Первый, случайный, единственный

В больнице Полина не только ни разу в жизни не лежала, но даже ни разу и не была. Как-то не приходилось ей бывать в больнице: никто из ее друзей туда не попадал, во всяком случае, надолго, родные тоже были здоровы… Даже папа не ложился для протезирования в больницу, а просто ездил к своему мастеру, обходясь при этом без сопровождения.

Наверное, поэтому она боялась больниц так, как боятся маленькие дети. Это было, пожалуй, единственное, чего Полина в жизни вообще боялась. В этом было стыдно признаваться, она и не признавалась, но представить не могла, как Юра может работать врачом. Каждый день, и день и ночь, ходить по этим унылым, наводящим на самые мрачные мысли коридорам, постоянно видеть эти стены, выкрашенные какого-то безнадежного цвета краской… Да и не просто ведь ходить, и не просто видеть, а работать в этих стенах, да еще травматологом, – и каждый день боль, кровь, даже смерть, и день и ночь… При одной мысли обо всем этом Полина вздрагивала.

В больницу к Еве ее, правда, не пустили. То есть пустили, конечно, но не дальше регистратуры.

– Потому что она в реанимации, а туда, как вы понимаете, нельзя, – объяснила бесстрастная девушка в окошке. – Состояние средней тяжести.

– Почему же в реанимации, раз средней? – спросила Полина.

– Чтобы не стало тяжелым, – отрезала регистраторша.

Не дожидаясь, пока ей скажут, чтобы не мешала работать, Полина отошла от окошка и присела на обтянутое дерматином кресло в углу холодного вестибюля.

«Где же Темка, интересно, раз не пускают? – подумала она. – И где, главное, Юра?»

Ей было тоскливо, одиноко и хотелось плакать, как в детстве, хотя она и в детстве почти не плакала. В человеческом мире, который ее окружал, не было ничего даже отдаленно подобного тому, чем была ее семья – родители, Ева, Юра… Все они вместе были тем единственным, из-за чего, по Полининому мнению, этот бестолковый человеческий мир вообще имел право на существование. И представить, что им что-то угрожает – Еве угрожает так сильно, что она лежит в реанимации и к ней никого не пускают, – представить это было просто невозможно.

Так страшно Полине было только однажды, когда Юра уезжал в Чечню. Когда они сидели в последний вечер вдвоем и он просил ее продать гарсоньерку и объяснял, что надо вернуть Темкин долг, чтобы успокоить Еву, и Полина вдруг поняла, о чем он думает: о том, что может ведь и не вернуться, и поэтому смешно дорожить квартирой…

И как только она об этом вспомнила, сразу увидела Юру.

Наверное, папа сказал ему, что Полина поехала в Лефортово: Юра стоял у двери, ведущей куда-то в недра больницы, и оглядывал вестибюль. Он был в белом халате – то ли здесь дали, то ли прямо в нем и приехал из Склифа, – и во всем его облике, даже почему-то в этом белом халате, в котором она никогда ведь не видела брата, было что-то такое бесконечно родное и надежное, что Полина и в самом деле чуть не заплакала.

– Юр, я здесь! – закричала она, вскакивая.

– Ну что ты вопишь, мадемуазель Полин? – Он улыбнулся и помахал ей рукой. – Иди сюда, не пугай людей.

Когда Юра улыбался, лицо его совершенно менялось – наверное, из-за того, что менялся цвет глаз. Они у Юрки были такие, что, как говорила мама, любая девчонка могла бы обзавидоваться. Темно-синие, чистый кобальт, вот какие! Полина почти не помнила, но знала по маминым же рассказам, что такие глаза были у бабушки Эмилии. Что они точно так же казались темными и так же мгновенно менялись – вспыхивали синим, – когда она улыбалась.

И в этом смысле тоже не было на свете другого такого человека, как Юра: чтобы глаза меняли цвет в зависимости от того, что происходит в душе.

– Юр, ну как она? – нетерпеливо спросила Полина, вглядываясь в эти глубокие синие искры. – Я так испугалась, ты себе не представляешь!

