bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 7

– Как-нибудь мы встретимся в этой пещере, – сказала она. – Если тебе тут больше нравится.

В город они возвращались порознь: Кармела – главной дорогой, он – окольными тропинками и задами домов, собирая репьи на шерстяные брюки. Когда он вошел в дом, Пина как-то странно на него посмотрела, но ничего не сказала.


После этого Кармела стала вызывать его в пещеры один-два раза в неделю, а когда граф был в отъезде, то на виллу. В эти вечера Амедео ловил себя на том, что кружит по городу, притворяясь, что это ему решать, принимать или не принимать вызов Кармелы. Правды ради, он не был свободен в выборе – он никогда не отказывал ей. Но в те вечера, совершая длинные прогулки по городу, он добирался до виллы после наступления темноты, убедившись, что никто его не видит. Пока он завершал свой маршрут, пробираясь по пальмовой аллее, Кармела появлялась в окне с лампой в руках. Дабы он не попадался на глаза слугам, она принимала его всегда в своей бежево-розовой спальне, где псевдобарочные херувимы резвились на потолке меж пышных облаков. Граф собирается провести электричество, сообщила она ему, но пока их встречи проходили при тусклом свете фонаря. Свидания протекали под диктовку Кармелы, и еще до рассвета она отсылала его прочь.

Однажды он снова заговорил о графе.

– Мой муж глупец, – сказала Кармела. – Я ведь и прежде ему изменяла. Даже сбежала на континент, но он заставил меня вернуться. Он заявил, что еще один мой роман убьет его. Ну что ж, именно на это я и надеюсь.

Ее легкомыслие пугало Амедео.

– Как ты можешь, Кармела?!

– Не опасайся, что он узнает. Граф ничего не замечает. Месяцами он не прикасается ко мне. Он слишком занят, выставляя себя важным политиком, и я буду счастлива, если освобожусь от него. К тому же я не уверена, что он проводит свои ночи в одиночестве. Нас обоих это устраивает. О моем последнем романе он узнал только потому, что я сама ему сказала. В любом случае, Амедео, ты услышишь о его приближении.

И это было правдой, поскольку граф приобрел авто. Это был первый автомобиль на острове (и, как впоследствии выяснилось, единственный последующие тридцать лет). Его доставили из Палермо и выгрузили при помощи канатов на маленькую пристань под громкие крики и ругательства. Теперь граф разъезжал по грунтовым тропам и каменистым дорогам острова, сидя на водительском сиденье и обливаясь потом в кожаном шлеме и очках. Так он контролировал работу своих арендаторов. При виде il conte в большом железном ящике, заходящемся в кашле и реве, старики осеняли себя крестным знамением.

Однажды, покидая на рассвете комнату Кармелы, Амедео услышал хриплый рев авто. Внутри у него все сжалось, он упал в траву и наблюдал, как авто, вздымая клубы пыли и освещая стволы деревьев, пронеслось мимо.

В те дни казалось, что жизнь его не принадлежит ему. Это было странное существование, как во сне.


В тот год День святой Агаты проходил не как всегда.

С рассветом жара делалась непереносимой. Во время утренней мессы в церкви было столько народу, что муха не пролетела бы между прихожанами, и ни единого дуновения. В полдень солнце выжигало глаза, тени стали совсем короткими. Согласно традиции, статую святой Агаты должны были пронести вокруг каждой бухточки, не забыв ни единой извилины побережья: по кромке полей, принадлежавших графу д’Исанту; мимо каменных стен с бойницами на северной оконечности острова; через убогие деревушки на южном побережье. После чего занести в прибрежные пещеры (там в темноте было, по крайней мере, прохладно) и затем доставить на пристань, где статую встречали с ладаном и ворохами цветов. Но в том году на острове не было молодых рыбаков и тяжелую ношу взвалили на свои плечи старики. Статуя весила полтонны. Пожилые рыбаки спотыкались. Залитых ручьями пота стариков приходилось подкреплять вином и обтирать влажными полотенцами. Завершив процессию, рыбаки с облегчением бросились в воду, но теплая вода не могла охладить их, волны едва плескали, за исключением тех мест, где у берега торчали скалы, там море бурлило и кипело.

