Безликий

– Ну, ну! – С негодование протянул Толя. – Ты на мою ласточку не наговаривай, всем бы так служить, как она мне. – Сказал он с чувством глубокой преданности, и, немного обидевшись за откровенность Ивана, хотя сам прекрасно знал, что седану уже пора на заслуженный покой.

Иван почувствовал, как резко изменилось настроение Толи, хотя по пути к машине он был разговорчив и отпустил несколько смешных шуток, которые были ему не совсем понятны, но сам тон их изложения был приятен и забавен, поэтому он позволил себе посмеяться над ними. Но тут же он подумал: «Почему бы его настроению измениться? Ведь я сказал правду о его машине, да и он сам знает, что его седан – рухлядь. Видимо, здесь род людей совсем иной: либо они очень восприимчивы, либо для них свойственна обида (услышав в голове это слово, Иван не совсем понял его содержание, но примерно понимал, какому человеческому состоянию соответствует обида).

Они сели в машину и поехали. На протяжении первых пяти минут поездки повисло тягостное молчание. Иван предположил, что Толя, который был говорлив, так резко умолк исключительно услышав правду о своей машине. Он постарался разобраться в его поведении, от того и задумался.

– Все-таки зря ты так сказал про мою ласточку. Понимаю, что в чем-то ты прав: это старая и уже изъезженная машина, но она так много для меня значит. Без нее я бы не смог прокормить семью и пришлось бы идти работать на стройку или еще куда-нибудь. А у меня со здоровьем не очень все складно. Зачах бы сразу. – Сказал Толя и, словно в подтверждение своих слов сильно раскашлялся.

– Но отчего бы вам не купить новую машину?

– Для этого, сынок, нужны деньги. А их у меня никогда не было много. Порой думаю, что обеспеченность – это врожденное свойство человека: он либо умеет удерживать деньги у себя, либо они испаряются из его рук. Как раз у меня деньги никогда не задерживаются: я их сразу трачу. Поэтому все свои сбережения отдаю жене, себе оставляя совсем немного. Так сохраннее.

Странное чувство неловкости охватило Ивана. Он ведь совсем не знал о том, что ему только что сказал Толя; он захотел что-то ответить, чтобы оправдать себя, но ничего не смог придумать логичного и стройного, поэтому промолчал.

– Да ладно тебе! – Весело сказал Толя, заметив серьезность и задумчивость Ивана. – Я не сержусь на тебя. Я вообще стараюсь не сердиться на людей. И так ненависти и расстройств достаточно, чтобы по всяким пустякам обижаться и изводиться.

– Спасибо. – Ответил скромно Иван.

– За что спасибо? Ты чего, сынок?

– Я почувствовал неловкость за свои слова о вашей машине и не знал, что сказать. А теперь мне стало легче, поэтому спасибо.

– Эх, ну и чудак же ты!

По пути до дома Толи, Иван много расспрашивал его о том месте, где он живет. Рассказ Толи, сбивчивый и не совсем связанный, часто перебиваемый расспросами Ивана, поразил его. Он спрашивал обо всем, что он видел для себя нового; в особенности Иван был поражен многоэтажными домами с множеством окон и балконов и большим количество разнообразных машин.

– Мне нравится смотреть на дома. – Говорил Толя. – Порой смотришь на них и представляешь, что за каждым окошком кипит настоящая жизнь, в которой есть все и в которой, кажется, нет ничего, что бы могло меня удивить. Но, только задумаешься об этом, так и становится приятно от той тайны, скрываемой за занавесками, и, словно хочется за них заглянуть и узнать, что там происходит, какие люди живут, чем они там занимаются. Дома прекрасны: они жизнь в себе несут.

– Никогда так не думал о домах: в особенности о таких больших и мрачных. – Ткнул пальцем в машинное окно Иван, указывая на дома. – Они похожи на большие прямоугольные ящики, груды ящиков. Они похожи на муравейники или на пчелиные ульи! – Крикнул Иван, обрадовавшись, что подобрал нужное слово, чтобы описать свои чувства.

Толя рассмеялся в ответ и одобрительно покачал головой, добавив, что все зависит от собственной точки зрения.

