Портрет с одной неизвестной

Мария Очаковская

Портрет с одной неизвестной

Есть три вопроса моей жизни

Есть три основополагающих вопроса моей жизни: «Когда вы начали писать?», «Где вы берете сюжеты?» и «Какие книги вы читаете?»

Мне всегда везет на книги – так получилось. В детстве мне их подсовывали бабушка с мамой, а потом я и сама научилась выбирать. И теперь совершенно точно знаю, что книга находит человека именно в тот момент, когда она нужна и может что-то объяснить, подсказать, заставить задуматься. И несмотря на то что я очень избирательный и очень искушенный читатель, я твердо уверена – читать нужно под настроение и то, что хочется сейчас: будь то лавстори, философский трактат, космическая эпопея или исторический роман в стихах.

Я совершенно точно знаю, что книга становится книгой, когда автору есть что сказать, когда он что-то открывает читателю, словом, простой текст получает право называться книгой, если в нем появляется уникальная, парадоксальная идея. И книга, которую вы держите в руках – «Портрет с одной неизвестной» Марии Очаковской, – это действительно книга. Умный, интересно придуманный детектив, написанный легким и грациозным языком, где до самого конца непонятно, «кто же убил старушку», кому достанется картина и что же собой представляет главный герой.

А еще для меня очень важно, чтобы в книге было что-нибудь новое и доселе неизведанное – и речь сейчас отнюдь не об «Общем курсе физики» Дмитрия Васильевича Сивухина. Несмотря на то что большую часть выходных дней своего детства и отрочества я провела с мамой в Пушкинском музее и Третьяковке, мои познания о творчестве Карла Брюллова ограничивались картиной «Последний день Помпеи» и хрестоматийного акварельного портрета Пушкиной. И как это ни странно и ни дико бы показалось на первый взгляд, но из детектива Марии Очаковской «Портрет с одной неизвестной» я о Брюллове узнала больше, чем из всех моих многочисленных паломничеств по московским музеям. Потому что тогда было неинтересно. А сейчас внезапно стало интересно, и еще как!

Антураж, атмосферность, телесность придуманного Марией мира и всего происходящего на страницах «Портрета с одной неизвестной» делают книгу затягивающей и манящей. Действие разворачивается на фоне музеев, красок, мольбертов, поблекших, но не потерявших свою ценность забытых холстов, запаха олифы и подмосковного августовского лета – игры света и тени.

Ну и, разумеется, хеппи-энд! Ну и, конечно, любовь – современная, но на все времена одна! Какой же детектив без этого?

Именно поэтому я рекомендую вам эту книгу. Я могу гарантировать, что вы точно проведете чудесный вечер за книгой – а может быть, и не один, – это ведь так важно – чтобы интересно и за книгой!

Мне приятно, что могу дать рекомендацию – я всегда с удовольствием и огромной благодарностью читаю хорошие книги, что мне рекомендуют мои близкие люди, люди, которым я доверяю.

И сейчас, как всегда, когда кому-то предстоит сделать что-то интересное, но уже пройденное мною, я немного завидую. Ведь вам только предстоит получить удовольствие – вы начнете читать «Портрет с одной неизвестной», и у вас-то еще все впереди!..

Так что читайте, и до встречи – за следующей хорошей книгой.

Татьяна Устинова

1. Без названия

Подмосковье, август, 20… г., гуашь/картон

Ветхая золоченая рама рассыпалась буквально у него в руках. Взметнулось и закружилось облако пыли, освещенное солнечными лучами, пробивающимися сквозь небрежно задернутые гардины.

– Настоящая пыль веков, – усмехнувшись, сказал он вслух и, чтобы унять волнение, присел на край стула.

– Реакция мужчины на нарушение эрекции весьма разнообразна, – откликнулся бодрый голос из соседней комнаты.

Там, как выяснилось, работало радио, в первые минуты страшно его испугавшее. Постоянный бубнеж действовал на нервы, он боялся не услышать, пропустить что-то более важное, но выключить радио не решился.

С подрамником пришлось провозиться минут пятнадцать. Старые ржавые гвозди, крепко державшие холст, вытаскивать было некогда, да и неудобно из-за перчаток, пришлось действовать очень быстро, поэтому кое-где остались мелкие дырочки.

– Ничего, ничего, так надо, – подбадривал он себя.

Сердце отчаянно колотилось. Как после изнурительного бега, со лба сбегали ручейки пота. Наконец и с подрамником удалось справиться. Деревянная конструкция полетела на пол. «Время, время», – напомнил он себе.