– Почему не представляю? – Он положил руку ей на плечо и успокаивающе сжал пальцы. – Но все, в общем-то, лучше, чем могло быть, ты не волнуйся.

– К ней нельзя, да? Она без сознания, да?

Они уже поднимались по лестнице на второй этаж, и, натягивая халат, который Юра ей вынес, Полина прыгала рядом с братом, стараясь обежать его так, чтобы заглянуть в лицо.

– В сознании, – отвечал он на ходу. – Она в сознании, к ней можно, и прекрати, пожалуйста, панику, а то ты на пьяную белку похожа.

– Где это ты, интересно, видел пьяную белку?

Полина невольно улыбнулась и даже чуть не засмеялась. Знает же Юрка, кого и как надо приводить в чувство! В мединституте этому учат, что ли?

Коридор был длинный и тусклый, остро пахло лекарствами и тяжело, кисло – чем-то еще, чего не хотелось даже представлять, возле стен стояли облезлые каталки и гинекологические кресла, которые казались Полине жуткими, как орудия пыток, и она поэтому старалась на них не смотреть, сердито думая: «Надо же в двадцать лет быть такой дурой!»

Ей хотелось взять Юру за руку, но это был бы уж полный идиотизм.

Возле последней двери он остановился и, бросив на сестру быстрый взгляд, сказал:

– Успокойся, отдышись. Она и так возбуждена больше, чем надо, а успокоительное ей сейчас лучше не колоть. Так что ты должна сработать как транквилизатор.

– Ты не сердись, Юр, – извиняющимся тоном пробормотала Полина. – Я сейчас успокоюсь. Просто жутковато тут как-то…

– Разве? – удивился Юра. – А я и не заметил. Больница как больница, не Кремлевская, конечно, но ничего особенного.

Только войдя в палату, Полина догадалась, что это, конечно, не реанимация; значит, оттуда Еву все-таки уже перевели. Палата была большая и какая-то пустынная. Краем глаза Полина успела заметить, что, кроме Евиной, занята только угловая кровать, одна из четырех; толстая, как гора, женщина лежала на ней лицом к стене.

А Ева лежала так, что ее было видно сразу от двери. Ее невозможно было не увидеть сразу, даже в полумраке палаты, освещенной только маленькой лампой, стоящей на тумбочке.

Она была вся какая-то… светящаяся, так, наверное. Полина никогда не видела, чтобы человек светился, как на картине Рембрандта, и теперь с трудом верила собственным глазам. Ева светилась вся, от лежащих на одеяле рук до разметавшихся по подушке русых волос, но свет этот был не счастливый и не спокойный, а тревожный, почти страшный.

Артем сидел на стуле у кровати и держал Еву за руку, ко второй ее руке тянулась трубочка от капельницы. Он обернулся на скрип двери, и Полина увидела его лицо так отчетливо, как будто и он был освещен этим странным и страшным, от Евы исходящим светом.

– Все приехали. – Ева улыбнулась. Голос у нее был слабый, но все-таки это был ее живой голос и ее улыбка. – Сейчас еще мама с папой придут… Как будто я умираю.

– Мама с папой не придут, рыбка. – Полина с удивлением расслышала в собственном голосе насмешливые интонации, хотя меньше всего ей сейчас хотелось смеяться. – Ты же не умираешь, с чего бы мы всем семейством сюда приперлись? Ладно Юрка, блат составить, а родителям-то зачем? Они тебе клюквенный морс варят. Или ты мне не рада?

– Ну что ты, Полиночка, конечно, рада. Но вообще-то я прекрасно себя чувствую, вот, прошу, чтобы Тема ушел, а он…

Полина быстро взглянула на Артема, опасаясь увидеть в его глазах то, что чувствовала в себе: не утихающую от Евиных слов, леденящую тревогу. Но глаза у него были обычные – такие, какими она, хотя особо и не приглядывалась, но все-таки видела их и раньше: внимательные, широко поставленные. Он смотрел на Еву пристально, неотрывно, но он и всегда так на нее смотрел; между ними словно нить была натянута.