Лодки благословили, окрестили троих народившихся в этом году младенцев, и жители острова отправились в обратный путь на вершину холма. Пока рыбаки с трудом ползли вверх по каменистой дороге, солнце наконец зашло. Население острова собралось на площади, радуясь наступлению темноты.

Старый Маццу притащил своего самого тощего осла, чтобы продать на аукционе. Настроили гитары, стряхнули пыль с organetti, из кухни Джезуины появились вдовы. С самого восхода они готовили блюда с жареными анчоусами и фаршированными цуккини. Но «Дом на краю ночи» так и стоял в полной темноте. В этом году никто не играл в карты, не танцевал и не пил arancello. Трезвыми все разошлись задолго до наступления утра.


Осенью Амедео решил купить «Дом на краю ночи», он больше не мог видеть его заколоченные окна. После того как остров покинула добрая половина его обитателей, недвижимость стоила не дороже соли. И даже medico condotto мог позволить себе купить дом.

Глаза у Риццу потухли после отъезда брата.

– Этот дом разрушается, – говорил он. – Вам от него проку не будет. Невезучее место.

В конце концов Амедео удалось убедить его принять за дом пятьсот лир и курицу, и то он долго торговался, чтобы поднять цену.

Амедео занес в свою красную книжку дату покупки дома: 24 сентября 1919 года. Теперь у него был свой дом, и он надеялся обрести жизнь, которая у него почти началась, если бы ее не прервала война. Дом действительно разрушался. Амедео поселился в верхних комнатах и принялся штукатурить стены и менять просевшие двери. Следуя по стопам приемного отца, он заделался коллекционером. Он собирал истории и самые разные предметы, имеющие отношение к острову. Глиняные черепки и монеты римских времен, которые крестьяне обычно выбрасывали, он бережно подбирал и приносил в «Дом на краю ночи». Стены он украсил керамическими плитками, расписанными подсолнухами, лилиями и профилями благородных мужей и дам. Плитки, некоторым из них была не одна сотня лет, расписанные наспех, быстрыми мазками, выглядели так, будто только-только просохли. У местного художника Винченцо имелось столько предков, что разрисованных ими плиток у него было предостаточно. Раритеты горами хранились в подвале, и Винченцо охотно отдал часть Амедео, сказав, что прежде он продавал их туристам на материке, но теперь они никому не нужны и он только рад от них избавиться.

Из прибрежных катакомб Амедео принес белые светящиеся камни и выложил ими подоконники наверху. На столе в холле подобралась целая коллекция безделушек, изображавших святую Агату. Нередко ими расплачивались пациенты, чьи медицинские расходы не покрывались муниципалитетом – за прием родов или вправленную кость. Он собирал миниатюры со святой, бутылочки со святой водой, у него даже была статуэтка святой Агаты, разрывающей себе грудь, в глубине которой алело деревянное сердце. Эта статуэтка одновременно и притягивала, и пугала его. С религией у Амедео всегда были сложные отношения.

Казалось, он начинал входить во вкус, жить настоящей жизнью. Каждое утро перед обходом он прыгал в морские волны, вызывая насмешки рыбаков, ибо ни один взрослый человек на Кастелламаре не стал бы на исходе лета плескаться в море просто ради удовольствия, да еще на трезвую голову. Взбираясь на холм, чувствуя, как кожу пощипывает от соли, он останавливался, чтобы прихватить белый камень или черепок для «Дома на краю ночи». Не ограничиваясь собирательством, Амедео еще и записывал в блокнот все свои приобретения и изменения, которые он производил в доме. Нижние комнаты все еще стояли сырые, верхние спальни не освещались, мебель укрывали чехлы. Поначалу все шло очень медленно. Дождливыми ночами Амедео приходилось натягивать над кроватью парусину. Но и в такие моменты он бывал почти счастлив.

В первые недели осени он решил систематизировать островные легенды, мир менялся слишком стремительно, и он боялся, что они окажутся потеряны. Но только одного Амедео тревожила их судьба. Истории были повсюду, и от него лишь требовалось бывать там, где они обитают и куда он заглядывал ежедневно в силу своих повседневных обязательств: в темные спальни, где вдовы дремали над своими четками; в пыльные лачуги рыбаков; в обветшавшие и опустевшие еще в библейские времена дома на краю города, куда забегали поиграть только дети. Истории обитали в самых темных углах. Возвращаясь из таких мест, он записывал услышанное и увиденное в блокнот.