– Часто половые расстройства наблюдаются у тех, кто постоянно находится в дефиците времени и, боясь не успеть, спешит, – назидательно сообщил радиоголос.

– Это точно, – пробурчал он и начал бережно скручивать холст. Потом завернул его в прихваченную с собой фланель, аккуратно положил в сумку и, закатав перчатку, снова посмотрел на часы.

Если он правильно рассчитал, в запасе оставалось еще минут двадцать. Все получится, все идет хорошо, а уж дальше… все будет просто замечательно.

На улице загрохотала машина. Этого еще не хватало. Но грузовик не остановился, через несколько секунд звук мотора совсем затих. Стараясь абстрагироваться от радио, от гулких ударов собственного сердца, он вслушивался в звуки, доносящиеся с улицы. Время, время. Он отряхнул перчатки и хотел было уже их снять. Нет, еще рано…

Повесив сумку на плечо, он аккуратно прикрыл дверь спальни и прошел через комнату и коридор в прихожую. Оттуда вела еще одна дверь, на кухню. До чего бестолковая планировка, подумалось ему. Он облизнул пересохшие губы. Так, главное, все сделать аккуратно… а еще избежать непредвиденного, не хотелось бы неприятных сюрпризов. В ту же минуту откуда-то из кухни донесся голос, но это было уже не радио…

Он ударил его два раза. В первый раз рука предательски дрогнула. Стоявший человек только громко охнул и покачнулся. А после второго удара упал как подкошенный, нелепо взмахнув руками, лицом вниз. Волосы на его голове мгновенно пропитались кровью. Маленькие красные ручейки потекли на пол, окрасив ворот тенниски.

– Что же я делаю, – часто дыша, прошептал он, наклонившись к лежащему.

По линолеуму стремительно расползалась кровавая лужа. Он поспешно отступил назад, по-прежнему сжимая в руке чугунный пестик.

«Время», – снова напомнил он себе, сунул пестик в сумку, развернулся и быстрым шагом направился к выходу.

2. В картинной галерее

Чехия, март 20… г., холст/масло

Павел работал четыре часа. Глаза устали и слезились. Спина затекла. Правая рука отяжелела. Он встал, походил вокруг этюдника, расстеленный под ногами полиэтилен шуршал и мешал сосредоточиться. Дурацкий раскладной стул раздражал. Оставлять начатое не хотелось. Сегодня ему повезло – посетителей в зале было немного. Старушка-смотрительница, докучавшая ему в первый день, унялась. Казалось бы, работать в таких условиях одно удовольствие. Но что-то не складывалось. Простуда, прилипшая еще в самолете, сказалась чудовищной головной болью, насморком и оглушительным кашлем. Руки, ноги ломило. Вот досада – времени в обрез, и сразу заболел! Посидев пару минут с закрытыми глазами, он прикинул, сколько времени остается до закрытия музея. Получалось еще часа два с лишним. «Вечером буду усиленно лечиться». Если все пойдет удачно – завтра в зале он проведет последний день. Потом неделя в мастерской… но лучше не загадывать.

Причин для спешки не было, заказчик со сроками не торопил. Павел выполнял для него уже третий заказ. Сергей Иванович богатый, но щедрый. Всегда платит столько, сколько обещает, точно и в срок. Где он работает, чем занимается – Павел никогда не интересовался и не спрашивал. Просто бизнесмен, и этого достаточно. Они познакомились в ЦДХ на антикварном салоне, который Павел, будучи художником-копиистом, посещал по привычке каждый год и с каждым новым посещением все больше и больше разочаровывался. В тот год салон свел его с Сергеем Ивановичем. Бизнесмен не слишком разбирался в живописи, но умел слушать и ценил мнение профессионала. Первую работу он купил у Павла прямо со стены в мастерской. Это была довольно удачная копия с известного натюрморта Коровина «Гвоздики в белой вазе», еще времен Сурка, старательная, но не без огрехов. Тогда Павел еще не знал, что станет копиистом, были у него честолюбивые мечты о собственных полотнах, надежды… но все это оборвалось в одночасье… и вот уже без малого двадцать лет он занимается копией. Без сомнения, Павел считается первоклассным копиистом, многие его знают. «Широко известный в узких кругах», как он говорит о себе сам. Профессия всегда диктует свои правила. Удел копииста – оставаться в тени. «Павел Берсеньев, копия с работы того-то, в натуральную величину» на обратной стороне холста – это все, что он мог себе позволить.

