Безликий

Достаточно было одной непредвиденной случайности, легкого внешнего раздражителя, чтобы вывести меня из приятного и пассивного состояния. Мне позвонили. Наверное, я несколько раз выругался и с раздражением взял телефон в руку, но, когда увидел, что мне звонит Вероника, удивился. Пятнадцать лет я ее знаю, из которых пять лет я ее любил, два года старался забыть, и один год я самоотверженно о ней не думал. Наша с ней история была обычной для человечества, но бесконечно важной и значимой для каждого из нас. Впрочем, я не имею никакого права утверждать за нее, но мне хотелось бы думать, что и она в глубине души чувствует нечто схожее с тем, что чувствую и я спустя годы. Я нерешительно ответил на звонок. Ее голос как всегда показался мне прекрасным: задорным, словно он не терял с годами детской наивности и игривости, но, главное, он был таким же светлым и любящим эту жизнь. Порой мне был ненавистен мир, я проникался к нему молчаливым презрением, показывая ему свой характер; у Ники, думаю, тоже случались дни, когда мир становился для нее невыносимым, но в отличие от меня, она продолжала ему улыбаться. В этом заключалось наше существенное отличие: она принимала мир таким, как он есть, а я все тешил себя надеждами его изменить. Вероника в коротком диалоге сумбурно рассказала мне, что также как и я приглашена отметить день рождение нашего общего с ней друга и уже на всех парах мчится из столицы в город Р. на автобусе. Она просила меня встретить ее на автовокзале, чтобы мы вместе добрались до загородного дома, в котором будет проводиться празднество, так как не имела никакого понятия, как добираться до этого места. Я сухо дал свое согласие и отключился; я сразу же подумал, что философские рассуждения о времени гораздо более легкое занятие, чем собраться с мыслями и встретить девушку, которую когда-то любил. Мысли никогда не вторгаются в личное пространство помимо человеческой воли; они сохраняют тактичность и галантность по отношению к думающему, а если и призывают человека совершить поступок, то только с его согласия. Я говорю сейчас не о свободной воле, но, скорее, мне хочется показать, что вторжение в частную жизнь Другого – это всегда испытание и проверка на прочность. Я размышлял о времени, и ничто меня не беспокоило в этом мире, но стоило только услышать ее голос и осознать, что мы встретимся через несколько часов, как ход моей жизни кардинально изменился. Я хотел оставаться спокойным и невозмутимым, но я начал волноваться: подходил к зеркалу, рассматривал свое лицо, бесчисленное количество раз поправлял прическу, погладил свежую рубашку и нашел приличные джинсы, достал из коробки запыленные туфли и начистил их до блеска. Потом оделся и критично осмотрел свой внешний вид; остался недоволен, но подумал, что все-таки это лучше, чем шорты, футболка и сланцы, в которые я хотел первоначально облачить свое тело. Я чувствовал себя глупо, но если волнение и имеет некоторое обозначение, то оно заключалось именно в сумме этих действий. Человек существо противоречивое и странное; если сейчас я могу признать, что испытывал волнение от предстоящей встречи, то в те минуты, я намеренно себе твердил, что нет ни одного повода для беспокойства. У нас были совершенно разные и непересекающиеся жизни; мы оставались друг для друга теми, кем мы являлись в прошлом и, конечно, никто не захочет его ворошить и тем более делать его настоящим. Я убивал на корню стремительно рождавшиеся, как сорняки, безумные идеи и мечты. То были праздные размышления, но отрицая их, я успокаивал себя и призывал оставаться целомудренным наедине с собой.

Перрон автовокзала был многолюден; светило яркое и теплое солнце; автобусы и маршрутные такси курсировали от оживленных платформ к автостраде. Я пришел на минут пятнадцать раньше намеченного времени. Мне с раннего детства нравилась атмосфера автовокзалов, поэтому я не упустил выпавшую возможность побыть в этом месте подольше. Во всяком случае, я именно так хотел думать, когда закрывал дверь своей квартиры, в которой сил никаких не было оставаться ни на минуту дольше. Я изнывал от скуки и не мог усидеть на одном месте, но на минут тридцать у меня получилось отвлечься от мыслей о предстоящей встрече. Включив телевизор, который сохранял неприкосновенность с нового года, я случайно попал на фильм «Загадочная история Бенджамина Баттона». Мне приходилось пять или шесть раз его пересматривать, настолько картина Дэвида Финчера по мотивам одноименного рассказа Селенджера запала мне в душу. Помню, когда-то давно этот фильм был мне противен по той причине, что в нем я видел от начала до конца сплошную небылицу. Неудивительно, ведь со мной ничего подобного не происходило; то есть фильм замечательный, но явно не про меня, и я имею в виду не про мое желание родиться стариком и умереть ребенком; я говорю про проникновенную лирическую историю. Этот фильм когда-то давал мне ложные надежды на существование настоящей любви, а идеалы помимо созидательной силы имеют тенденцию разочаровывать. В итоге, я не без интереса полчаса провел перед телевизором, вспомнил, как впервые посмотрел эту постановку с Вероникой и решил, что пора бы выходить ее встречать.