– Тема, может быть, ты все-таки пойдешь? – полувопросительно сказала Ева. – Ты с утра уже здесь, я знаю, не уходил ведь, да? А я пока с Полинкой поболтаю, я же ее сто лет не видела, – добавила она.

– Правильно, пойдем, – кивнул Артему и Юра. – Я там чай заварил в ординаторской, у дежурного врача бутерброды нашлись. Пойдем перекусим.

Полина улыбнулась. Юра всегда заваривал чай сам, никому не доверяя это важное мероприятие, и чай у него получался такой, что мама называла его «уголовным чифирем» и не понимала, как Юрочка может это пить.

– Да я не голодный, – пожал плечами Артем. – Ева, я…

– А Ева пока поспит, – перебил его Юра. – Ты ее тоже сильно-то не убалтывай, – велел он Полине. – Посиди, пока капельница не закончится, а больше незачем. Паникеры вы все-таки, – добавил он уже в дверях, пропуская перед собою Артема.

Как только за ними закрылась дверь, Полина села на стул, на котором только что сидел Артем. Она тоже хотела взять сестру за руку, но постеснялась этого сентиментального жеста. Впрочем, Ева сама взяла ее за руку – даже не взяла, а схватила, крепко сжала пальцы, и Полина почувствовала, какие они у нее горячие и неожиданно сильные.

– У тебя температура, что ли, рыбка? – спросила она, уже с трудом скрывая свой страх.

– Не знаю. Неважно, – коротко ответила Ева. – Полиночка, пока их нет… Я же понимаю, все не так хорошо, как Юра старается показать, он же врач, ему притвориться нетрудно, а я должна… Я хочу, чтобы ты мне пообещала, – твердо сказала она, глядя на Полину темными, так странно в этом исходящем от нее свете темными, глазами.

– Палец уже резать? – сердито спросила Полина, сдерживая дрожь. – Или сойдет шариковой ручкой расписаться? Ты, рыбка, как Мефистофель, ей-богу!

Но Ева не обратила внимания на ее тон и не успокоилась.

– По-моему, выкидыш они остановили, – торопливо сказала она. – Во всяком случае, пока. Но все равно что-то не так, я еще в реанимации слышала, как врачи переговаривались, они думали, что я еще без сознания, а я уже в сознании была, только глаза еще не открывались, и Юра поэтому здесь, не уходит, потому что все не так… Может быть, это из-за того, что я такая старая уже? Но, в общем, это неважно, из-за чего, я потом спрошу, а сейчас неважно… Если что-то случится… Полина, прошу тебя, пообещай мне, что ты его не оставишь.

– Кого? – уже не скрывая испуг, спросила Полина.

– Тему, Тему, кого же! – нетерпеливо и сердито воскликнула Ева.

– Тьфу ты, рыбка! – рассердилась и Полина. – Совсем ты сдурела! Он что, младенец?

– Младенцев, если родятся, родители и так не оставят, я же понимаю. – Ева быстро покачала головой; глаза ее лихорадочно блестели, на щеках горели алые пятна. – Его мама не оставит, и наша молодая еще, хотя все равно тяжело, но… Но его! Как он будет с ними, один, а их ведь трое, это уже точно, это ужас какой-то, Полина, как он останется совсем один, даже не только из-за детей, но совсем один?!

Тут Полина наконец догадалась, что сестра все-таки не в себе. Конечно, глаза ее были открыты, конечно, говорила она связно, то есть правильно соединяла подлежащие со сказуемыми, но при этом несла такой бред, который мог родиться только в смещенном сознании.

«Может, ее все-таки транквилизаторами накололи?» – подумала Полина.

Примерно так разговаривали те ее знакомые, которые сидели на игле или даже просто курили «травку». Вроде все понятно, но в речи присутствует небольшой сдвиг времени и пространства, из-за которого она выглядит бредом. Не раз наблюдая подобное состояние, Полина точно знала только одно: переубеждать находящегося в нем человека надо весьма осторожно.