Амедео установил свой старый фотоаппарат в единственной сухой комнате – чулане под карнизом крыши, где хранились, судя по этикеткам, ящики из-под сигарет «Модиано» и кампари. Дверь он завесил куском красной материи, как в настоящей фотостудии. На взгляд Амедео, «Дом на краю ночи» обратился в чудесный музей, совсем как дом приемного отца, – сплошь книги и любопытные вещицы, и, хотя у него не было ни жены, ни детей, он мечтал о том дне, когда украсит коридор и лестницу портретами своих многочисленных потомков.

Той жаркой осенью, вскоре после фестиваля, Амедео пришел к выводу, что связь с Кармелой его слишком уж тяготит. У него вошло в привычку беседовать со статуэткой святой Агаты – перед уходом или после возвращения домой, особенно если отлучка была связана с родами или визитом к умирающему. Хоть Амедео и не был человеком религиозным, его теперь не покидало предчувствие, что он готов наконец к встрече со счастьем. Это была все та же отчаянная жажда жизни, которая заставила его уступить притязаниям Кармелы и купить дом, – ощущение, что жизнь вот-вот переменится. Порой ночами, когда его влекло к освещенным окнам Кармелы, взгляд святой Агаты выражал печальный упрек. «Ведь ты хочешь завести жену и семью», – как бы увещевала статуя. Но у Амедео имелась лишь сомнительная связь с Кармелой, которая только разжигала аппетит – подобно жиденькому супчику, которым он перебивался в те дни, когда его пациентам нечем было ему заплатить.

Полный раскаяния, он искал утешения во встречах со старыми друзьями – священником, директрисой школы, членами городского совета – или с особым жаром принимался ремонтировать дом.

Однажды вечером, сидя на заросшей террасе и наслаждаясь густым кампари, уцелевшим на донышке старой бутылки, Пина Велла поведала ему историю «Дома на краю ночи».

– Это второй по возрасту дом на острове. Старики считают его несчастливым. Сотни лет назад проклятье плача особенно сильно донимало его. Жители острова попытались снести дом, но стены оказались настолько толстыми, что это им не удалось. Дом пережил четыре землетрясения и оползень. И тогда люди преисполнились уважения к упорному дому.

– Но почему же тогда его считают несчастливым? – спросил Амедео.

– Существуют две точки зрения, – ответила Пина. – После стольких передряг дом мог уцелеть, только если был либо благословлен святой Агатой, либо проклят дьяволом – одно из двух. Так говорят.

Она не знала, откуда появилось название дома – Casa al Bordo della Notte.

– Некоторые старики утверждают, что помнят жившего здесь человека по имени Альберто Деланотте.

– Так что изначально он мог называться «Дом Альберто Деланотте». – Амедео был слегка обескуражен столь непоэтичной правдой.

– Я считаю, что он с самого начала назывался «Дом на краю ночи», – возразила Пина. – Потому что это так и есть.

Амедео огляделся. Террасу освещал одинокий уличный фонарь, вокруг которого вились комары, внутри грелись ящерки, отбрасывая причудливые тени на плитки террасы. За фонарем мерцали умиротворяющие огни городка, еще дальше, за краем тьмы, светился берег Сицилии, окаймлявший остров с двух сторон, так что Кастелламаре в незапамятные времена мог быть ее частью – полуостровом, устремленным в открытое море. В другой стороне простиралась морская тьма, не нарушаемая ничем вплоть до самой Северной Африки.

– Не самое неподходящее место для бара, – сказал Амедео.

– Бар был тут всегда, – ответила Пина. – Первый граф не позволил открыть бар в центре города, чтобы не поощрять пьянство и азартные игры. Дом пустовал многие годы, пока Риццу не надумали возобновить старое дело. Кое-кто из стариков наотрез отказывается переступать его порог. Несчастье все же преследует это место. Смотри, что произошло с братом Риццу. Он потерял двух сыновей за два года. Понятно, почему люди считают этот дом проклятым.

– Проклятье исходит от чертовой войны, – сказал Амедео. – Старый бар тут ни при чем.

– Это правда, – тихо согласилась Пина.

Вспомнила ли она мужа? – подумал Амедео. Однако Пина лишь на минутку позволила себе погрузиться в воспоминания, накручивая на руку черную косу, но вскоре выпрямилась и сказала:

– Что ж, пора и домой.