Автовокзалы, железнодорожные станции и аэропорты являются уникальными местами. Находясь на перроне, в зале ожидания или платформе всегда можно наблюдать человеческую искренность и способ ее выражения: печаль расставания, радость от долгожданной встречи, влажные глаза, безмолвный жест рукой, провожающий в путь, нетерпеливый взгляд, высматривающий номер поезда или люминесцентные таблички автобусов с единственно ожидаемым рейсом, улыбающиеся лица, выглядывающие из пространства задернутых штор… эти места настоящее прибежище знаковых изображений искренности. Я внимательно наблюдал за людьми и думал о Веронике. Воспоминания сами собой всплывали в моем сознании. Наверное, столкнувшись с искренностью, мне захотелось почувствовать ее в себе. С годами неизбежно становишься подозрительным и во всем высматриваешь подвох; должно быть, это и есть критерий человеческой испорченности, но как жить по-другому оставалось туманной абстракцией, ведь наивность никогда не приносила счастья и понимания со стороны других. Если и есть искренность, то она присутствует в детях, на вокзалах и в человеческих воспоминаниях; другими словами искренность понимается исключительно через процесс отчуждения.

Вероника как всегда опаздывала, а я как всегда ее ждал. Одного мгновения было достаточно, чтобы вспомнить, как каждый день я подъезжал на машине к ее дому, глушил мотор и всматривался в извивающуюся тропинку, по которой она пойдет ко мне навстречу. Я привык и никогда не злился за ее непунктуальность, потому что знал: рано или поздно она откроет двери, бегло поздоровается, улыбнется и наполнит салон приятным мускатно-ванильным ароматом. И сам акт оживания был не менее приятным и наполненным осмысленным предвосхищением предстоящей встречи. Прошли годы, и ничего не изменилось: я ожидал, она опаздывала, и словно все возвращалось к тому, с чего начиналось. Я подумал тогда: «…мы всегда возвращаемся к тому, с чего начинали…» и на минуту жизнь показалась ясной и понятной, но потом я заметил, как из салона автобуса выходит Вероника. Мы сухо поздоровались, обменялись шаблонными фразами, и я заказал такси. Между нами не было чувства неловкости, которое свойственно людям, которые не виделись долгое время: складывалось ощущение, что только вчера я довез ее до дома и пожелал доброй ночи, а уже сегодня встречал на автовокзале в другом городе.

По пути к загородному дому я иногда о чем-то спрашивал Веронику, а она мне старательно отвечала. Когда она говорила, у меня с трудом получалось концентрироваться на ее словах; я всматривался в черты ее красивого и подвижного лица. Большую часть пути мы молчали; в ее привычку никогда не входило задавать вопросов, а я предпочел остаться немногословным – все-таки мне хотелось сохранить в себе частицу искренности, а слова почти всегда все портят. Спустя полчаса мы встретились с друзьями и радостные с наполненными бокалами, начали праздновать.

Мы держали друг друга на расстоянии, а если и говорили, то в окружении наших друзей. Ни я, ни Вероника не хотели оставаться наедине, что часто случается с людьми, выпившими и между которыми существовало некоторое общее прошлое: нам просто не о чем было с ней говорить; все, что возможно было сказать уже сказано, а о невысказанном лучше было бы молчать. В мире все бывает до банальности просто, как и понимание того, что молчание есть наивысшая форма искренности. То есть оставить человека в покое и не вторгаться в его мир – поступок смелый и требующий большого мужества. Такими были и мы: радостными, хмельными, словоохотливыми со всеми и молчаливыми друг с другом, но, главное, мы сохраняли дистанцию и верили в общее целомудрие.

