотая утварь, двое избранных переносили их в кладовую через подземный ход, о котором никто и не подозревал…

6.

Третья неделя октября 1918 года, г. Верхотурье.

Сысой пил: неприятности одна за другой сваливались на него словно из рога изобилия.

Во-первых, в первой же атаке на Николаевский мужской монастырь был убит Петрищев. Собственно, это было все-таки не так уж и плохо: как никак льстило больному самолюбию Сысоя, но теперь вся ответственность за командование отрядом и его неуспехи свалилась на него лично, а это вовсе не входило в планы Сысоя. Гонцы от командования непрерывно требовали как можно быстрее разделаться с белыми, засевшими как заноза в этом чертовом монастыре. А у него, как на зло, ничего не получалось со взятием монастыря: все его атаки натыкались на грамотно организованную оборону.

Во-вторых, командовал этой обороной некто полковник Гришин, офицер еще царской армии. А после того, как Сысою в бинокль удалось-таки рассмотреть своего противника, кровь закипела в жилах: это был тот самый кадет, из-за которого он в юности чуть не разбился о воду при прыжке с утеса.

В-третьих, это – Дашка. И тут Сысой ничего не мог с собой поделать: к этой девке его просто тянуло как магнитом ежедневно, ежечасно, ежеминутно… И плевать ему хотелось на то, что кто-то приказывает воевать, на то, что отец ее каждый раз вставал на пути. И Сысой зло шептал. – Ну, дак яму жа и хужа! Неча было моих матку с батькой со свету сживать! Пушшай, топерча евоная дефькя кункой своёй рашшитыватси!

Поэтому с садистским удовольствием бил нещадно отца Дарьи. Да и ее саму, чувствуя, что для достижения нужного удовольствия с каждым разом все больше и больше именно этого ему и не хватает. Дарья пряталась от него, сбегала из дома, даже искала убежища у Фрола – ничего не помогало: Сысой как собака по запаху находил ее везде, избивал всех, кто становился у него на пути и снова добивался своего.

Даже Фрол не помог: Сысой без разговора вытащил маузер и изрешетил его насквозь, а потом со звериным удовольствием насиловал Дашку там, где нашел… Но и этого было мало: став фактически хозяином Верхотурья, он напивался и шел к знакомым шлюхам, где и проводил остатки ночи.

Тем временем его противник, полковник Гришин прекрасно понимал, что через день-другой боеприпасы и продукты могут закончиться, и тогда… – А тут еще Агата!

Уже несколько дней он пытался попасть к ней в келью: и стучал, и караулил – все бесполезно! И лишь сегодня, когда он шел к настоятелю с докладом, к своему удивлению и радости увидел Агату.

– Господин полковник, прошу познакомиться: Агата Михайлова – послушница Покровского женского монастыря.

– П-полковник Гришин… – Гришин растерялся: после того, как он смирился с тем, что их встреча была просто сон, галлюцинация, Агата вновь появилась из ниоткуда. На всякий случай он решил начать с официального тона, но не смог – так велика была радость. – Но мы с Агатой… давно знакомы: она – сестра моей жены… Вы позволите мне поговорить с ней?

Агата, проведшая все эти дни в двадцатиоднодневном голодании и молитвах о прощении, которые сама себе назначила в наказание за грех, который совершила, теперь уже просто соблюдала пост, была бледна и слаба, но все же не удержалась от радости и улыбнулась любимому.

Словно кто-то там, наверху зажег в груди исстрадавшегося от угрызений совести Гришина спасительный огонек надежды: он теперь сам себя считал виновным в том, что произошло, переживая за нее, за жену, за детей… В голове его все перепуталось так сильно, не позволяя отличить правду от вымысла, и только улыбка Агаты разрешила все его сомнения. – Да, было! Но, прощен ли?

– Сударыня… – тон, с которым обратился к ней Гришин, взывал. – Я виноват, прости, любимая! Прости… Я и не знал, насколько сильно тебя люблю! Сам люблю…

Но что же скажут ему эти печальные синие глаза, в которые хочется до самой смерти смотреть и смотреть? И невозможно насмотреться… Но дело, есть дело. – Вы говорили, что пришли из Покровского женского монастыря. Возможно ли это? Ведь женский монастырь сожжен красными, а мужской – в осаде? Так как же вы прошли? Как смогли вас пропустить мои дозоры? Кто пропустил?