Спустя короткое время Сергей Иванович позвонил ему посоветоваться.

– Так, знаете ли, хочется красоты и одновременно значительности, – сказал бизнесмен. Он увлеченно украшал недавно отстроенный где-то в ближнем Подмосковье особняк. – Давайте что-нибудь придумаем вместе для кабинета, что-нибудь небольшое, может, портрет.

И они придумали. Выбор пал на одну из работ кисти Левицкого, точнее, портрет Ивана Шувалова, елизаветинского фаворита. Университетские ли заслуги графа были тому причиной или покровительство художественной академии – непонятно. Но Сергей Иванович захотел копию именно с портрета мецената. Работа неизбитая, сочная, небольшая по размеру – словом, то, что требовалось.

– И, пожалуйста, Павел, как вы умеете, с эдакой патиной старины! – Сергей Иванович говорил о кракелюрах, многочисленных хаотично покрывавших всю поверхность красочного слоя трещинках, без которых копия, пусть даже самая виртуозная, оставалась предметом современного изобразительного искусства. С ними же картина сразу приобретала «поживший» вид.

Павел съездил в Павловск, посидел несколько дней в музее. А недели через три отдал заказчику уже готовую работу. Шувалов понравился тому еще больше. Сергей Иванович аж заплясал от радости, увидев копию портрета, и отвалил за нее даже больше, чем условились.

– Однако вы мастер! Да как это возможно! Только паутины не хватает! – нахваливал его Сергей Иванович, не предполагавший, что кракелюрная сетка – это, быть может, самое простое в создании копии.

Постепенно между ними установились близкие отношения. Иногда Сергей Иванович заходил в мастерскую просто так, на чашку чая, и они беседовали. Он смотрел, живо интересовался тем, что делал Павел для других заказчиков, засыпал его вопросами. Невежество бизнесмена окупалось удивительным умением слушать. И хотя Павел был не слишком разговорчив, о своем ремесле он знал много и охотно этими знаниями делился.

Месяца полтора назад у Сергея Ивановича созрел новый заказ. На этот раз все было еще проще. Он сам принес и показал Павлу репродукцию. Малоизвестная и редко тиражируемая работа К. Брюллова – портрет актрисы Джульетты Беллини. Копия, как понял Павел, заказывалась в подарок даме, строго к определенной дате.

– Понимаете, тут поразительное сходство имеется, просто как две капли воды похожи, – несколько раз повторил Сергей Иванович, не входя в подробности. Павлу выбор заказчика понравился, только…

– Позвольте, но ведь эта вещь в Чехии? – спросил он, предвидя издержки, связанные с поездкой.

Но оказалось, что Сергея Ивановича это нисколько не смущает.

Как обычно, сделав запрос в Интернете на Art Professional photos, – через них уже не первый год Павел заказывал репродукции, с которых начиналась работа над копией, и получив стандартное «оплачивайте – высылаем», – он позвонил Сергею Ивановичу уточнить сроки. Недели две ушло на то, чтобы уладить кое-какие формальности с отношением[1] в администрации музея и оформить поездку. И вот три дня назад Павел наконец добрался до Н-ского замка, где в настоящее время располагался городской музей, а в зале № 4, бывшей библиотеке, висел портрет сеньоры Джульетты Беллини кисти русского француза, одного из самых ярких художников XIX века Карла Павловича Брюллова.

Первые два дня после приезда пролетели как один миг. Павел работал быстро, не замечая времени, не чувствуя усталости и голода, пока не иссякнет порыв. Досадовал он только на то, что музей закрывают в шесть и ни минутой позже.

Портрет на самом деле оказался превосходным и нисколько не обманул его ожиданий. Это был настоящий зрелый Брюллов. Модель, сеньора Джульетта Беллини, производила впечатление не просто красивой женщины. Она была личностью и, безусловно, нравилась художнику, умевшему ценить красоту и индивидуальность. Лишенный пафоса и парадности, портрет поражал своей элегантной простотой. Спокойная поза – дама словно присела отдохнуть перед выходом в гостиную – была естественной и убедительной, а вечерний пейзаж за окном подчеркивал ощущение покоя и тишины.