Квартира Толи располагалась на окраине городе в таком же прямоугольном ящике, ульи или муравейники, как их охарактеризовал Иван; чтобы добраться до его дома предстояло проехать центр города – самую живописную и освященную местность города Р., увидеть несколько ярких магазинов, несколько торговых центров, несколько (а может, и больше) памятников архитектуры (весьма чахлых и серых), пару-тройку рекламных баннеров, заметив которые Иван не удержался и поинтересовался, что же это такое?

– Это называется реклама. Слышал о таком? У вас что ли нет рекламы? – Удивленно переспросил Толя.

– В селении А. есть подобные баннеры, но на них обычно написаны законы селения или агитационные «проповеди», как у нас их называют, или, чего больше всего – на них изображаются человеческие пороки в виде карикатур, которые распространены в селении и которые доставляют всем множество неприятностей. – Ответил Иван. – Но рекламы нет. Странная у вас реклама: броские лица, словно неестественные, словно не люди на них изображены, а настоящие куклы – ничего человеческого. Но на них так и хочется смотреть и смотреть: они приковывают взгляд.

– У нас реклама повсюду. Куда не ткнись – везде тебе что-то рекламируют. Реклама нужна, чтобы продавать товары и услуги, без нее никуда. Производители готовы отдавать больше деньги на рекламу, чтобы их товар покупали, а не на качество собственной продукции. Так устроена у нас экономика.

Иван помолчал; он не находил нужных слов, что подробнее спросить об экономике, о рекламе, о каких товарах и услугах говорил Толя. Для него все это было таким новым, странным, интересным и необычным, что в голове все перемешалось и превратилось в беспорядочный поток мыслей: еще и усталость накатилась. В машине Иван оказался в тепле, и он почувствовал, как его потянуло в сон. Глаза начали закрываться, и, скорее всего, он бы уснул, но Толя, заметив, что его попутчик начал клевать носом, толкнул его в плечо и сказал:

– Не спи. Пропустишь самое интересное. Мне нужна твоя помощь; помощь человека, который обладает свежим и новым взглядом на наш город Р.. Я только сейчас понял, почему не мог включить фотоаппарат. Представляешь, – весело сказал Толя, – я забыл вставить в него аккумулятор. С возрастом стал совсем забывчивым.

– Да, я помогу. – Равнодушно ответил Иван. – А у нас каждый человек после сорока обязуется два раза в неделю посещать специальные курсы, на которых их заставляют решать логические задачи, требующие высокой концентрации и умственных сил. Ходят на курсы все, потому что известно множество случаев, когда к шестидесяти годам у людей развивается умственная недостаточность и у них снижается работоспособность. А при посещении курсов до самой смерти старики могут здраво мыслить и рассуждать.

– У нас такого нет. – Рассмеялся Толя. – Наш народ ничего не заставишь делать для ума и сообразительности: других забот и проблем хватает (но каких проблем и забот Толя, конечно, не уточнил).

– В селении А., если ты перестаешь приносить пользу, то есть теряешь работоспособность, то все направлено на то, чтобы максимально минимизировать затраты, которые расходуются на этого человека. Поэтому каждый житель заботиться о своем здоровье.

– А как же инвалиды или люди, у которых есть проблемы со здоровьем? – Возмутился Толя. – Как жестоко, как несправедливо, если ты калека и из-за этого ты живешь в нищете и бедности только потому, что ты калека. Разве общество не должно заботиться о тех, кто нуждается в помощи?

– Одно дело, – продолжил Иван, – если ты не можешь ходить или у тебя паралич, или что-то еще, что ограничивает твою работоспособность. Главное, чтобы ум был в порядке. В селении А. таким людям находят альтернативную работу, которую можно делать на дому; для всякого человека найдется работа, с этим никогда не было проблем.

– А как же умственно отсталые или старики, лишенные рассудка?

– О них мне известно совсем мало, но говорят, что никто кто из такого рода лиц не может долго прожить в селении. Они вскоре умирают, чувствуя свою бесполезность и ущербность.

– Но как они могут понимать или чувствовать свои бесполезность, если они лишены здравого смысла? – Не успокаивался Толя.

– Мне трудно сказать. Я об этом никогда всерьез не задумывался, но, скорее всего, они в глубине сознания понимают это.

– Какой абсурд. – Чертыхнулся Толя. – Ладно, – недовольно продолжил он, – мне нужна помощь.

Седан остановился рядом с высоким, громоздким зданием из белого кирпича. Начал накрапывать дождь, но стало заметно теплее. Толя объяснил, что белое здание – это администрация города Р. – самое важное место в городе, где решаются все проблемы населения и с иронией поправил себя, что в этом здании решаются все проблемы, кроме проблем, которые по-настоящему волнуют жителей.

