На пороге великой смуты

Он ушёл, а Нага… Сожалея о перстне, который пришлось продать грязному цыгану фактически за бесценок, уныло побрёл в сторону караван-сарая, мечтая лишь об одном – побыстрее купить порцию опия и сполна насладиться его дурманом.

Проходя мимо рядов, где восточные купцы бойко торговали пушниной, он едва не прошёл мимо богато одетой женщины, рассматривавшей шкуру бабра. Он не обратил на неё внимания и хотел пройти дальше, но когда женщина заговорила с продавцом, её голос заставил его остановиться и обернуться.

Несмотря на недомогание, Нага едва не закричал от радости. Спиной к нему стояла так долго разыскиваемая им Амина, которой его спятивший отец оставил всё своё огромное состояние. Нага сначала подумал, что он грезит после длительного злоупотребления опия. Но видение не исчезало. У прилавка стояла Амина, которую он долго и безуспешно разыскивал. Услышав, как она сказала «дорого» и собралась отойти от прилавка, он поспешил к ней навстречу и с издёвкой воскликнул:

– Постой, да разве это деньги для тебя?

Ему приятно было видеть, как изменилась в лице и едва устояла на подкосившихся ногах неуловимая Амина. Он даже услышал, как она одними губами в ужасе прошептала: «Не может быть!»

– Ещё как может, – засмеялся он. – Если бы ты только знала, как я рад тебя видеть!

И вдруг возле, казалось бы, павшей духом Амины выросли два крепких мужичка. Их правые руки многообещающе держались за рукояти пока ещё находящихся в ножнах сабель.

– Вас избавить от этого бродяги, госпожа? – спросил один из них, прожигая Нагу враждебным взглядом.

– Нет, немедленно уезжаем, – прошептала она в ужасе и поспешила к выходу, опираясь на руки поддерживавших её слуг.

– Давай беги, мышка, – злобно прошептал ей вслед Нага. – Теперь уж я найду тебя, не сомневайся.

Как только Айгуль скрылась из виду, Нага осмотрелся. Он увидел наблюдавшего за ним издали всё того же шустрого цыгана и взмахом руки позвал его. Тот не заставил себя долго ждать и спустя минуту уже стоял с ним рядом.

– Женщину, с которой я только что разговаривал, видел? – спросил Нага.

– Такую не увидеть трудно, – ответил тот, для убедительности кивнув.

– Ты видел, сколько старик дал мне за кольцо денег?

– Сорок рублей.

– Прямо сейчас поезжай за этой девкой, – сказал Нага. – Проследи, куда она едет, а завтра всё расскажешь мне.

– Сколько мне за это заплатишь? – оживился цыган.

– Половину того, что находится в кошельке.

– Я согласен!

– Тогда беги за конём и не упусти её, понял?

– Да. Но где я найду тебя, господин?

– В караван-сарае. Я буду ждать тебя до завтрашнего полудня!

Глава 4

Святками на Руси называли две недели зимних праздников от Рождества до Крещения; эти дни, казалось бы, светлые праздники, народ считал «погаными» и «нечистыми», их вечера – «страшными», а недели – «кривыми».

По поверьям, Святки, а особенно вторая их половина – время разгула нечистой силы. Бесы и нечисть всех рангов пользуются самыми долгими в году ночами. Черти выходят из болот, ведьмы летают на метле, хулиганят домовые и банные. Разумеется, церковь осуждала все эти поверья и объявляла их пережитками язычества, поклонением «скотьему идолу» – славянскому богу Велесу. Но даже если бесы не показывались – их с успехом заменяли сами казаки и крестьяне, переодеваясь в ряженых и пугая друг друга.

Работать в Святки категорически запрещалось. Считалось, что это такой грех, за который обязательно будет наказание свыше – град, неурожай, болезни. В частности, прядение оборачивалось нападением на скот волков, рубка дров – градом в летние месяцы. И потому во многих избах топор и гребень даже выносили на улицу от греха подальше.