– Во-первых, один он не останется, – сказала она, поглаживая Евин палец. – Ты что, в дикой пещере – сама помрешь, детишки выживут? Такое, рыбка, в наше время только в Уганде какой-нибудь бывает, а тут все-таки местность хоть и относительно, но цивилизованная. А во-вторых, он тебя любит и сам о тебе думает больше, чем ты о нем.

Она специально сказала про «любит» во-вторых и добилась того, чего хотела. Евины пальцы разжались, она улыбнулась, и лихорадочный блеск в ее глазах притушился, и глаза затуманились.

– Правда? – спросила она. – Знаешь, а мне до сих пор не верится, что меня можно любить, особенно здесь не верится – здесь так мрачно…

– Ничего не мрачно, – пожала плечами Полина. – Обыкновенная больница, не Кремлевская, конечно, но ничего особенного. Что он, дурак, больниц бояться?

– Все-таки ты мне пообещай, а? – жалобно попросила Ева. – Может быть, это просто оттого, что я упала и головой, наверное, ударилась, но… Ты знаешь, мне как-то странно, и мне хочется… хочется уплыть, не быть… Я сопротивляюсь, потому что он же здесь, но у меня нет сил… Пообещай…

– Да обещаю, обещаю, – решительно сказала Полина. – Торжественно клянусь, что будешь ты живая-здоровая, и будет твой Темка тебя любить, как Иван-царевич свою Царевну-лягушку, и жить вы будете долго и счастливо и умрете в один день. Подходит клятва, рыбка?

– Подходит… – Евины глаза закрывались, ресницы вздрагивали. – Как Царевну-лягушку… Я что, такая же страшная?

– Ты такая же необыкновенная, – усмехнулась Полина.

– Хорошо как, что ты пришла. – Ева улыбнулась уже с закрытыми глазами. – Это ты необыкновенная, Полиночка, от тебя какой-то силой так и веет. Видишь, я сразу расслабилась и сплю, а все время ведь так боялась, что и спать не могла…

– Ну и спи, рыбка, что тебе еще делать? Юрка тебя вылечит, – добавила она – кажется, больше для себя, чем для сестры.

– Уснула? – спросил Юра у нее за спиной. И как он так вошел, что она не слышала? – Давно пора, а то совсем она измучилась.

– Она что, правда головой ударилась? – шепнула Полина.

– Правда, – нехотя ответил Юра. – Сотрясение легкое, но ей сейчас, конечно, и легкое ни к чему. И без того хватает…

– Юр, а она не умрет? – чуть не плача, спросила Полина. – Почему она так говорит, как будто…

– Потому что головой ударилась. А если все глупости слушать, которые больные говорят, то никакого сердца не хватит, – сердито сказал он.

Полина отлично знала, когда Юрка сердится: когда происходит что-нибудь такое, чему он хотел бы помешать, но не может.

– Может, я ночью здесь побуду? – спросила она.

– С Артемом решите. Кто-нибудь должен побыть обязательно, но только один.

– А почему обязательно? – тут же переспросила она.

– Потому что сейчас за ней надо наблюдать постоянно.

– Почему постоянно? – не унималась Полина.

– Потому что могут произойти отрицательные изменения. – Юра смотрел ей прямо в глаза, и глаза у него были совсем темные. – Их нельзя упустить, но без присмотра это вполне возможно, потому что возможно все. А у меня дежурство, и на ночь я остаться не могу. Утром опять приеду.

– Я останусь, Юра. – Оказывается, Артем тоже вошел в палату и стоял у двери. – Ты иди пока домой, Полинка.

– Логичнее было бы, чтобы осталась она, – пожал плечами Юра. – Все-таки здесь гинекология.

– Я останусь, – повторил Артем, и Юра не стал спорить.