В прежние дни дома ее ждал il professore. Интересно, погадал Амедео, страдает ли она от одиночества так же, как он, – совсем одна в старом доме около церкви. Соседи и с одной и с другой стороны эмигрировали в Америку. Красота Пины казалась ему отстраненной и недоступной, как у греческой статуи. Может, поэтому никто и не пытался ухаживать за ней после смерти профессора Веллы. Амедео знал, что в начале века ее отец был директором школы. Женившись на Пине, профессор Велла получил и девушку, и школу. У Пины не осталось родственников на острове – лишь рыбак Пьерино, доводившийся ей дальним кузеном.

Допивая в одиночестве кампари, Амедео жалел, что не приоткрылся ей, но Пина всегда была такой бесстрастной и холодной… Он жалел, что не рассказал ей о том, что война ввергла его в неизбывную тоску, которую он стремился развеять связью с женой il conte, покупкой разваливающегося дома, но которая так и не отпустила его. Особенно тяжко приходилось ночами вроде нынешней. Теперь, когда он поселился в «Доме на краю ночи», душа его будто лишилась покоя: половина ее была светлой и постижимой, а половина – темной и бездонной, как океан.


Как-то вечером в конце октября его остановил около церкви отец Игнацио.

– Зайди-ка выпей со мной кофе, dottore, – сказал он.

Амедео направлялся к Маццу, осмотреть воспаленный глаз у его козы (жители острова пользовались его познаниями в медицине для лечения и людей, и животных, не делая разницы). Но в голосе отца Игнацио он уловил приказ, а не приглашение, так что последовал за другом через строгую арку дома священника во внутренний дворик, тенистый, всегда прохладный и напоенный ароматом олеандра.

Отец Игнацио разлил кофе, выставил чашки с блюдцами на ржавеющий столик и сурово посмотрел на Амедео.

– На этом несчастном острове пора сыграть свадьбу, – сказал он. – Об этом я хочу с тобой потолковать.

Амедео смущенно помешивал кофе.

– Ты и Пина, – произнес священник. – Я могу и прямо сказать. Женщина к тебе неравнодушна, это все видят. И посмотри на себя – сорокалетний холостяк!

Амедео исполнилось все сорок четыре, но он об этом промолчал.

– Я бы хотел, чтобы она снова вышла замуж, – продолжал священник. – Бедняжка осталась совсем одна, особенно после того, как ты съехал от нее и мыкаешься в этой старой Casa al Bordo della Notte.

– Но я часто вижусь с Пиной, – пробормотал Амедео.

– Да, но почему бы вам не видеться каждый день как мужу и жене? Амедео, ты будешь хорошим мужем для Пины. Ты не станешь пилить ее, запрещать ей думать и читать, как это сделал бы менее просвещенный мужчина. Она согласится выйти за тебя, готов поставить десять тысяч лир. Хотя не буду утверждать, что она тебя любит. Но она к этому придет, Амедео. Ее муж уже три года как умер. С самого начала это была не лучшая партия, ее заключили между семьями из-за дома и лимонной рощи, не из-за любви. Она замечательная женщина, Амедео, верная, смышленая. И она еще может родить тебе детишек, если повезет. Что тебя останавливает?

Амедео допил кофе и теперь пристально изучал гущу на дне чашки.

– Если только дело не в другой женщине, – сказал священник. – Не буду отрицать, до меня доходили какие-то странные слухи в последние месяцы.

– Нет, – сказал Амедео. – Нет никакой другой женщины.

– Ну тогда подумай об этом, по крайней мере. Мне больно смотреть, как вы оба слоняетесь по своим развалюхам в полном одиночестве.

Пина. Амедео шел, ощущая головокружение от странности происходящего.

Он осмотрел глаз козы на ферме у Маццу, за что был укушен за большой палец. Не имея другой валюты, Маццу всегда расплачивался продуктами, и Амедео возвращался в город с карманами, набитыми фундуком и белыми трюфелями из оливковой рощи Маццу. На ферму Дакосты его вызвали, чтобы пролечить серьезный случай запора, а к двум младшим внукам Риццу призвали разобраться с раздражением кожи. Когда Амедео пришел, мальчишки боролись в куче-мале с остальными своими братьями и сестрами. Он не сомневался, что к пятнице они все перезаразят друг друга. На этом острове повсюду были дети. У него при взгляде на них щемило сердце. Обрабатывая йодом маленькие воспаленные задницы отпрысков Риццу, утешая рыдающих от жжения мальчишек, Амедео на миг едва не потерял сознание. Он решил, что всему виной нехарактерная для осени жара, но на самом деле причина крылась во внезапном и жгучем желании обзавестись собственными детьми.