– Здесь делается все, что не касается тебя. Это у них такой талант; мне кажется, они этому на специальных курсах учатся. Такое вот увлекательное место.

– А что же тут решают? – Спросил Иван, внимательно осматривая красивые своды администрации, освященные фонарями.

– Что тут решают мне неизвестно и никогда большого интереса я к этому не проявлял, но я точно знаю то, чего здесь не решают и решать не будут. – В шутливой форме ответил Толя.

– И что же это?

– Это то, как сделать жизнь людей хорошей. Понимаешь, у нас в городе Р. ты либо живешь хорошо и не задаешь себе вопросов, либо живешь плохо и ищешь оправдания своей плохой жизни: другого не дано. Так вот, многие живут плохо. Но поверь, те, кто ходят в администрацию живут определенно хорошо, хотя бы потому, что они не задаются этим вопросом, а, если и задаются, то очень тихо и скрытно. Эти люди говорят обо всем, кроме как о том, что по-настоящему важно.

– Как странно! Приведите мне пример, конкретный пример, я совсем не понимаю, о чем идет речь. – Попросил Иван.

– Пример… – Произнес себе под нос Толя и на несколько мгновений задумался. – Понимаешь, Иван, не всегда так легко привести конкретный пример. Я тебе предал настроение большинства, а привести пример, конечно, довольно сложно.

Они обошли здание администрации, и перед ними открылся небольшой парк, который освещался несколькими фонарями. Дождь все также накрапывал, и под ногами хлюпала жижа из снега, грязи и воды. В воздухе царила сумрачная атмосфера тоски.

– Как это нелогично! – После паузы произнес Иван. – Возмущаться, не знать предмета своего возмущения, и делать категорический вывод. Это нерационально и глупо.

– Иван, Иван – вздохнул Толя, – поживешь в нашем городе Р. и все поймешь сам. Здесь не до рациональных суждений. – Раздраженно заключил он, но, сразу же смягчился, и поспешил добавить. – Быть может, и народ мы такой, которому и остается, что жаловаться и возмущаться. И мы, видишь ли, не ангелы.

Толя указал рукой на высокую арку, обозначавшую вход в парк и сказал, что им нужно перейти дорогу и попасть туда. В парке было безлюдно: на кривых скамейках оттаивал снег, а над голыми деревьями гулял ветер, создавая приглушенный гул. Пройдя по скользкой дорожке около минуты, углубляясь в недра парка, они подошли к небольшой церкви, окруженной приземистыми кустарниками.

– Мне кажется, что получатся очень удачные снимки. Мне нравится вид: церковь в такое время года особенно прекрасна, когда смотришь на эту погоду, на эти ужасные деревья, на эту слякоть и серость, когда чувствуешь себя таким же скучным и, словно потерявшим вкус к жизни. Смотришь на нее, и жить хочется. – Мечтательно сказал Толя. – Тебе нравится этот вид?

– Нравится ли мне вид? – Тихо переспросил Иван.

– Что ты чувствуешь, смотря на церковь?

– Я не знаю, что такое церковь, но у меня сейчас ощущение какого-то страха.

– Как! Ты не знаешь, что такое церковь? У вас в селении А. нет церквей, и, получается, – на его лица изобразилось озарение, – что и Бога у вас нет? – Почти прокричал Толя и снова раскашлялся.

– Бога? Нет, и Бога у нас нет. А что это? Объясните мне.

– Дааа, сынок, ну и в месте же ты родился. Как вы без Бога-то живете? Конечно, у нас, в городе Р. есть много неверующих и атеистов, но многие веруют, даже если они думают, что не веруют. – Толя помолчал, подбирая слова. – Бог – это то, что присутствует во всем; это то, что положило начало всему и является причиной всего сущего, – говорил он, вспоминая недавний свой разговор с одним своим приятелем, который был просвещен в области теологии и религии, – Бог – это то, что есть в каждом человеке и в кого верят люди, и любят его.

– А где он живет? В этой церкви? – Спросил Иван.

– И да, и нет. Церковь нужна для того, чтобы приходить в нее и общаться с Богом. Это своего рода место, служащее проводником между человеком и Богом.

– Значит, мы его можем там встретить?