Они вышли в коридор. Юра давал Артему какие-то наставления, он слушал и кивал, а Полина смотрела на него и думала: «Странно как… Сознание теряет – и только о нем… О чужом, в общем-то, человеке. Как это получилось, и так быстро, за год какой-нибудь всего? И что это вообще такое?»

– Юра, ты не беспокойся, – сказал Артем. – Хоть ты-то не думаешь, что за меня беспокоиться надо?

– Не думаю, – улыбнулся Юра.

– А она вот думает, – вздохнул Артем. – И как ее переубедить? Ну что мне, бороду отпустить для солидности? – усмехнулся он и добавил: – Она особенно насчет больниц почему-то волнуется. Смешно даже! Тем более у меня мама очень болела, когда мне лет пятнадцать было, а мы же с ней одни жили, и я тогда еще ко всему этому привык.

– Мне пора, Артем, – сказал Юра. – Значит, чуть что – сразу к дежурному, а если его на месте не будет, пусть из-под земли достанут.

– Не беспокойся, – повторил Артем.

Глава 7

Когда они вышли из больницы, было уже темно. Но в ноябре ведь темнело очень рано, а часов Полина никогда не носила, поэтому время определить не могла.

– Ты совсем торопишься? – спросила она Юру. – Совсем-совсем?

– Полчаса у меня есть. Можем через парк пройти, – предложил он. – Здесь Лефортовский парк рядом. Пойдем?

– Я с тобой давным-давно не гуляла, – сказала Полина, идя рядом с братом по засыпанной листьями широкой аллее. – И даже, кажется, вообще никогда с тобой не гуляла. Точно, Юр! Может, ты меня в коляске только возил, и то вряд ли.

– По-моему, все-таки не возил. – Ей показалось, что он улыбнулся и синева проступила в его глазах, хотя в темноте, конечно, ничего этого нельзя было разглядеть. – Я же всегда собой был занят.

– Ты – собой? – засмеялась Полина. – Это когда это, интересно? Когда в Армению на землетрясение летал или, может, в Абхазию?

– Ладно-ладно, не преувеличивай мой героизм. Ничего особенного я там не делал – то же, что и все.

– Она правда не умрет? – помолчав, спросила Полина. – Что с ней все-таки, а, Юр? Объясни!

– Умереть не умрет, но я же не гинеколог, как я тебе объясню? – Он пожал плечами. – Могу только повторить то, что мне сказали: у нее угроза выкидыша. Говорит это тебе о чем-нибудь?

– А тебе? – тут же переспросила Полина.

– Вообще-то да, – тем же недовольным тоном, что и в палате, словно нехотя, сказал он. – У меня однажды такой случай был, как раз в Абхазии, в Ткварчели, когда мы там во время блокады работали. Сотрясение мозга и угроза выкидыша.

– И что?

– Что… Там у нас из медикаментов одна зеленка была, так что сравнение некорректное. И вообще, надо посмотреть динамику. Обещаю держать тебя в курсе дела, – улыбнулся он. – Расскажи хоть, как ты-то живешь? И почему ты, в самом деле, родителей со своим этим Игорем не познакомишь? Зачем их обижать?

– Никого я не обижаю, – пожала плечами Полина. – Это что, честь великая, с ним познакомиться? Зачем им это надо?

– Хотя бы затем, что он близкий тебе человек.

– Он – близкий? – усмехнулась она. – Кто тебе сказал?

– Но живешь же ты с ним почему-то, и…

– Брось ты, Юр, – перебила его Полина. – Живу я с ним не почему-то, а потому, что мне это во всех отношениях удобно. И потому что… Потому что мне его жалко, – неожиданно для себя добавила она.

Этого Полина вообще-то говорить не собиралась. Это и была та глубокая, чересчур сентиментальная составляющая ее отношения к Игорю, которой она стыдилась.

Но она так любила Юру, что с ним не стыдилась даже того, чего стыдилась наедине с собою.