После этого он прямиком направился к дому Пины и вошел без стука. Пина стояла у плиты, волосы ее были собраны в пышный узел. Амедео молчал, в горле у него пересохло, он тщетно пытался выдавить любезную улыбку. В конце концов он попросту опустился на колени (у нее не было отца или брата, у которых он мог бы просить ее руки) и предложил ей стать его женой.

– Или хотя бы подумай об этом, – сказал он уныло.

К великому его изумлению, глаза у Пины наполнились слезами и она без промедления согласилась.

– Я не хочу думать, у меня уже есть ответ! О, Амедео!

Они договорились пожениться без проволочек. В последний день ноября отец Игнацио связал их узами брака перед статуей святой Агаты и всем островом.


Первую фотографию Амедео сделала Пина. Через несколько дней после свадьбы она подкараулила его с фотоаппаратом на верхней ступеньке лестницы.

– Замри! – крикнула она. – Замри! Дай я тебя щелкну!

От неожиданности Амедео застыл в нелепой позе, положив руку на пояс. Он только что вернулся с утреннего обхода и даже не успел поставить на место докторский саквояж с медицинскими инструментами. В саквояже лежала и книга с историями: вдовец Донато, которого он лечил утром, как раз закончил рассказ о том, как его тетушке были видения святой во время фестиваля 1893 года. На фотографии Амедео получился буквально лучащимся счастьем, он весь подался навстречу женщине, державшей фотоаппарат.

Они не поехали в свадебное путешествие, хотя в честь невесты Амедео отменил все вызовы, кроме экстренных, на целых пять дней. После свадьбы Пина, сложив вещи в аккуратный чемоданчик, с вязанками книг последовала за ним в «Дом на краю ночи», который принялся стремительно обретать обитаемый вид. В доме витал царственный аромат бугенвиллей, комнаты наполняли напевные звуки моря. Счастье висело в воздухе, звучало внутри стен, казалось, его можно потрогать. В первый же вечер Пина прошлась по всем уголкам дома, заглядывая в каждую забытую комнату, открывая все окна. Амедео следовал за ней, подбирая шпильки, которые выпадали из ее кос. А на самом верху она с неожиданным озорством сдернула свой свадебный венок из олеандра, и волосы рассыпались, наполняя комнату ароматом, и он бросился хватать их большими горстями. Они носились друг за другом из комнаты в комнату. Этот дом впервые со времен войны снова познал радость.

На счастье, за всю неделю не случилось ни одной серьезной болезни, и они провели ее в блаженстве, не отвлекаясь друг от друга. Амедео радовался, что никогда не приглашал в дом Кармелу и что порвал все связи с ней. Он вознамерился стать лучше. С удовлетворением он обнаружил, что по мере того, как вскипала его страсть к Пине, воспоминания о Кармеле тускнели, подергивались дымкой, как и все прочее, что было с ним в другой жизни, до войны. Это были волшебные дни. Они ужинали на старых потрескавшихся тарелках и пили кофе из щербатых чашек, как рыбаки в море. Они никогда не открывали ставни раньше полудня и занимались любовью где придется – на отшлифованном полу, на зачехленном диване в кабинете, на соломенных матрасах в пустых комнатах.

Но с Кармелой было не так-то просто расстаться. Узнав о его скорой женитьбе, она взъярилась и пригрозила рассказать об их связи мужу, если Амедео откажется ответить ей взаимностью в последний раз, и еще последний, и еще. Против собственной воли он продолжал играть в эту игру, порывая с ней болезненно, постепенно, а не разом, как планировал. Он в последний раз пришел на свидание в пещеры – ему было стыдно признаться в этом даже себе самому – накануне свадьбы. И там, в темноте, наполненной брызгами осенних волн, он сумел наконец расстаться с Кармелой навсегда. В их брачную ночь Пина удивлялась, где это он подхватил кашель.