– Нет. Бога нельзя увидеть вживую. Он существует в наших душах и сердцах. Обращаясь к Богу с молитвой, мы приближаемся к нему. Почувствовать Бога великое счастье! И великий дар! Не ко всем он приходит, но только к тем, кто искренне его любит и нуждается в нем больше всего.

– Кто же в нем у вас нуждается? – Спросил Иван, удивленно смотря на Толю.

– Нуждается в Боге каждый. В особенности те люди, которые обделены, которые чувствуют страдания, которые поняли, что такое несправедливость жизни, которые понимают свою слабость в этом мире и обращаются к Богу, чтобы он дал им силы и мужество жить дальше достойно, перенося все тяготы и лишения. Многие к Богу приходят поздно: тогда, когда их «петух клюнет», как сказал мне один мой хороший друг. Но и тогда Бог готов принять каждого, кто раскается в своих грехах и отдаст себя ему на служение. – Отвечал воодушевленно Толя.

– Почему же вы пришли к Богу? – Не унимался Иван, все еще не до конца понимая, что такое Бог и где он находится.

– Потому что жизнь трудная, сынок. Всего и не припомнишь. Нужда привела меня к Богу и понимание того, что я сам не смогу справится со своими страстями и грехами.

– С какими страстями и грехами? О чем вы говорите?

– Ну, хорошо, сейчас попробую объяснить. – Толя опять начал кашлять и на это раз приступ длился около минуты; после чего он продолжил. – В мою молодость, когда я был возрастом около твоего, то я жил в другом городе и занимался не совсем законными вещами: было лихое время беззаконья, когда можно было легко зарабатывать деньги силой и властью. Тем я и занимался, но до поры до времени. Потом я сел в тюрьму за разбой. Отсидел порядком, вышел на волю, и увидел, что все поменялось (да и в тюрьме было понятно, что времена изменились); теперь уже нельзя было достать легкие деньги. Я начал честно трудиться, чего раньше никогда не делал и понял, что такое работа, и как ничтожно мало за нее платят. Естественно от такой жизни начал много пить. Мне трудно вспоминать те времена; не было в них ничего святого. Постоянные кутежи, гулянки, беспорядочные связи… друзей было столько, что не перечесть, а спроси меня, общаюсь ли я хоть с одним из них сейчас и стал ли кто-то из того времени мне настоящим другом, то отвечу тебе, что нет. Все они как были в прошлом, так и остались там; хотя столько раз мы клялись в пьяном угаре о преданности и вечной дружбе. Не знаю, чтобы со мной было, если бы я не встретил тогда Надю, свою нынешнюю жену. Они полюбила меня непонятно за что и непонятно каким образом; полюбила преданно и так, как могут любить только настоящие женщины. Я тогда вроде немного остепенился, почувствовал твердую почву под ногами, нашел в жизни опору и поддержку. Начал стабильно работать и зарабатывать деньги. Мы с Надей взяли в кредит небольшую квартиру, то есть начали жить совместно. Но продолжалось это недолго. В какой-то момент я опять сорвался; начал, как и прежде пьянствовать, изменял своей жене, о чем до сих пор глубоко раскаиваюсь, начал сорить деньгами… в общем, был еще тем подонком. Надя терпела – как терпела и за что мне до сих пор непонятно, великая женщина – терпела и призывала одуматься. Были ссоры, скандалы, несколько раз бил ее… наверное, сам бы ушел от нее, если бы не узнал, что у нас будет ребенок. Родилась девочка, назвали ее Света. После ее появления на свет, я вроде бы одумался, но, скорее, сдерживал из последних сил свои страсти, но все изменилось, когда Надя настояла на том, чтобы мы ее крестили. Понимаешь, все, что было до этого, было без Бога: никогда я его не чувствовал, не понимал и думать о нем не хотел. А, когда принесли мою Свету в церковь, когда прошли весь обряд крещения, тогда то и случилось, что называют Откровением. Я никогда не забуду той минуты: того мгновения, когда я почувствовал присутствие Бога. Это было озарением, я словно проснулся от глубокого сна, и только после этого начал жить по-настоящему.

– Но зачем вы так жили? Ваша жизнь была отвратительной, низкой, ужасной… я представить себе не могу, как так можно жить! И теперь вы так просто поняли Откровение Бога – озарение, и словно, всего этого не было? Словно изменившись в настоящем, можно забыть прошлое? Если так работает Бог, то он самый лицемерный человек на свете, раз он оправдывает прошлые, ужасные пороки, чтобы в настоящем вы могли жить, улыбаясь и чувствуя себя очищенным!

