Рыцарь пустыни, или Путь духа

Она слушала его рассуждения о фараонах, она молча терпела, когда он рисовал ей планы сражений, на которые она обычно смотрела сверху вниз, она даже проявила интерес к его внушающим тревогу взглядам на человеческий долг и его убежденность в том, что искупление может быть заработано лишь путем самопожертвования. Увы, все это стоило Эдит неимоверных усилий, и хотя ей хватало ума не показывать этого в его присутствии, или даже в присутствии его матери, как только он выходил за дверь, она поднималась и от радости, что наконец-то осталась одна, кружилась в танце по комнате. Она даже не возражала, когда Дик, улучив минутку с ней наедине, устраивал ей сцены ревности, ибо ей было приятно иметь рядом с собой родственную душу. Впрочем, ей хватило мудрости не позволять ему ничего больше, чтобы не запятнать себя.

«О! – снова и снова размышляла про себя Эдит. – Если таково зеленое дерево, то что будет с ним, когда оно засохнет?»

Если Руперт был настолько невыносим как кавалер, то что будет, когда он возложит на себя «супружеский долг и обязанности», как он наверняка выразится, в коих ей придется ежедневно играть весьма важную роль?

Пока же ее задача состояла в том, чтобы влюбить его в себя – убедить его, что она само очарование и без нее он не мыслит существования. Надо сказать, что она весьма в этом преуспела. Постепенно Руперт по уши влюбился в нее, пока, наконец, в один прекрасный день, словно внезапная вспышка озарения, до него не дошло, что хотя он и не достоин такого неземного совершенства, это не мешает ему рискнуть и попробовать сделать ее своей женой.

В конце концов, он тоже был человек, к тому, же давно осознавший тот факт, что хотя для душевного здоровья ему больше подходит одиночество, мужчине жить одному нехорошо. За исключением печального опыта ранней юности, он всю свою жизнь избегал женщин, – не потому что он их не любил, не потому, что был женоненавистником, а потому, что считал это правильным. И вот теперь, по зрелому размышлению, он подумал, а не жениться ли ему, как это делают другие мужчины, быть счастливым мужем, оставить после себя потомство, – надо сказать, что детей он любил, – как и другие мужчины? Какая замечательная мысль! А если учесть, что Эдит была с ним рядом, она прочно засела у него в голове. От его внимания ускользнуло даже то, что вообще-то мысль эту ему подбросила Эдит – нет, не словами, конечно, но тысячью разных ужимок и взглядов.

Он взялся со всей серьезностью за ней ухаживать, был страшно с ней обходителен и угодлив. Стоило кому-то в ее присутствии произнести двусмысленное слово, как он тотчас краснел. Когда же другие мужчины смотрели на нее с восхищением, – а такое случалось часто, – то приходил в ярость.

Он также делал ей подарки. Первым был огромный синий скарабей, вставленный в золотую оправу. По его признанию, он собственноручно снял его с груди некоего мертвого тела, где тот мирно покоился три тысячи лет. Скарабей был Эдит омерзителен, как по причине ассоциаций, которые он вызывал, так и потому, что не подходил ни к одному из ее платьев; и наконец, потому, что как бы намекал, что день принятия решения – близок.

И все же время от времени она была вынуждена его носить, пока однажды, как бы случайно, не уронила на тротуар, где тот разбился на мелкие осколки. Эти осколки она показала Руперту, как тому показалось, со слезами на глазах. Он утешал ее, хотя в душе сильно переживал, потому что скарабей был и впрямь хорош. Впрочем, на следующей неделе он подарил ей другого, еще больших размеров!

Таковы были смешные моменты сложившейся ситуации. Трагические, причем по-настоящему, были еще впереди.

Произошло все следующим образом: лорд Дэвен, как ради смены обстановки, так и потому, что ненавидел Рождество и все с ним связанное, уехал из Лондона, как то водилось за ним в это время года, чтобы провести месяц в Неаполе. После его отъезда леди Дэвен, как водилось за ней, отбыла в их поместье в Суссексе. Надо сказать, что хотя владения были и не очень обширными, ибо большая их часть состояла из пары акров земли и построек в Шордиче, угольной шахты и старой пивоварни, просторный дом Дэвенов был великолепен. Жить там одной было тяжелым испытанием даже для флегматичной леди Дэвен, поэтому она просила разных людей, более-менее близких ей взглядов, составить ей компанию. Особенно она настаивала на том, чтобы к ней туда приехали Руперт и его мать, ибо она симпатизировала им обоим, и прежде всего, Руперту. По этой причине ей также пришлось пригласить Эдит, которая ей совершенно не нравилась. Что касается Дика Лермера, тот будет присутствовать там без всякого приглашения в качестве секретаря и мальчика на побегушках.