У казаков издревле считалось, что святочные дни опасны для людей. По преданию, в это время нечистая сила не только выползает из тёмных потаённых мест, но и повсеместно начинает запугивать народ: мертвецы, привидения, лешие, злые духи так и снуют по тёмным улицам, подстерегая очередную жертву. Зато в Святки человек мог не только узнать своё будущее, но и повлиять на него.

В Рождественский сочельник дети обходили дома и славили хозяев. Каждая семья ожидала колядовщиков, готовила для них угощение и с неподдельным удовольствием выслушивала колядки.

Если в доме желали, чтобы плодились свиньи, на Святки глава семьи должен был встать на четвереньки, залезть под стол и там похрюкать. Чтобы было много кур и яиц, женщины отправлялись в курятник, садились под насест и кудахтали. А ещё казачки разбрасывали горох со словами: «Сколько горошин, столько и овечек!» В это время всей семье следовало собраться вместе, чтобы в течение года ни с кем не случилось ничего плохого. Приводили в порядок вещи: одежда, инструменты – всё собиралось воедино.

Святки – это время, когда старый год (а с ним и старый мир) уходит навсегда, а новый только вступает в свои права. В обычные дни человек не может узнать своё будущее, ведь для этого необходимо попасть за грань реальности, где вершатся судьбы. В Святки границы между двумя мирами исчезают, и человек беспрепятственно может увидеть грядущее и даже попытаться переиграть судьбу.

В Святки главным было то, что появлялась возможность узнать своё будущее через гадания, излюбленными темами которых были любовь (гадание на суженого-ряженого) и смерть (кому умереть в новом году).

– Как гадать нынче будем? – спросила Марья у сестры.

– Ой, я даже и не знаю, – нехотя отозвалась Авдотья. – Грех ведь это.

– Ничего, в Крещение зараз все грехи смоем в проруби, – настаивала младшая сестра. – Все, почитай, гадают кругом, а мы что?

– Не очень хочется, – вздохнула Авдотья. – У меня и так всё наперекосяк идёт, а тут ещё грех на душу брать придётся.

– Ну уж нет! – решительно возразила Марья. – Ты мне давеча обещанье дала. Так вот и исполняй его!

– Ладно, хорошо, – сдалась Авдотья. – Только с зеркалом гадать боюсь я. Лучше уж в бане.

– Ничего, – отрезала Марья. – Мы и так и эдак опробуем. Ты только не пужайся, ежели что, и всё хорошо будет.

– А ещё слыхала я, что на телячьей шкуре гадают, – сказала Авдотья. – Я бы на такое никогда не решилась.

– Я тоже об этом слыхала, – загорелась Марья. – Вот только у нас так не делали. Всё зеркало да баня. А может, попробуем на шкуре, Авдотья?

– Нет, ни за что, – отказалась та. – Аж мороз по коже берёт, когда только подумаю об этом.

– Ты хоть обскажи, что и как? – захныкала, придуриваясь, Марья. – А я послухаю, и…

– Мне ещё Лука об том рассказывал, – начала Авдотья и при упоминании имени погибшего жениха троекратно перекрестилась на образа. – В Илеке али Бёрдах сеё стряслось, там его сродственники проживают. Так вот, собрались девки в полночь, взяли телячью шкуру, на которую сесть можно, пошли на перекрёсток дорог и тама «зачертились».

– Ух ты! – восторженно воскликнула Марья. – А что энто – «зачертились»?

– Круг очертили вокруг шкуры слева направо, – продолжила Авдотья. – А при «зачерчивании» сказали слова кощунственные: «Бог – за круг, а черти – вокруг». Так вот гадая, отреклись от Господа и вызвали нечистую силу себе в подмогу.

– И что? – выдохнула заинтригованная сестра.

– Сели они на шкуру ту телячью, падать начали, а их вверх подняло и понесло над городком.

– Вот это да! – выкрикнула Марья. – А на что на шкуре гадают? На жениха али на смерть?