Наступила глубокая ночь; ряды компании начали редеть: кто-то уезжал, другие, уединившись, беседовали о чем-то важном, третьи топили парную и с гоготом бросались в ледяной бассейн, четвертые уже покорно спали, и среди всей суматохи и хаотичного движения я и Вероника случайным образом оказались вдвоем на прохладной террасе дома. Она пила вино, я – виски; задумчиво курили в молчании. Вдалеке играла ритмичная музыка.

– Ты не заметила, что с возрастом мы начали черстветь? Мы словно теряем вкус к жизни. – Наконец сказал я. – Мы перестаем радоваться мелочам и забываем, что такое беззаботный смех. Неужели чем дальше, тем будет еще хуже?

Вероника игриво пожала плечами и ответила, что она не думает об этом.

– Я смеюсь, когда хочу; грущу, когда мне вздумается; плачу, когда надо и даже когда не надо; могу капризничать и отправлять весь мир ко всем чертям ежедневно, но всегда я счастлива. Ведь это так просто.

– Где-то я слышал, чтобы найти счастье нужно обойти весь мир и в конечном итоге обнаружить, что оно зарыто рядом с твоим домом.

– Ничего глупее я с роду не слышала. – Весело ответила Вероника. – Словно счастье – это то, чего нужно добиваться. Оно есть и этого достаточно, чтобы его почувствовать.

– Твоя философия жизни очень проста. – С упреком сказал я, чувствуя, что Вероника обманывает и меня и себя, чтобы показаться выше абстрактных рассуждений, к которым я так часто любил прибегать, когда не мог быть чувствительным.

– Куда мне до философии! – Посмеялась она. – Философия объясняет мир и его устройство, мне же достаточно просто его любить.

– Тебе очень повезло оказаться женщиной.

– Увы, я этого не выбирала, но, как видишь, не жалуюсь.

Я рассмеялся; мне было приятно с ней разговаривать так же беспечно, но в то же время осмысленно, как и несколько лет назад, когда мы еще что-то значили друг для друга.

– Все-таки ты еще такое дитя. Ты настоящий ребенок! Как тебе это удается? – Вскрикнул я.

– Не преувеличивай, я всего лишь хорошая актриса и ничего больше.

– Но где граница между тобой настоящей и твоей вымышленной героиней? – Спросил я.

– Границ нет, понимаешь?… и ты как всегда все слишком усложняешь.

– Ника, но как по-другому? Как иначе?

Вероника поставила бокал на стол и жестом руки приказала мне встать вместе с ней.

– Теперь подойди ко мне. – Сказала она; я, не понимая ее замысла, подошел.

В следующий момент, Вероника обхватила меня руками и поцеловала. Я почувствовал ее влажные и прохладные губы, на которых еще оставался вкус терпкого вина.

– Видишь, все может быть очень просто, – прошептала она и еще раз поцеловала меня, – а теперь мне пора уезжать. Сможешь заказать такси до автовокзала и посадить меня на автобус?

– Разве ты уже уезжаешь?

– Да; посмотри, веселье уже закончилось. Именинник поздравлен и одарен подарками. И мне неуютно ночевать в новых местах. Я посплю в дороге и с утра начну новый день.

Я отошел в сторону и начал судорожно искать в телефоне номер такси, стараясь осмыслить произошедшее, но на минуту остановился и поднял взгляд на звездное небо. «Зачем она это сделала? Зачем поцеловала меня? Разве это что-нибудь значит? Для меня, вероятно, да; для нее – всего лишь подтверждение ее слов и милая шалость, которую она может себе позволить, зная, что всегда найдет взаимность. Вот, я как-то жил, о чем-то думал, строил планы, и стоило одному человеку прикоснуться ко мне, как все изменилось».

Начинался утренний рассвет. Таксист медленно вез нас по пустынным улицам города Р., по радио начали читать рассказ Бунина «Солнечный удар».

– По-моему, самое удачное время для литературы. – Сказал я Веронике.

– Я почему-то не удивлена, что мы попали именно на этот рассказ.

– Обычная случайность. – Ответил я и добавил с легкой усмешкой. – Не усложняй.

– «На меня точно затмение нашло. Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара» – Артистично проговорила Вероника и рассмеялась.

Я ласково посмотрел на нее и подумал: «Зачем ты уезжаешь? И почему ты не со мной? Отчего в жизни все сложилось не иначе, когда я бы мог тебя любить бесконечно сильно всем своим сердцем?».