– Бог прощает все, если ты искренне покаешься перед ним. Если поймешь весь ужас прошлого, и решишь измениться ради него и ради праведной жизни. Если бы не Бог, то не знаю, что бы со мной стало. Всему, что есть у меня, я благодарен ему. Чтобы придти к Богу, нужно искренне раскаяться за свои грехи.

– Разве это Бог простил вас? Вы сами себя простили, оправдав себя в глазах того, кто живет, как вы же сказали, в сердце и душе. Я не понимаю… не понимаю, зачем жить так, как жили вы, чтобы потом просить прощения у того, кого даже в реальности нет.

– Зачем я жил так? Зачем? – Спроси Толя, повысив голос. – Жил я так, потому что жили так многие, и как жить по-другому никто не знал. Как найти другой образ жизни, если никто тебе не расскажет об этом? Ни родители, ни друзья, ни правительство – никто; не было того, кто бы объяснил мне, как нужно жить, а как нет. Я сначала пожил так, как жить не следует, а потом начал жить, так, как нужно было жить с самого начала.

– Но вы бы не поняли, как нужно жить, не прожив так, как не нужно. Как бы вы пришли к Богу, не поняв для себя, что такое жить без Бога? Неужели, так непонятна эта логика? Ваш приход к Богу предполагает совершение чего-то отвратительного, чего-то низкого и подлого: того, что принижает вас как человека, как личность, делает из вас слабого и нуждающегося.

– Это так и было; я был слаб и низок, отвержен и угнетен, но с Богом я обрел силы. Я стал жить праведно. Я стал жить в любви.

– Зачем тогда было изначально делать себя слабым? Для чего? Если бы этого не было, то и к Богу вы бы не пришли. – Иван замолчал, он чувствовал нарастающее возбуждение. – Я все понял: к Богу приходят ослабленные и угнетенные люди, чтобы начать новую жизнь, в которой все станет лучше.

– Да, – сказал смиренно Толя, подавляя в себе раздраженность, – приходят к Богу те, кто в нем нуждается, а нуждается в нем каждый, поскольку человек слаб. Узреть Бога – великое счастье.

Они замолчали. Дождь перестал идти. Из-за серых туч появилась луна; она осветила своим холодным светом купол церкви; ветер стих. Наступила тишина.

– Если бы с самого начала вы бы жили нормально, по определенной морали правды, по естественным законам общества: если бы вы не придавались разврату пьянства (у нас в селении А. алкоголь доступен только высшей категории людей, поскольку они знают, что правда в том, чтобы знать меру), если бы вы любили свою жену изначально, то не изменяли бы ей и не мучили ее (у меня в голове не укладывается, как так можно жить!), то и Бог вам не нужен был бы. Для чего он вам, если бы вы были самодостаточным, сознательным и контролирующим себя человеком? И еще! – Иван говорил порывисто и возбужденно, его голос гулким эхом разлетался по округе; было заметно, как его лицо залилось краской. – В самом начале вы сказали (я это запомнил), что Бог есть первопричина всего сущего. Объясните мне, зачем вам об этом знать? Какая в этом практическая польза? Создал нас всех Бог, или кто-то другой, или кто-то третий? В чем разница? Что измениться от этого? В селении А. такие мысли называют философскими и о них не то, что рассуждать, а даже думать запрещают с малолетства. Думать стоит о том, что полезно и практично, и из чего можно извлечь выгоду. Я помню, как однажды задался вопросом: «Что такое небо?», «Что такое наше место, где мы живешь?», «Что там, где звезды?» и наш местный мудрец ответил мне, что не стоит множить сущее без надобности и добавил: «Самый главный порок человека появляется тогда, когда он начинает сомневаться. А всякое сомнение опровергает правду». После его слов, я перестал об этом думать и не вижу никаких оснований искать ответы на эти вопросы.

– Подожди! – Вскрикнул Толя, будто до чего-то додумавшись. – Ты ведь сказал, что ты сомневающийся, что тебя изгнали, потому что ты усомнился в единственной правде.