– Лука ещё сказывал, что девки должны были услыхать что-то, на шкуре сидя, – спокойно ответила Авдотья.

– А что, не знаешь?

– Стук топора кто услышит – это к смерти. Звон колокольца али бубенца – к замужеству. А ещё Лука сказывал, что в какой сторонушке зазвенит, туда и замуж позовут!

– А я слыхала, что ежели пощёчину на перекрёстке снежную мазнут, к потере чести девичьей, – прошептала свою версию Марья. – Завсегда опосля гадания нужно домой вертаться не оглядываясь…

* * *

Мариула накрывала на стол. В сенях закипал самовар, а на стол она выставляла глиняные миски с мёдом, вареньем и подносы с выпечкой. Мариула знала, что в Святки получают временную свободу души умерших, и они рвутся в родные места, заходят в гости до самого Крещения. Специально для умерших в эти дни готовили поминальную пищу – жгли костры у ворот, полагая, что усопшие родственники будут обогреваться. Многим и вправду удавалось увидеть сидящего за одним столом с живым того члена семьи, кто умер последним. Правда, только в первый миг, если заглянуть в избу из сеней через дверную щель.

Мариула ждала гостей, но не мёртвых, как на Рождество, а живых, озорных парней и девок, которые в святочные ночи будоражили весь городок. Озорники никогда не обходили её дом стороной.

Если покойник сам не приходил в гости – парни и девушки начинали в него играть. Один из парней наряжался во всё белое, ему натирали лицо овсяной мукой, вставляли в рот длинные «зубы» из моркови и клали в гроб. Такого «умруна» носили по избам городка в сопровождении ряженых в попа, дьячка и плакальщиц. При этом кадило заменял глиняный горшок с дымившимися углями, сухим мхом и куриным помётом. Гроб с «покойником» ставили посреди избы и начинали «отпевать» его, используя отборную брань. А по окончании всех присутствующих девок заставляли «прощаться с покойником» и целовать его в открытый рот, набитый морковными зубами. Иногда «покойника» сопровождали «родственники» с туго свитыми жгутами в руках. Ими они нещадно, порой до синяков, били приезжих парней и девиц из соседних поселений. А потом на импровизированных «поминках» парень, наряженный девкой, оделял всех девиц из своей корзины «шаньгами» – кусками мёрзлого конского помета.

Вот таких озорных гостей поджидала Мариула. На прошлогодних Святках они внесли в её дом «покойника», обёрнутого в саван, которого ещё до прихода к ней носили по избам и спрашивали у хозяев:

– Вот мёртвого нашли – не ваш ли прадедка?

К подобным «забавам» молодых большая часть стариков относилась с осуждением, словно позабыв, как озоровали сами в молодые годы. А Мариула радовалась приходу ряженых гостей, с пониманием относилась к их порой похабным шуткам и, не накормив, не напоив, из избы не выпускала. Накрывая стол, Мариула гадала, с какой же шуткой они заявятся нынче в ее дом?..

* * *

Приближалась полночь. Григорий Мастрюков протёр глаза, приподнялся в кровати и стал осторожно перелезать через спящую жену.

– Ты куда? – недовольно проворчала, проснувшись, Софья.

– Дык… живот что-то прихватило, – зашептал, оправдываясь, казак. – Я сейчас, до ветру зараз сбегаю и в обрат.

– Сроду поспать не даст, паскудник, – недовольно буркнула супруга, отодвигаясь к стене. – Ежели разбудишь, когда явишься, я об твою башку коромысло выпрямлю.

Быстренько собравшись, Григорий вышел на крыльцо. Глубоко вздохнув, он скользнул взглядом по усыпанному звёздами ясному небу и зябко поёжился. Зима. Снег пышной периной лежал на земле, на крыше избы и на других дворовых постройках. Белая бахрома повисла на ветвях деревьев. Резко подул холодный ветер. Мороз начал щипать уши казака.