– Иногда мне кажется, что я когда-то видела подобный взгляд. – Прошептала мне Вероника.

Я, смутившись, отвернулся от нее и, уже не слушая голос диктора, принялся смотреть в окно; спустя минуту мне отчетливо стало понятно, что хочу признать Веронике в любви. Я хотел ей сказать: «И все-таки я люблю тебя» или «Несмотря ни на что, я тебя люблю», или «Вопреки здравому смыслу я люблю тебя» перед тем как она сядет в автобус и снова уедет от меня к человеку, которому она принадлежит и которого она любит также, как когда-то любил ее я. Мне было непонятно, откуда взялись в моей хмельной голове эти слова, но я страстно желал высказаться и быть услышанным. Что-то внутри меня заставляло отказаться от здравого смысла и послушать голос опьяненного сердца. Я держался из последних сил, чтобы не закричать об этом прямо в машине. «И все-таки я люблю тебя» – меня мучили и терзали эти слова, они прогрызали мою душу изнутри, как древоточец-жук дубовую кору. Одновременно я чувствовал прилив бурного и странного счастья от того, что я еще способен любить и эту любовь чувствовать, но потом я задумался о времени… «Что будет дальше? – Спросил я себя. – Что произойдет в будущем? Она снисходительно улыбнется, и, не доехав столицы, забудет обо мне. И мне придется жить со своими словами, а ведь у меня есть любимая девушка, которая искренне любит меня в ответ просто за то, что я существую. И откуда было взяться такой странной любви?».

На прощанье Вероника обняла меня; я пожелал ей счастливого пути. Через минуту автобус скрылся на автостраде, я провожал его взглядом, пока он окончательно не скрылся из поля моего зрения.

«Можно ли существовать, имея две любви? Первая любовь – это любовь для другого человека, когда ты делаешь все, чтобы эту любовь доказать, подтвердить и материализовать, эта любовь требует конкретных действий, умений и навыков. Вторая любовь – это любовь для себя, когда ты любишь тайно и молчишь о ней, как о счастье, которое любит тишину, и ты никак свою любовь не проявляешь. – Подумал я. – И могут ли две любви уживаться вместе, при этом оставляя друга в покое? И какое, должно быть, счастье чувствовать две любви в одном человеке».

………………………………………………………………………………………………

Я неторопливо шел домой и жадно вдыхал свежий воздух. Приближалось раннее утро. Я набрал номер Полины.

– Ты с ума сошел, милый? Ты видел, который час? – Сказала она.

– Я просто хотел сказать тебе, что очень сильно тебя люблю.

– И я тебя люблю… что-то случилось?

– Нет. Все прекрасно. Я звонил только ради этого. Больше не отвлекаю, спи сладко.

Спустя десять минут я с приятным чувством удовлетворения провалился в глубокий сон.

На перепутье

Мы спустились в метро. «Сколько же много людей…» – пронеслось у меня в голове. Все шли, даже скорее бежали или, как мне казалось, дружно занимались спортивной ходьбой. «Вперед, вперед, – казалось говорили они, – спешим на финиш, домой, на работу, в институт, в ресторан, к любимым, к врагам, ко всем разом – в конечную цель определенного отрезка времени. Нас ждут, мы торопимся, виляя бедрами, руки согнуты в локтях, шаг четок и тверд – взгляд только в будущее».

Я не так часто бывал в метро, чтобы так сразу, и ощутить себя здесь своим – спешащим, на вид равнодушным, но с умным, озадаченным лицом, словно все разом бегут защищать докторскую диссертацию. Озирался по сторонам. Сначала искренне и усердно старался всмотреться в лица проходящих людей. «Ну, что вы, как поживаете? – Хотелось спросить. – Куда бежите?».

Люди проносились передо мной словно на ускоренной ленте кинопленки, и, я не мог запомнить ни одного лица, чтобы в будущем его с радостью вспомнить. Было странное ощущение, что они все неживые, безликие, невидимые фантомы. Отгонял озорную мысль схватить кого-нибудь за плечи и сильно тряхануть, чтобы ощутить, что все реально, что все по-настоящему, со мной, с ними, со всеми нами.