Вскоре после свадьбы Пина забеременела. За радостной новостью роман с Кармелой был забыт, стал чем-то эфемерным, будто и не было его никогда. Амедео не желал вспоминать о былом. Потому что, когда он вспоминал, его охватывал страх, что Кармеле таки взбредет в голову рассказать мужу правду. Он благодарил Бога, что граф в те первые месяцы его брака пребывал в отлучке, и Амедео целиком и полностью посвятил себя Пине.

Возникло ли у него смутное дурное предчувствие, когда он узнал, что и Кармела приносила дары на алтарь святой Агаты за помощь в зачатии ребенка? Он уже не помнил. Те дни прошли в тумане любви и счастья. Но то, что до этого он метался между двумя женщинами – из-за слабости характера или из-за боязни скандала, – поставило его в крайне неприятное положение. Амедео надеялся, что его роман с Кармелой остался в прошлом. Но теперь он понимал, что у прошлого могут быть последствия, от которых не отмахнешься. И которые способны разрушить его жизнь.

V

К полудню по острову разнеслась новость о том, что доктор принял двух младенцев – одного у своей жены, второго у любовницы. Это был самый громкий скандал за всю историю Кастелламаре. Событие было столь захватывающим, что кое-кто даже бросил работу, чтобы следить за его развитием.

Когда слух достиг Пины, она отвернулась к стене и разрыдалась. Поначалу она даже отказалась кормить ребенка, и Амедео пришлось укачивать надрывавшегося младенца, расхаживая по комнатам. Под окнами бушевал граф, да так, что священник и мэр силой увели его с площади. Кармела же, несмотря на увещевания подруг, акушерки и слуг, лежала в постели и отказывалась брать свои слова обратно. Впервые за все время своего замужества она взяла верх над супругом и не собиралась отступать. Она повторяла, что ребенок был зачат от Амедео Эспозито. Они с доктором были любовниками в течение полугода и перестали встречаться за день до его свадьбы.

– Если этот ребенок от моего мужа, почему же тогда шесть лет, что мы женаты, у нас не было детей? – говорила она. – Он давно объявил меня бесплодной перед всем городом!

На это никто не мог ничего ответить – меньше всех Амедео, который проклинал себя за то, что даже не предположил, что проблема могла крыться в самом il conte.

В сложившихся обстоятельствах ему оставалось только одно.

– Я никогда не встречался с ней, – настаивал он (и отчаяние в его голосе вызывало доверие). – Я никогда не делал ничего из того, в чем она меня обвиняет. Господь и святая Агата – мои свидетели!

Пина никак не успокаивалась. Кармела стояла на своем. В «Доме на краю ночи» царил хаос и не смолкали рыдания.

Амедео был даже рад, когда обязанности позволяли ему сбежать из дома. Слезами его возлюбленной Пины уже пропитались все стены, сам он был изгнан на чердак, где спал, укрываясь парусиной, на сыром диване. В те первые дни после рождения ребенка он почувствовал себя нежеланным не только в собственном доме, но и в некоторых других домах на острове. Когда он пришел к престарелой синьоре Дакосте осмотреть ее пораженные артритом колени, она ответила, что «чувствует себя хорошо, спасибо, dottore», и удалилась, сильно прихрамывая. Он заметил, что Джезуина с демонстративным грохотом опустила жалюзи, когда он шел через площадь. Бакалейщик Арканджело, с которым они заседали в городском совете еще с довоенных времен, удалился в заднюю комнату и не выходил оттуда, пока Амедео не покинул лавку.

Между тем рыбаки донесли, что с Сицилии вызван доктор, приятель графа. Он прибыл с вином и марципанами в коробках. Громкие голоса допоздна раздавались на террасе виллы: граф пьяно негодовал, доктор пытался его успокоить. Кармела, очевидно, заперлась в своей спальне, граф не желал ее видеть.

На третий день доктор осмотрел ребенка и, поразмыслив, объявил, что тот всеми своими чертами вылитый signor il conte.

Амедео знал, что можно взять кровь у ребенка и предполагаемого отца, установить группу крови и таким (не слишком точным) способом установить отцовство. Но доктор, приятель графа, судя по всему, не читал последних медицинских журналов. В свете его заявления мнение графа претерпело радикальную перемену.

На страницу:
4 из 7