Григорий спрыгнул с крыльца и поспешил к протопленной ещё с вечера бане.

Плотно прикрыв за собой дверь, он забился в угол и притих, ожидая наступления полночи.

Баня в казачьих городках и станицах считалась одним из самых страшных и нечистых мест, поскольку там не было икон. Во время Святок в полночь нужно было вбежать в баню, выхватить уголёк, посмотреть, какой он, и по нему определить будущую семейную жизнь. Шершавый – будет богатый жених, гладкий – значит, бедный. А кто последний выйдет из бани – тому в этом году умереть.

Четыре подруги вбежали в полночь в баню и стали толкаться в предбаннике, поскольку всем хотелось поскорее выхватить заветный уголёк из печи и выскочить наружу.

Проворнее всех оказалась Марья Комлева. Открыв печь, она схватила горсть угольков и выбежала наружу. Её подруги сделали то же самое. А когда они разжали ладошки, чтобы разглядеть угольки, то увидели, что они совсем не горячие, а рассыпались в золу. Вздох разочарования вырвался из девичьих уст, и только тут они заметили, что не хватает их подруги – Глаши Вороньжевой.

– Где Глашка-то? – ужаснулась Марья, глядя на подруг.

– Не знаю, – пожала плечами Варя Горюнова.

– И я не знаю, – сказала Стеша Ерёмина, с опаской покосившись на банную дверь.

– В бане она осталася, – едва дыша, прошептала Марья. – О, Господи, что она там делает?

– А может, банный дух её унёс? – предположила едва живая от страха Стеша.

– Всё, теперь она помрёт в нынешнем году, – залилась слезами перепуганная насмерть Варя. – Ведь, почитай, последней в бане-то осталась.

– Типун тебе на язык, дурёха! – прикрикнула на подругу успевшая набраться храбрости Марья. – А ну айдате все в баню. Поди горячий уголёк ищет в печи, курица…

Держась за руки и подбадривая друг друга, девушки вернулись обратно в баню. Они нащупали лежавшую на полу, растрёпанную Глашу, та была без сознания. Сообща они вывели её на улицу и привели в чувство, растерев лицо снегом.

– Где я? – пролепетала несчастная девушка, с трудом держась на ногах.

– С нами ты, не пужайся, – обняла её Марья. – Ты чего в бане-то растянулась?

– Ой, сама не знаю, – содрогнувшись, разревелась Глаша. – Когда я угольки в печи рукой ухватила, а меня банный за плечи-то и схватил.

– Брешешь? – испуганно спросила Варя.

– Вот тебе крест истинный, – горько плача, закрестилась Глаша. – Когда он меня за плечи-то ухватил, мне как огнём всю головушку обдало.

– Ой, айдате отсюдова, – запричитала перепуганная Стеша.

– Да будя вам, – прикрикнула на подруг самая храбрая из всех Марья. – Об косяк дверной али об котёл горячий дурёха плечом задела, а сама бог весть на что подумала. Уже скоро Святки кончатся, а мы и не погадали вдоволь.

– А ты что ещё удумала? – забеспокоились подруги.

– Вот тебе раз? – нахмурилась Марья. – А задницы в баню сувать? Аль запамятовали уговор наш?

– Ой, я ни в жисть, – отрезала решительно Глаша. – С меня и этой страсти довольно. Поджилки и сейчас трясутся, аж мочушки совладать нету.

– А вы? – Марья требовательно посмотрела на остальных подруг.

– Ежели опосля тебя, то согласная буду, – не слишком-то уверенно согласилась Варя Горюнова.

– А я опосля вас обеих, – с трудом согласилась Стеша Ерёмина.

– Так и быть, гусыни, – вздохнула Марья. – Айдате за мной. Я первой буду!