– Да, да – перебил его Иван, – именно поэтому. Но я усомнился в правде как таковой, в правде единственной и несокрушимой. И еще раз подтверждаю, что был прав в своем сомнении, ведь встретив вас и узнав (но не до конца поняв) кто такой Бог, который для вас является правдой, я понял… я понял… – он немного подумал, – что для кого-то может существовать другая отличающаяся от правды других, правда. Ведь я тоже почувствовал, буквально сегодня утром, прозрение, быть может, схожее с вашим откровением, которое случилось с вами в церкви, когда вы крестили свою дочь. И теперь я еще больше понимаю, что мне нужно познать…

Иван хотел было продолжить, но его отвлекло громкое звучание неказистого и надрывистого голоса. Из-за церкви вышел, шатаясь и еле держась на ногах, мужчина. Он пел какую-то песню, прерываясь и громко икая, словно аккомпанируя своему голосу. Мужчина был одет бедно: на нем висела старая куртка, порванная с боку и порядком испачканная, ноги были обличены в широкие брюки, а голову прикрывала тонкая шапка. В руке он сжимал за самое горлышко пустеющую бутылку.

– Это Саша. – Сказал Толя. – Местный алкоголик. Жалко мужика; а ведь он не без таланта.

Саша раскачиваясь, как на палубе корабля, приближался к Толе и Ивану. Увидев их, он обрадовался и, сказав несколько счастливых слов в их честь, опрокинул в себя остатки мутной жидкости. Бутылка за ненадобностью была выброшена куда-то в сторону.

– Здорова, Саня. – Поприветствовал его Толя. – Опять пьешь?

– Толя… – Пробубнил Саня и замахнулся рукой, чтобы поздороваться с ним, причем замахиваться он начал в метрах в трех от него, и ему пришлось сделать несколько стремительных шагов вперед, чтобы эффектнее пожать руку своему товарищу.

В то мгновение, когда Саня набрал скорость, и его рука соприкоснулась с пятерней Толи, он не удержался на ногах и завалился на него. Они неловко обнялись и под тяжестью Сани, который был телосложением примерно с Ивана, Толя не выдержал и рухнул на землю. Раздался смачный и неприятный хруст пластмассы и металла.

– Ах, ты ж пьянь гадская! Фотоаппарат! Фотоаппарат сломал! – прокричал Толя в негодовании.

Он вскочил на ноги, прежде откинув от себя размякшего и ничего не понимающего Саню, и начал впотьмах собирать остатки подарка его дочери, что-то злое нашептывая себе под нос. Повисла пауза; Иван с удивлением смотрел на происходившие действия: двое мужчин, как дети, ползают на коленях и что-то ищут на сырой земле. Саня все-таки понял последствия своего экзальтированного желания с радостью встретить старого знакомого и принялся со словами извинения (глупо и наивно) собирать остатки фотоаппарата. Спустя несколько минут, они поднялись на ноги; оба были перепачканы и сконфужены. На Толе не было лица: оно было в наивысшей степени удрученным и подавленным.

– Саня, я несколько месяцев копил на этот фотоаппарат. Это подарок дочери! Что же мне теперь ей сказать? – Спросил он его.

– Прости… ты же знаешь, – Саня запнулся, – я же не хотел. Извини.

Жалкий вид Сани был переисполнен вины. Быть может, если бы у него что-то было из денег или из других материальных ценностей, то он, не раздумывая, отдал бы их Толе в честь искупления за свою неосторожность; но у него был только устоявшийся перегар, раскаивающаяся физиономия с трехдневной небритостью и заканчивающаяся пачка сигарет, которые он не забыл достать дрожащими руками, с трудом извлекая из зажигалки огонь, и закурить.

– Мне бы тебе морду следовало набить и проучить, как следует! Зла на тебя не хватает! Что мне теперь делать, Саша? – Злостно процедил Толя, развернув свое грузное тело к нему. – Что мне с этим хламом делать? – Он ткнул остатки фотоаппарата ему в лицо.

– Я не знаю… прости… прости…

Иван внимательно наблюдал за Толей и Саней и подумал, что оба они в данной ситуации выглядят жалко и глупо, даже, более того, низко и подло по отношению к своему собственному достоинству. В селении А., если бы такое случилось, то не было бы никакого конфликта и проблемы: селение восстановило бы материальную утрату потерпевшего, не обделив при этом и того, кто стал непосредственной причиной утраты. Никто не чувствовал бы себя ниже своего достоинства; никому не предстояло бы унижаться по отношению к другому человеку и чувствовать неловкость.