Я шел против потока. Навстречу сильнейшему ветру. Плечи, руки, волосы, легкие бедра, ляжки, тугие ботинки, разноцветные шнурки, увесистые модные сумочки и много разноцветного, пестрого, задиристого летело в меня. Я уклонялся, изворачивался, чтобы не сшибло, не унесло куда-нибудь далеко. Благо, за руку меня тянула Лиза, моя Ли, всего две буквы и множество эмоций. Без нее я бы пропал в подземном царстве, сдуло бы сразу, затерялся, сошел бы с ума. Ли тащила мое удивленное тело сквозь толпу, как броненосец «Потемкин» по бескрайним водам, энергично и смело. Она была тут своей, была в столичной теме и знала, что делать. А тело мое тянулось за ней как ребенок, который не хочет идти к стоматологу: тормозит, плачет да упирается. Чем быстрее она шла, тем меньше и меньше я ощущал ее руку – руку, которая была моим навигатором, путеводителем, звездой на небе, по следу которой нужно держать свой штурвал. И чем дальше, тем меньше и меньше она могла удержать мою руку, будто она была сколькая, промасленная и неподатливая. В какой-то момент она умудрилась зацепиться своим острым коготочком за мой палец, за самый его кончик и тянула, тащила. Если бы отпустила, то я бы так и рухнул на землю, отполз бы в угол и сидел бы там, дышал, привыкал. Коготочек был очень цепкий, такой не отпустит, не оставит.

Лиза иногда поворачивала на меня свое тоненькое, остроскулое личико. Не знаю, что там она видела, но игриво улыбалась и даже пару раз умудрялась достать до моих губ своими. Тогда я совсем пропадал. Забывался. Старался дотянуться до ее брусничных, смородиновых, малиновых, ежевичных губ, таких прохладных, будто их специально для меня немного в морозилке подержали, приоткрыть их, остановиться и затеряться в бесконечном лабиринте. Шея, плечи, дыхание в ухо, даже тихий невнятный шепот, вот она – талия, пышные, пахнущие свежим молоком и только, только скошенным сеном волосы – вьюнки. Ли, конечно, обламывала меня. Мол, о чем ты дурачок, в метро же – опомнись.

Сил на людей смотреть не было, после нескольких крутых виражей и минут в подземке. Ко всему привыкаешь быстро. Мое лицо, наверное, наподобие лиц окружающих стало сильно задумчивым и немного равнодушным. О, нет-нет. Ощущал я совершенно другое: скорее мое лицо было глупым, но счастливым. От чего же, от чего же привалило столько счастья?

Впереди обтянутая в светлые, модные джинсы, держащая меня одним коготочком, торопилась Ли, с длинными, русыми волосами, которые развивались в разные стороны как скрученные струнки гитары. Упругие ножки, стройные формы, точеная спинка. Я знал, что если незаметно приподнять тонкую и легчайшую блузку, то увижу две приятные ложбинки внизу спинки. Из одной в другую до бесконечности можно было перекатывать маленький мячик. Да, мой взгляд был глупым, созерцающим.

Ли улыбалась. Хотя я не мог видеть ее губы и ровные, белые, опасные как у хищного зверька зубки, потому что плелся сзади, но ощущал улыбку в ее волосах, в каждом ее пружинистом шаге, в ее раскачивающихся бедрах…

– Давай, давай быстрее! – Читал по ее губам, когда она в очередной раз повернулась ко мне.

Вагон метро был забит людьми. Я тогда подумал, что вагоны очень интимное место. Притягиваю Ли к себе:

– Давай подождем другой состав. Не успеем же. – И уже тянулся к ней, прижимал к себе, забирался руками под хрупкую, но нежную ткань – в тепло, в такое женское, стройное.

Ли усмехнулась и полетела в вагон, а я как пленный тащился за ней, к чему спешка, милая?

Двери захлопнулись прямо у меня за спиной. Еще секунду назад нас разделило бы, меня и Ли на веки вечные. Она бы отправилась в долгий путь в вагоне, я бы остался на перроне. И был бы от нее лишь цепкий коготок, которым она меня тянула, держала, не давала затеряться. Я бы повесил его на грудь и ходил бы с ним как с талисманом, но уже без нее. Один.

В вагоне мы ехали совершенно немыслимо. Нет, люди так не ездят в метро. Это было бы неприлично с точки зрения общественности и морально-нравственных устоев социума. Я считал себя морально целостной личностью, но мне было так хорошо и определенно все равно. Я как ворвался в вагон, в котором трехэтажные люди стояли на головах друг друга, так сразу по коготочку, по тоненькому, шелковому запястью, по острому локоточку, как по длинному канату тянулся к Ли – всего две буквы и множество эмоций.