– Понимаешь, – стала она объяснять, хотя Юра молча шел рядом и никаких объяснений не требовал, – жить с ним, спать с ним – это же такая малость, которой смешно для него жалеть. Конечно, он существо вообще-то странное, ему что я, что дерево под окном, что божья коровка, разницы мало. По первости-то меня это дико раздражало. И что он как-то… непосредственно, напрямую ничего не чувствует, и что для него вне его схемы жизнь вообще не существует – это еще больше раздражало. Это меня, положим, и сейчас раздражает. Я от него потому в первый раз и сбежала, но сейчас… Сейчас я стараюсь на это внимания не обращать. Ну, он такой, а не другой. Ему тридцать пять лет, а его даже мальчишкой не назовешь, просто человек без возраста. И что теперь? Зато с ним не напряжно. И молчит в основном, тоже, знаешь, большое дело, – улыбнулась она.

– А другие что, слишком болтливые? – спросил Юра.

– Ого! У меня, Юр, у самой язык без костей, ты же знаешь, но и мне последний примерно год как-то стало чересчур. Тут ко мне недавно один мальчонка клеился. Зовут, представь себе, Псой Пушкин – ударение на последнем слоге, смотри не перепутай. Роман в стихах написал, просил проиллюстрировать.

– И что ты? – Полина видела, что Юра еле сдерживает смех. – Проиллюстрировала? А про что роман-то?

– Роман про голубую Атлантиду, – объяснила она. – В которой живут братья Кол и Кал с мужем их Поносом.

Тут Юра наконец расхохотался.

– Да-а, мадемуазель Полин, – сказал он, вытирая глаза, на которых от смеха выступили слезы, – с тобой не соскучишься!

– Со мной, может, и не соскучишься, а вот я соскучилась. Этого же всего выше крыши, Юр! Мне уже казаться начало, что только это одно и есть… Вот, например, еще один товарищ, тот занимается процессом демумификации.

– В смысле?

– В смысле, мумии оживляет. Ездил с показательными выступлениями по Европе, в Голландии зацепился. Теперь у него своя передача на телеканале для наркоманов. А если кому все это не больно нравится, то можно начальство среднего звена портретировать, как Шилов. А у Игоря на Соколе петух по утрам поет, козы блеют… В общем, он наименьшее из зол, – заключила она. – И я уже мозаику делать начала в его сарае.

– Почему вдруг мозаику? – удивился Юра. – Ты же вроде акварелью последнее время увлекалась.

– Вот именно что увлекалась, – кивнула Полина. – Могла этим увлечься, могла тем, а могла и ничем. А мозаика… Знаешь, со мной никогда такого не было, – смущенно улыбнулась она. – Чтобы я только пальцами прикоснулась и сразу поняла: вот без этого жить не могу, а почему, и не объяснить.

– А я, по правде говоря, мозаику вообще как искусство не воспринимал, – сказал Юра. – Мне казалось, это что-то декоративное. Вроде клумбы.

– И ничего не декоративное! – горячо возразила Полина. – А в Ватикане? Но я вообще-то не про Ватикан думаю… Я когда за мозаику взялась, знаешь, как себя почувствовала? Как первобытный человек, когда наскальные рисунки делал. Мы их в школе проходили, это те, которые в Якутии на Ленских столбах нашли. Я еще тогда, помню, подумала: он, наверное, такой кайф ловил, что сознание терял от счастья, этот первобытный человек, когда всю свою жизнь рисовал – оленей, охоту, богов всяких… Вот и у меня так с мозаикой получилось. Непонятно я говорю, да, Юр?

От волнения Полина оскользнулась на мокрых листьях и чуть не упала.

– Ну что ты, все понятно. – Юра подхватил ее под руку. – По-моему, ты правильно живешь, мадемуазель Полин.

– Ты первый человек, от которого я это слышу! – засмеялась она. – А все, наоборот, говорят, что у меня черт-те что в голове.

– Ну, что у тебя в голове, я не знаю. – Он щелкнул зажигалкой, и тусклый огонек осветил его улыбку. – Но мне кажется, ты правильно отделяешь главное от неглавного.