Она сидела в удобном кресле, положив правую руку на миниатюрный столик красного дерева. Левая рука, покоившаяся в складках бархатного платья, держала скрученную в свиток пожелтевшую страницу, на которой отчетливо виднелись две латинские буквы C и B. Автор прибег к излюбленному во времена Возрождения приему ставить подпись на предметах, изображенных на холсте. Золотистые волосы обрамляли правильный овал лица, едва заметные ниточки бровей, широкий открытый лоб, четко очерченные губы… Безусловно, она была молода, красива… и умна, о чем говорил внимательный, чуть высокомерный взгляд уверенного в себе человека.

Но самое главное, что отметил для себя Павел еще в первые минуты «знакомства» с сеньорой Беллини (у него как у опытного копииста была выработана своя, совершенно особая система оценки портретов), она легко, практически сразу, откликнулась и пошла с ним на контакт. В голове как будто зазвучала музыка, тихая, нежная…

Третий день пребывания Павла в Чехии начался неудачно. Во-первых, о себе дала знать простуда, на которую он сперва махнул рукой, с головой уйдя в работу. Всю ночь шел дождь, и к утру в гостиничном номере стало холодно. Павел с трудом поднялся с постели – его разбудил звонок мобильного. Спросонья он никак не мог взять в толк, что от него хотят: звонивший спрашивал, не знает ли он, где сейчас находится какой-то Бурундуков. В трубке затрещало, остальные вопросы он не услышал, но на всякий случай сказал, что ничего не знает, и нажал отбой. Во-вторых, по дороге в музей Павел наступил в лужу и промочил ноги. А в-третьих, он почти на час опоздал.

Сейчас, сидя за этюдником перед своей дамой и глядя, не отрываясь, на ее лицо, он вдруг понял, что ошибся. Спокойный, немного надменный взгляд Джульетты как будто стал теплее. Холодность куда-то исчезла, и чем больше он всматривался в ее лицо, тем меньше понимал, какое оно и каким должно быть на картине. Мелодия, звучавшая в голове, затихла. Теперь ему и вовсе казалось, что модель на портрете «устала» и в ее взгляде появилась какая-то осоловелость.

«Глаз замылился», – подумал Павел, растирая кисть левой руки и затекший от палитры большой палец. Он встал, походил вокруг этюдника, пошуршал расстеленным полиэтиленом и сделал несколько шагов к картине. Казалось бы, за три дня он изучил каждую деталь…

Неожиданно сквозь большие, наполовину прикрытые грязноватыми маркизами окна в зал ворвались солнечные лучи. Освещение изменилось. Павел стоял совсем близко – капризная модель была на расстоянии вытянутой руки… и, бросив взгляд на лицо дамы, застыл на месте… она улыбалась! Несколько секунд он буравил ее глазами. Холодок пробежал по спине. Наваждение какое-то! Легкая полуулыбка играла на ее губах. В глазах появилась лукавая искорка. Как же так? Что же это?

Он приложил руку ко лбу, потер виски. В голове шумело. Температура, что ли? На всякий случай Павел достал из сумки маленькую бутылку минералки и, порывшись в карманах жилета, нашел таблетку аспирина. Старушка-смотрительница тихо сидела на своем стуле. Посетители в конце дня растворились вовсе. В полном недоумении Павел стоял и смотрел на неожиданно развеселившуюся модель.

– Все! На сегодня хватит! – сказал себе он и оглушительно чихнул, громкое эхо прокатилось по залу. Смотрительница дернулась и по-чекистски уставилась на художника.

«Правильно. Пора заканчивать… завтра со свежими силами приду и продолжу», – решил он и стал собираться.

На улице было свежо. Дождь прекратился. Из-за туч робко выглянуло солнце, и в лужах заиграли солнечные зайчики. Павел почувствовал себя лучше. Он решил дойти до ближайшего кафе и напиться чаю, а потом вернуться в гостиницу и хорошенько выспаться. Сегодня он уже не будет ни работать, ни думать о работе. Но мысли, как назло, возвращались в музей, к портрету.

Дорога от замка спускалась по небольшому, покрытому пожухлой травой холму к ручью, который наполнял чудом уцелевший ров вокруг замка. Деревянный мостик, переброшенный через него, выводил к музейной калитке с будкой билетера и к парковке для машин, обсаженной кустами самшита. Напротив входа, через дорогу, стоял трактир. Прелестный каменный домишко под черепичной крышей, как будто сошедший со старой гравюры, буквально врос в землю. Чувствуя себя совершенно разбитым, Павел уселся за столик, достал большой носовой платок и сделал заказ – чайник черного чая, рюмку водки и суп с кнелями. В сумке проснулся мобильный, это была Юлька, его двоюродная сестра.