Сидя в углу за печью, Григорий Мастрюков выжидал. Он слышал переговоры девушек в предбаннике и сгорал от нетерпения подшутить над ними. Вскоре они поочерёдно начали входить в баню, брать из печи золу и выбегать с нею на улицу. Григорий знал, что с гаданием на угольках у девушек ничего не выйдет. Он специально истопил баню с таким расчётом, чтобы к полуночи угас последний уголёк в печи. Казак с нетерпением дожидался, когда девки начнут совать голые задницы из предбанника в баню, чтобы…

– Где ж ты, уголёк, Господи, – прошептала рывшаяся в золе Глаша Вороньжева, зашедшая в баню после того, как её подруги уже выскочили на улицу, зачерпнув ладошками по пригоршне остывавшей золы.

«Ищи-свищи», – с усмешкой подумал Мастрюков. Руки его потянулись, чтобы коснуться головы девушки, но он сдержал себя, заставив слушать, что она ещё проболтает в своём суеверном опьянении, глупая, как все её сверстницы.

Роясь в печи, Глаша ничего не замечала. А казак… Он уже не мог больше себя сдерживать от клокотавшего внутри желания напугать её до смерти! Подавшись вперёд, он положил руки на плечи Глаши и, едва сдерживая рвущийся наружу хохот, сказал:

– Ты ищи лучше, дева. Там где-то один ещё в самый раз для тебя и завалялся!

Девушка не завизжала и не бросилась вон из бани, как ожидал казак. Глаша только охнула и свалилась без чувств на пол прямо у печи, раскинув в стороны беспомощно руки.

– Ну и дела, – прошептал озадаченно Мастрюков, забившись в угол, и подумал: «А вдруг померла со страху сердешная?»

Буря радости в душе вдруг улеглась, а в голову полезли путаные мысли. Григорий уже корил себя за несдержанность и пытался сообразить, что делать. Первая мысль была поспешить на помощь к несчастной и попытаться выяснить – жива ли она ещё или… Он даже боялся подумать, что может последовать за этим страшным «или». Страшные последствия, вызванные его невинной шуткой, вовсе не входили в планы казака.

В баню ворвались подруги девушки. Они быстро подняли Глашу с пола и выволокли на улицу. Паникующий казак прислушался и едва не закричал от радости, услышав, что подругам удалось привести Глашу в чувство.

– Спасибочки тебе, Господи, – прошептал, успокаиваясь, Григорий, внутренне желая вернуться поскорее домой и улечься под бочок к своей разлюбезной Софьюшке.

Но, к его глубочайшему изумлению, девушки вовсе не собирались уходить от его бани. Напротив, они вдруг возжелали продолжить гадание, но уже другим, давно уже ожидаемым им способом. Не прошло и минуты, как подруги снова вошли в предбанник и распахнули дверь бани.

– Началося, – прошептал под нос Мастрюков, у которого внутри всё заклокотало от немыслимого возбуждения, а от страха ровным счётом ничего уже не осталось.

Вынырнув из своего укрытия, казак подался вперёд. Вытянув вперёд правую руку, на которую заранее натянул вязанную из пуха рукавицу, Мастрюков замер, пытаясь угадать, кто же из девиц первой просунет в дверной проём свою оголённую попку.

– Суженый-ряженый, погладь меня! – прозвучал пугливый девичий голос, и задержавший дыхание казак понял, что первой заголилась Марья Комлева.

Пошарив рукой, он коснулся наконец упругих ягодиц девушки и едва не замурлыкал от прилива ни с чем не сравнимого наслаждения.

– Ой! – воскликнула девушка и пулей выпрыгнула в предбанник.

– Ну, что там? – зашипели её подруги.

– Господи, да я и сама об том не ведаю, – зашептала возбуждённо Марья. – Ежели не померещилось, то кто-то провёл по заднице мохнатой лапой!

– А не брешешь? – усомнились девчата.

– Вот теперь сами спробуйте, – недовольно огрызнулась девушка. – Ваш черёд, вот и убедитесь.