И Агата, и настоятель моментально поняли то, о чем печется полковник:если простая монашка смогла пойти через поставленные дозоры, то красные тем более пройдут! И Агата посмотрела настоятелю прямо в глаза, спрашивая. – Как мне быть? Если скажу правду – нарушу обет молчания, если не скажу правды – он может погубить ни в чем не повинного человека! Так как же быть? Рассказать?

– Господин полковник, Агата пришла подземным ходом. – теперь уже сам настоятель наблюдал внимательно за лицом Гришина, ища подтверждение своей точки зрения относительно него: если отведет глаза или слукавит, придется принять меры к сохранению тайны… Но Гришин не отвел глаз, а лишь с еще большим интересом взглянул на настоятеля, не говоря ни слова. – Я надеюсь, вы теперь не станете говорить об этом всем и каждому. Вы понимаете всю ответственность: ведь вам сейчас открылась большая тайна!

Смутная мысль, так до конца и не оформившаяся в мозгу Гришина, продолжала крутиться, не позволяя ему сосредоточиться на том, что только что услышал. Не долго думая, полковник отбросил ее до поры до времени.

– Отец Феофан, я ведь шел к вам с докладом… Нам осталось продержаться в осаде еще два-три дня, а потом… А потом кончатся боеприпасы и продукты! У нас много раненных.. Но хуже всего то, что по данным разведки красным вот-вот доставят пушку. Против нее мы не продержимся и суток!

Вздохнув свободно от того, что честно обрисовал обстановку, Николай посмотрел снова на Агату, лицо которой стало белее мела. И тут, наконец, до него дошло то, что смутно тиранило голову.

– А не могли бы вы мне сказать, куда ведет второй конец подземного хода? – хотя мысль еще до конца не оформилась, но уже стал понятен ее контур. – Подземный ход! Можно ли им вывести людей? Конечно, если есть выход. Но, раз между монастырями есть сообщение, то…

Так далеко еще его мысль не заходила, поэтому он ждал, настойчиво ждал ответа настоятеля: ведь он как никогда решал в этот момент судьбы многих из тех, кто самоотверженно защищал Веру и Отечество…

Между тем отец Феофан хранил молчание, чуть заметно качая головой. Он находился на распутье. – Вправе ли он, поклявшийся однажды не разглашать тайну подземного хода до поры, до времени, раскрыть ее сейчас?

– Я понимаю вас: вы хотели бы спасти тех людей, которые самоотверженно защищали монастырь… – он смотрел прямо в глаза Гришину только с одной целью. – Можно ли ему доверить эту тайну? Ведь потом обратного хода не будет?!

Гришин не отвел глаз, хотя и ясно прочитал немой вопрос настоятеля.

– Поклянитесь мне, что сия тайна не будет раскрыта никем и никогда! – и все же настоятель решил подстраховаться.

– Клянусь! – произнесли по очереди Гришин и Агата, перекрестившись перед распятьем и поцеловав крест.

– Хорошо, тогда я вам поведаю сию тайну… На середине пути есть дверь, которая ведет в подземный ход под рекой и выводит на ту сторону реки. Вам нужно смотреть на крестик, подобный тому, что Агата видела у нашей двери. Дверь открывается также как и эта, тем же ключом – крестом. Только этим ходом вы и можете вывести своих людей… – он замолчал на некоторое время, а потом добавил – И моих монахов, которые изъявят желание уйти с вами… Этим ходом никто давно не ходил. Во всяком случае – при моей жизни! Готовьтесь… Сегодня же вечером и уводите своих людей! Меня не ждите: мне предстоит еще одно очень важное дело… А теперь, прощайте! Благослови вас Бог!

Он перекрестил их по очереди и подтолкнул к двери кельи. Но стоило только Агате и Николаю выйти, как настоятель тут же позвонил в колокольчик. Через минуту перед ним стояли монахи, с которыми он переносил иконы и золотую утварь в кладовую.

– Помолимся, братья мои: нам пора! – с этими словами настоятель и монахи опустились перед алтарем…

Как только солнышко зависло над монастырскими стенами, Гришин построил то, что осталось от полка.

– Господа офицеры! – обратился он к защитникам монастыря. – Вы хорошо воевали, но противник сильней… Кончаются боеприпасы… Упрекнуть себя нам не в чем: мы сделали все возможное! Поэтому отдаю свой последний приказ: уходим! Уходим организованно, не сдаваясь на милость противнику. Уходим на соединение с Добровольческой армией генерала Деникина!

На страницу:
4 из 10