– Слушай, я через неделю приеду. Ты будешь в Москве?

– Да-да, кодечдо. Я тебя встречу, только скажи домер рейса.

– А как ты сам? Что-то голос у тебя простуженный?

– Да все более или бенее… Дасборк только… Простыл. До все равдо работаю. В субботу буду в Боскве. А как ты?

– Все как обычно. Ничего сенсационного.

– Здорово, что приезжаешь.

– Ну, целую. До встречи.

Павел не спеша сделал глоток чая и, почувствовав вкус мелиссы, сразу вспомнил бабушку, дачу, сиамского кота Сеньку и Юльку, терпеливо сидящую на стуле – она была его первой моделью, слово «натурщица» они еще не знали.

Тогда на даче, с бабушкой и Юлькой, пожалуй, и началось его увлечение рисованием. Цветные карандаши, акварельные краски в плоской картонной коробке с неудобной кисточкой, – правда, потом он приноровился рисовать палочками с ватным наконечником, – немного позже появились фломастеры, привезенные папой из какой-то командировки, они писали сочно, ярко, их не надо было слюнявить, как карандаши, и это оказалось настоящим счастьем.

Как-то бабушка, это было уже в Москве, прихватив папку с его рисунками, отвела Павла в Дом пионеров. Там учили петь, плясать, играть на баяне, ну и рисовать, конечно. Учителем рисования оказался бровастый дядька небольшого роста в короткой меховой безрукавке, он очень обрадовался новому ученику: «У тебя хорошие рисунки. Ну что, хочешь стать художником?» – И усадил его за трехногий мольберт, объяснив, что называется он «рембрандтовским», потому что такую форму мольберта придумал голландский художник Рембрандт. Он прикнопил к мольберту лист бумаги и велел Павлу рисовать натюрморт – вазу с фруктами, стоящую на белом подиуме. Ваза была кособокая, а яблоки и груши – с белыми щербинками. Потом Павлу сказали, что фрукты не настоящие, а из парафина. Сидящие рядом тоже корпели над вазой. Кто-то смотрел на нее сквозь карандаш, чтобы «чувствовать масштаб предмета». На шкафу и на полках стояли гигантские белые безглазые головы, лежали носы, руки и ноги, как будто их отрезали у великанов. Было непривычно, но интересно.

Сначала на рисование его водила бабушка, а иногда мама. Идти было недалеко, все время прямо-прямо, у метро «Кировская» – налево, а потом в переулок, через палисадник, и ты уже на месте. Постепенно осмелев, он стал ходить один. И это было здорово. Он казался себе страшно взрослым, серьезным, большую папку с рисунками Павел нес впереди себя, чтоб было позаметнее. Учитель Павла хвалил. Особенно когда забирать его приходила мама. До него долетали обрывки фраз про «учиться дальше» и про способности. Но и мама придерживалась другого мнения, конечно, учиться, пусть даже рисованию, – можно. Но только в дополнение к французскому языку! «Кем бы ты ни был – язык тебе всегда пригодится, как говорят, будет le pain et le plaisir»[2]. Мама была переводчицей и, понятное дело, отдала сына во французскую спецшколу. Под ее нажимом приходилось зубрить неправильные глаголы и тарабанить фонетические упражнения. А стоило только завести разговор про рисование…. как она сразу теряла к нему интерес.

Память Павла плавно перетекала с одного на другое. Он даже не заметил, как воспоминания затянули его в тот самый черный омут, за ту черту, через которую переступать ни в коем случае нельзя. Он сам запретил себе вспоминать и думать об этом. Он сам так решил. И поэтому еще жил.

3. Служанка

Фуншал, середина XIX в., масло/холст

Спина ее выгнулась колесом, по лицу пробежала страшная судорога, голова наклонилась чуть вбок, и черная зловонная рвота тонкой струйкой засочилась изо рта на постель. Члены ее напряглись, на шее надулись вены, руки хватали батистовый ворот рубахи, сбившуюся простыню. По подушке рассыпались драгоценные зеленые камушки – порвалось любимое ожерелье моей госпожи. Пресвятая Дева Мария, не оставь ее милостью своей. Больше трех суток длятся ее страдания. Разве под силу человеку, а тем более женщине, вынести такое. Даже смотреть на ее муки невыносимо.