Пока девушки спорили, ликующий казак стянул с руки мягкую рукавицу и приготовился встретить следующую попку гадальщицы голой ладонью. Долго ждать не пришлось. Тихо скрипнула створка, и взволнованный девичий голосок проговорил:

– Суженый-ряженый, погладь меня!

«Варька Горюнова!» – подумал восхищённо Мастрюков и провёл по ягодицам девушки ладонью.

– Ой, Господи! – воскликнула потрясённая Варька и, видимо рванувшись вперёд, что-то зацепила ногой в предбаннике.

– Ты чего? – полным упрёка голосом спросила её Марья. – Сейчас разнесёшь всю баньку по брёвнышкам. А у нас ещё Стешка не гадала!

– Меня тоже по заднице погладили, – зашептала Варька, – только вот… Ладонью голой, а не пуховой, как тебя.

– Знать, жених твой бедняк-голодранец будет, – позлорадствовала Марья. – Давай теперь ты заголяйся, – обратилась она к третьей девушке, которая стояла молча.

– Ох, боюся я, – робко ответила та.

«Стешка Ерёмина, – улыбнулся Мастрюков. – Ну, суй сюды задницу, Стеша. Сейчас я удивлю тебя маленько!»

– Чего пужаешься? – надавила на подругу Марья. – Видишь, мы с Варькой живёхенькие, и ничего.

– Давай, давай, – поддержала Комлеву Варвара. – Что, не хочешь знать, с кем жить доведётся?

Скрип двери подсказал разомлевшему казаку, что подруги убедили Стешку на гадание, и она просунула в баню свою попку.

– Суженый-ряженый, погладь меня! – прошептала девушка, но казак её расслышал.

«Вота и табе женишок зараз, Стеша! – ухмыльнулся он и слегка шлёпнул её по ягодицам. – Пущай тебе забияка достанется!»

– Ой! – воскликнула перепуганная Стеша. – А он шлёпнул меня.

– Знать, смертным боем тебя лупить муженёк будет! – со знанием дела пояснила Варвара. – Мне о том маменька ещё сказывала.

– Я тожа хочу! – вдруг прозвучал в предбаннике голосок Глаши.

– А что, давай! – радостно поддержали её подруги. – А то опосля жалеть о том будешь.

Скрипнула дверь, и Мастрюков понял, что пришла пора.

– Суженый-ряженый, погладь меня! – едва ворочая языком, прошептала Глаша.

Казак уже натянул на руку варежку, решив «осчастливить» её «богатым суженым», чтобы загладить свою вину перед ней. Но в последний момент передумал. Озорная мысль пришла в голову, и Матрюков быстро стянул варежку с руки.

Зачерпнув из котла пригоршню воды, он выплеснул её в то место, в котором, по его расчётам, должна была находиться попка девушки. И по возгласу той он понял, что выплеснутая наугад вода достигла цели.

– Господи, а он водой горячей плещется! – прозвучал в предбаннике полный ужаса голос Глаши. – Это что ж, мой суженый горьким пьяницей будет?

В ответ послышалось хихиканье, после чего голос Варвары сообщил:

– Как-то сомнительно всё это. Сколько слыхала про гаданья эдакие, но никто не сказывал, что взаправду это всё чувствовал.

– А давайте-ка баньку-то оглядим, – вдруг предложила отчаянная Марья. – Ежели никого не сыщем, знать, взаправду гаданья наши!

– А ежели кого сыщем? – испуганно воскликнула Глаша.

– Тогда заголим его зад и в котёл эдак посадим, – не слишком-то весело «пошутила» Варька, но, судя по хихиканью девушек, казак понял, что подруги согласны с нею.

Дверь из предбанника в баню резко распахнулась, Мастрюков замер, соображая, что делать, и в этот миг двор огласился истошным криком благоверной супруги Софьюшки:

– Гришка! Где тебя черти носят, раздолбай треклятый?