Щека к щеке, мои руки переплетались везде, всюду, где только можно было: в волосах, на талии, в ногах… ее голова ютилась у меня на плече, как домовенок на теплой русской печи, я ронял свою в ее волосы-вьюнки. И все – молоко, свежее-свежее, и сено – только скошенное, вкусное, сладкое. Вокруг хаос, спешка, а я был спокоен в своем, в моем, в нашем и ни в чьем больше.

Со стороны мы смотрелись как один большой несуразный и разноцветный человек. И невозможно нас было разорвать, а если бы попробовали, то разрушился бы и не собрать этого человечка переплетенного.

Так и ехали. Ту-тух-ту-тух, монотонно раскачивались в такт движению. Ехали долго – по часам, а по ощущениям – секунда, момент: ехали по желтой ветке, потом еще по какой-то цветной. А все же была в этом движении своя цель: мы хотели попасть на Старый Арбат.

В вагоне стало просторнее. Я огляделся, вынырнул из вьюнков. И так смешно стало: места много, хоть в догонялки играй, а мы стоим с Ли как будто нас утрамбовали с разных сторон и не можем сделать ни одного движения – ведь разрушиться все, спугнем напавшую на нас усладу, наше спокойствие.

Легко быть беспечным, неосязаемым, почти прозрачным, легким и веселым. Нужно только начать, подхватить волну, и, она тебя понесет, погонит в далекие края, в края неизведанные, теплые, с раскидистыми ушастыми пальмами, с желтобокими бананами, распростертым океаном, теплым и диким песком. Нужно только сесть на волну, ухватиться за ее белую, пенящуюся гриву и ни о чем не думать.

Ли. Две буквы и множество эмоций. Зачем тебе я? Беспечный, катающийся на волнах, думающий в серьез только о том, чтобы вовсе не думать?

Я искал ее губы. Чтобы спросить об этом – говорить было немыслимо тяжело и трудно. Осторожно прикасался к ее приоткрытому, влажному рту, словно пробовал на вкус только-только сорванную ягоду, вкусная ли, съедобная. Смаковал первое прикосновение, а потом, распробовав, все больше и больше: разыгрывался аппетит, стоит только начать и не остановиться уже.

Зачем тебе я? Видишь, что я лечу, лечу как облако, не могу опуститься, не в силах пригвоздить ноги к земле, одуматься, задуматься, хотя бы призадуматься: осознать что-то важное и серьезное. А ты, моя Ли, бежишь по зеленой травке с большим развивающимся по ветру совком. Щекотит ножки твои белесые, царапает, и, хочешь это облако поймать изо всех сил, нужно тебе, понимаю. А оно все выше, легче, играется с тобой, злит и радует.

Ли вскрикнула от неожиданности. Наша станция. Снова вприпрыжку выбежали к мраморным колоннам, разноцветным указателям-табличкам, деревянным лавочкам со скучающими, передыхающими людьми, к новому потоку лиц. Мы едва успели, пока пытались распутаться из наших объятий, чуть мою ногу и ее ручку не оставили в вагоне путешествовать дальше.

Выбрались из подземки. В наши лица брызнуло солнышко, яркое, задорное: сладким и вкусным. Мы от неожиданности начали щуриться. Ли обвила мою шею руками, посмотрела на меня в упор серьезно, без улыбки, сосредоточенно, но все-таки умиротворенно – с усладой. Как у нее получается настолько противоречивые эмоции сохранять на своем лице одновременно, я понятия никакого не имел, но у нее это получалось.

– Я люблю тебя.

И я… А я…? Так ли это?

Любовь – это…

Любовь – это когда…

Любовь – это когда и вопреки…

Любовь – это взаимно….

Любовь – это необъяснимо…

Что я сказал ей? Что я ответил? Губы что-то шевелили, перекатывали обрывки фразы, куски предложений, отдельных междометий. И всюду многоточия… Ничего я не сказал.

Беспечному и воздушному, ухватившемуся за гребень волны, легко почувствовать любовь, это ничего не стоит – никакого труда и сил. А сказать это, придать форму своим чувствам, сказать другому человеку, живому с ранимой душой, большим сердцем, и который любит тебя – это лишиться всего, всего, что несет тебя по небу, отрывает от земли. Стоит только сказать и пропадет она, любовь, беспечность, легкость: пальмы рассеются в тумане, песок закружит и унесет ветром, волна выкинет на берег.