Руперт поначалу хотел отказаться, хотя охота была великолепна, а он любил пострелять. Даже когда Эдит сказала, что он должен поехать, – ибо в душе она жаждала, чтобы кто-то избавил ее от общества Дика, несмотря на всю его любовь к ней, – Руперт все равно медлил с ответом. Тогда она заметила, что с его стороны довольно жестоко лишать мать возможности развеяться за городом, потому что если он останется в Лондоне, то останется и она. Поэтому, в конце концов, он сдался, поскольку обстоятельства оказались сильнее, хотя и был страшно сердит, что вынужден принять это приглашение. Даже если лорд Дэвен будет отсутствовать, то демонического вида дворецкий, пусть даже дружески настроенный, и множество болезненных воспоминаний никуда не денутся. Давным-давно, когда ему было девятнадцать, Руперт провел Рождество в Дэвене!

Был канун Нового года. Этот день, солнечный и морозный, был посвящен охоте на фазанов в местных лесах, которыми поросли гребни холмов, разделенные небольшими долинами. До этого дня охотники не произвели здесь ни единого выстрела, так что охота удалась. Дамы, которые оставались в доме, в том числе и Эдит, после ленча вышли посмотреть, как идет охота, и в частности, ее завершающий этап, ставший главным событием дня, ибо занял около часа. Если стрелки были хороши, обычно им удавалось подстрелить от трехсот до четырехсот фазанов. Леса здесь доходили до точки, за которой начиналась равнина. Стрелки располагались близко друг к другу на дальней стороне этой равнины в овраге, который вел к лесным зарослям под названием «Дебри». Если бы охотники стояли на его дне, фазаны пролетели бы над их головами вне досягаемости пуль. А так птицы дружно устремились в овраг, направляясь в «Дебри», что в четверти мили отсюда, хотя по-прежнему летели довольно высоко. В это время года только очень меткий стрелок мог сбить одного из трех фазанов, которые летели так смело.

Место Руперта было в центре оврага, где расстояние до птиц было самым большим. Чуть выше его и примерно в двадцати пяти ярдах правее, стоял Дик Лермер, который, конечно же, организовал эту охоту. Выражаясь языком охотников, он был большой «артист» по птицам, если тех гнали на него. Зато отнюдь не так хорош, если к ним нужно было подбираться. В таких случаях он легко уставал и утрачивал меткость. Он нарочно поставил Руперта в самое неудобное место, на всеобщее обозрение у всех остальных стрелков – обычно оно отводилось самому меткому из них, потому что был уверен, что, не имея опыта такой охоты, Руперт выставит себя на посмешище, тем более что у него было лишь одно-единственное ружье, которое наверняка сильно нагреется.

Так случилось, однако, что молодой человек, который нес патроны Руперта, зная это, одолжил ему для левой руки толстую перчатку из собачьего меха и даже рискнул дать ему пару дельных советов: например, бить только петухов, ибо они более заметны, да и то, если летят прямо на него. Руперт поблагодарил юношу и поболтал с Эдит, которая не отходила от него ни на шаг, пока охота не началась. Он сказал, что со стороны Дика красивый жест дать ему такое хорошее место, которое, по идее, должен быть занять человек более достойный.

Между тем фазаны уже взлетели и в неподвижном, морозном воздухе, устремились прямо, как стрелы, в спасительные «Дебри». Первый петух пролетел над головами охотников на недосягаемой высоте.

– Цельтесь на десять ярдов впереди птицы, сэр, – мудро посоветовал юноша. – А потом возьмите чуть назад.

Руперт внял его совету, а поскольку его патроны были заряжены дробью четвертого калибра, то легко подстрелил птицу, которая камнем упала вниз далеко позади него.

– Браво! – воскликнул охотник слева от него. – Отличный выстрел!