Девушки, визжа и хохоча, одновременно выпорхнули из бани на улицу и, утопая по колени в снегу, бросились бежать со двора Мастрюковых. А уставшая, видимо, дожидаться мужа Софья, стоя на крыльце, ещё громче завопила:

– Ты что там, к куче говна примёрз, идол окаянный? Али вожжи проглотил, а теперь…

«Фу ты чёрт, пронесло», – радостно подумал казак, выходя из бани, а для жены крикнул:

– Уже иду я, Софушка! Кто ж подумать-то мог, что эдак вот пришпичит зараз?..

* * *

Авдотья не пошла с сестрой и её подругами гадать на суженого в баню Мастрюковых. Вместо банных чудачеств она решила сходить к Мариуле и погадать на суженого по зеркалу. Одна она боялась даже взглянуть в сторону зеркала, а вот под присмотром ведуньи…

Гадание с зеркалом считалось самым опасным. Суженый-ряженый должен был появиться сверху: сначала голова, затем лицо, потом плечи и пояс. Но ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он отразился в полный рост – мог утащить гадающую в потусторонний мир. Нужно было вовремя повернуть стекло зеркальной поверхностью вниз, положить на стол и сказать: «Чур меня!»…

Мариула придирчивым взглядом осмотрела накрытый стол, и тут за окном послышались чьи-то шаги. Она выглянула: «Авдотья… Чего это она вдруг пришла? Да ещё одна? – подумала Мариула. – Чего это она не идёт, а словно крадётся неуверенно?»

Открылась дверь, и Авдотья появилась в проёме.

– Что-нибудь стряслось, голуба моя? – спросила Мариула.

– Нет.

Авдотья попробовала улыбнуться, но у неё это не получилось.

– Ну чего застряла в дверях-то? Проходи, коли пришла!

– Я так, – начала Авдотья, топчась на месте, и как-то страдальчески взглянула на Мариулу. Её лицо вдруг вспыхнуло. – Погадать вота пришла.

– Что ж, добро пожаловать, – улыбнулась приветливо Мариула.

Девушка молчала. То ли ждала чего-то, то ли, стиснув зубы, зажала в себе все слова, с которыми шла сюда.

– Погадать на зеркале у себя дозволишь? – спросила она наконец, вынув из кармана полушубка завёрнутое в платочек зеркальце.

– Айда-ка, проходи.

Мариула помогла девушке раздеться и завела её за печь, где в углу ютился столик с кухонной утварью. Освободив его, Мариула усадила девушку на табурет, а перед ней поставила большое, в красивой деревянной оправе зеркало. Перед зеркалом она поставила зажжённую свечу.

– Ну что? – посмотрела ведунья на Авдотью. – Готова ли?

– Да.

– Тогда снимай с себя крестик нательный и на стол положи.

Авдотья послушно исполнила требование Мариулы.

– Ещё одёжку с себя снимай, косу расплетай.

Девушка исполнила и это требование ведуньи.

– А теперь гляди в зеркало не мигая, – сказала вкрадчивым голосом Мариула. – Да не пужайся, коли что худое углядишь. Я буду рядом.

Сидела Авдотья долго, смотрела – от напряжения даже слёзы из глаз потекли. Девушка ничего не замечала. Перед ней исчезло в зеркале её собственное лицо, а возник другой образ… Как живой, стоял Лука с грустными глазами, волосами, чуть подёрнутыми инеем на висках, с взглядом, угасающим с каждым мгновением.

– Ах, не гляди эдак на меня, Лука, – прошептала она, едва дыша от ужаса и нервно трогая свой мягкий подбородок, а ей казалось, что она гладит мертвенно-бледное лицо Луки. – Я ж не виновата, что ты покинул меня. Я ж…

Авдотья вскрикнула и едва не свалилась с табурета без памяти. Но её поддержали заботливые руки Мариулы. Ведунья видела в зеркале всё то же, что и гадавшая девушка. Она видела, как дрожащая рука потянулась из зеркала к Авдотье и чуть было не схватила её. У Мариулы холодок пробежал по спине.