Запекшиеся губы приоткрылись, госпожа, видно, хотела что-то сказать, но голос ее был так тих, что я не разобрала ни слова. Тяжелые веки приподнялись, она искала глазами меня.

– Я тут, тут, госпожа, я с вами. Что вы хотите, что? Говорите. – Подойдя к туалетному столику, я взяла кувшин и, смочив водой полотняное полотенце, принялась протирать измученное лицо моей хозяйки. «Господи, Твоя воля, избавь ее от страданий». Видно, слова мои были услышаны, и судорога отступила, синьора как будто немного успокоилась, черты ее разгладились, и она чуть заметно кивнула мне.

– Я сейчас, я все сделаю… Что вы хотели, повторите, госпожа, что? – опустившись на колени, твердила я, припав к ее груди, пытаясь услышать хоть словечко. Но она молчала. Несколько минут спустя папаша Жозе, наш садовник, подошел и тронул меня за локоть:

– Оставь, Мариза, разве ты не видишь, все кончено. Ты ей уже ничем не поможешь. Она умерла.

Только после этих слов я заметила ее остановившийся взгляд. Большая черная муха, громко жужжа, покружив, опустилась на впалую щеку моей бедной хозяйки. Хлопнули ставни, теплый влажный ветер ворвался в комнату. Башенные часы на площади пробили пять пополудни. Слезы хлынули у меня из глаз, к горлу подступил комок.

– Ну, ну, поплачь, Мариза, поплачь. Она была хорошей госпожой, доброй, а уж какой красавицей, во всем Фуншале такой не было. – Папаша Жозе похлопал меня по плечу. – Все, отмучилась. Кончились ее страдания. Да и твои тоже. Виданное ли дело, три дня не спишь, от нее не отходишь. Ничего… теперь ей должно быть лучше… хотя… кто же знает. – Он, крестясь, отступил от ложа.

Я почти ничего не слышала из того, что говорил Жозе, а все стояла, плакала и смотрела на мою бедную хозяйку, гладила ее блестящие черные локоны, нежные руки. Я помнила их еще такими маленькими, розовыми, пухлыми, в перевязочках.

– Глаза закрыть полагается, – подал голос из-за моей спины папаша Жозе.

Я и без него знала, что полагается, но говорить ничего не стала. Не первый раз покойника видела. И отца, и братьев своих обряжала и хоронила. И донну Клару, хозяйкину мамашу, и сына ее, он младенцем преставился. «Ох, кто же знал, что Господь заберет ее раньше меня, старухи. Ей бы еще жить да жить», – думала я, накидывая на мою госпожу белый полотняный покров.

– Что же нам теперь делать? Как мы одни, без хозяина? – спросил папаша Жозе, и в голосе его чувствовалась растерянность.

– Что положено, то и будем делать, – оборвала я его. Вот глупый старик, смолоду умом не блистал, а к старости и вовсе дураком сделался.

– Не болтай, Жозе. Лучше сперва сходи позови Аниту, она мне поможет. А потом пойди в Санта-Клару, за отцом Доминианом, он, должно быть, уже вернулся. Если нет – передай служке, что, мол, так и так, мы его ждем.

Вытащив из комода черный креп, я подошла к зеркалу, к тому самому треклятому зеркалу, что осталось после русского художника. Маленькая трещина в правом углу почернела и расползлась. Говорила я хозяйке, плохая примета. Да разве кто меня послушает…

– Да-а-а, Мариза, дожили мы, – снова раздался голос папаши Жозе, который все стоял в дверях и, как мул, качал головой.

– Никакого проку от тебя нету! Иди делай, что велено, да пошевеливайся. – С ним всегда так, не прикрикнешь, с места не сдвинется.

Старик ушел. Оставшись одна, я немного прибрала в комнате, прикрыла ставни, задернула тяжелые занавеси, чтоб не так припекало, приготовила чистое белье, натаскала в кувшинах воды и пошла в кладовую за свечами. А там… так и обомлела на пороге – из-за полок со всякой снедью на меня смотрела ОНА, моя госпожа, внимательно так смотрела, как будто укоряла в чем-то. Поначалу сердце мое обмерло, но минуту спустя я опомнилась. Это же хозяйкина картина. Она сама распорядилась спрятать сюда портрет, когда все началось. Госпожа на нем совсем как живая. Не мне судить, но тот el russo, похоже, и впрямь хороший художник, если люди на его картинах словно живые сидят. Но лучше бы ему не приезжать сюда. Ничего бы тогда не случилось.