– Ничего себе! – Полина даже приостановилась от удивления. – А я, представляешь, только сегодня про это думала, но к себе это как-то не относила…

– А к кому же ты это относила?

– К маме. К тебе, – пожала плечами Полина.

Теперь удивился Юра:

– Ко мне? Да у меня ведь все очень просто, Полин. Работа, еще работа, потом опять работа, потом немного отдых и снова работа. Что и от чего мне отделять?

– А Женя? – съехидничала Полина. – Она у тебя как, работа или отдых?

Юра засмеялся:

– Ты, как всегда, не в бровь, а в глаз! Женя… Говорить красивые слова?

– Ладно, можешь не говорить, – разрешила Полина. – Я и так знаю. А интересно было бы красавицей побыть! – хихикнула она. – Типа Жени. Чтоб такой мужчина, как ты, был в меня без памяти влюблен и готов был ради меня идти на край света.

– Полинка, с ума с тобой сойдешь! – Юра поперхнулся дымом и закашлялся. – На какой еще край света?

– А ты разве не готов? – Она постучала его кулаком по спине. – Помнишь, про мороз и солнце, день чудесный рассказывал?

– А! – вспомнил Юра. – Да просто к слову пришлось.

Беседа про «мороз и солнце, день чудесный» произошла в тот самый день, когда Ева сообщила сестре о своей беременности. После того нелегкого для нее разговора Ева долго не могла успокоиться. Но потом приехал за Ванечкой Юра, и, до того как Женя вернулась с вечернего эфира, они сидели втроем на кухне, пили чай и разговаривали о чем-то таком простом и неповторимом, что Полина любила больше всего и о чем могла разговаривать только с ними.

– Может быть, вы что-нибудь придумаете, – вдруг вспомнила тогда Ева. – Понимаете, у меня завтра первый урок по Пушкину в девятом классе, и надо объяснить, что такое поэтический образ.

– А ты ни разу не объясняла, что ли? – удивилась Полина. – Выучила бы наизусть, да и шпарила каждый год. И вообще, рыбка, не бери ты это в голову. Им в девятом классе сколько лет, пятнадцать? Где они, а где поэтический образ! Ну, скажи, что «мороз и солнце, день чудесный» – это поэтический, а «Федя, пошел на хрен» – это не поэтический.

– Нет, все-таки надо по-другому, – не обращая внимания на чертиков, скачущих в Полининых глазах, возразила Ева. – Надо так, чтобы они вот именно поняли, какое отношение имеет поэтический образ к их жизни. Как он накладывается на их жизнь и как ее меняет. Это трудно объяснить, и это раз и навсегда не выучишь.

– Да никак он ее не меняет, потому что… – начала было Полина, но заметила, что Юра усмехнулся, и спросила: – Не так, что ли, Юр?

– Может быть, и так, – пожал он плечами. – Я от поэзии, мягко говоря, далек, но поэтический образ… Можешь им привести, например, такой случай его наложения на реальность. Вот входит обычный человек в обычную свою комнату. Первое января, на работу ему не надо, проснулся он поздно, покурил на кухне и доел салат оливье. А женщина, которую он любит, спит еще. И январь такой хороший – не слякоть, как обычно, а мороз. Мороз и солнце, день чудесный. Конечно, он лет с пяти эти стихи помнит, нормальный же он человек. И когда он смотрит на эту женщину… Понимаете, он и так ее любит больше, чем… В общем, сильно он ее любит. Но когда он вспоминает, то есть даже не вспоминает, а как-то внутри себя чувствует вот эти строчки про мороз и солнце, то они… Черт, и правда ведь толком не объяснишь! – Юра улыбнулся и потер ладонью лоб. Полина с удивлением заметила, как взволновался ее брат от этого, для него, конечно, длинного монолога. – В общем, когда его чувство к ней соединяется с этими строчками, то это чувство приобретает совершенно другой масштаб. Очень большой масштаб. Хотя почему это так, все равно ведь непонятно, так что пример получается невразумительный, – смущенно заключил он.