Этот неожиданный успех мгновенно поднял Руперту настроение, и он даже решил, что на самом деле охота – не такая уж и сложная вещь.

В принципе так оно и оказалось, потому что он четко следовал совету своего юного наставника целиться на десять ярдов впереди птицы и то, при условии, что это петух, и он летит прямо на него, а в самок или тех петухов, что летят вкруговую, не трогать. В результате, его успех – спасибо также дроби номер четыре – был просто удивительным. В результате, всего одним ружьем он сбил примерно столько же фазанов, как большинство других охотников двумя, к великому восторгу Эдит, которая с самого начала раскусила злокозненные намерения Дика.

А вот Дик был отнюдь не в восторге. Скромный успех соперника его страшно обозлил. Поэтому, пока охота еще не закончилась, он задался целью чем-то его расстроить, причем самым что ни на есть подлым образом. Заметив, что Руперт стреляет лишь в тех петухов, что пролетали над его головой, Дик, не обращая внимания на своих фазанов, коих пролетало множество, принялся стрелять по птицам Руперта и сбил их немалое количество, стреляя по ним прежде, чем Руперт успевал вскинуть свое ружье.

Руперт промолчал, – ибо что он мог сказать? – хотя в душе его это задело. В конце концов, он сказал об этом вслух, вернее, спросил у Эдит, неужели Дику мало своих фазанов? Иначе почему он стреляет в птиц, что пролетают над ним?

– А! – ответила она, пожимая плечами. – Потому что даже во время охоты его мучает ревность.

Вскоре случилось происшествие: один незаконно подстреленный Диком петух, падая, задел плечо Эдит и сбил ее с ног. Потеряв равновесие, она навзничь упала на землю и несколько мгновений лежала неподвижно, затем села, плача и ахая от боли.

– О, как же больно!

И тут Руперта прорвало. Он с криком накинулся на Дика, который притворился, будто не заметил, что произошло.

– Опусти ружье и подойди сюда!

И Дик подошел.

– Посмотри, чем закончились твои подлые, дьявольские уловки! – рявкнул на него Руперт, гневно сверкая глазами. – Ты едва ее не убил!

– Простите, мне ужасно жаль, – ответил Дик почти искренне, – хотя я не понимаю, каким образом я в этом виноват. Похоже, ее ударила ваша птица.

– Это не моя птица, и ты это знаешь. Заряжающий, кто подстрелил этого фазана?

– Мистер Лермер, сэр. Фазан летел над вами очень высоко, но мистер Лермер вас опередил и сбил его.

В этот момент Эдит, бледная, как мел, поднялась на ноги.

– Ступай на свое место, Дик, – сказала она. – Руперт отведет меня домой. Позвольте мне опереться на вашу руку, Руперт.

Бережно поддерживая ее, как когда-то поддерживал раненого солдата, Руперт повел Эдит в дом, до которого было не слишком далеко. По пути, расстроенный до глубины души, он говорил ей нежные слова и, в конце концов, даже назвал «дорогой» и «дражайшей». Эдит ничего не сказала в ответ, так как имела прекрасный предлог молчать, хотя, по правде говоря, она скорее была напугана, нежели ей было больно. С другой стороны, она даже не пыталась убрать его руку, которая, поддерживая, обнимала ее за талию.

Добравшись до своей комнаты, она разделась, втерла в синяк мазь, – вызывать врача она наотрез отказалась – и, сев в кресло перед камином, задумалась. Кризис назрел, и птицы в небе приблизили его. После сказанных Рупертом слов, все уже не может оставаться, как раньше. Он просто обязан сделать ей предложение. Правда, оставался вопрос: примет ли она его?

Она спорила сама с собой по этому поводу все утро и фактически уже дала отрицательный ответ. Несмотря на наставления лорда Дэвена и деньги, поступление которых зависело от ее послушания, в последнее время Руперт так сильно наскучил ей, что ей претила сама мысль о том, что он может быть ее женихом или мужем – столь велико было расстояние между ними, хотя он в своей страсти был к этому слеп. В конце концов, она решила рискнуть и покончить с этим раз и навсегда, сказав ему, что всегда воспринимала его «как друга и родственника», и не больше. Разумеется, в тех обстоятельствах с ее стороны это был бы самый щадящий шаг по отношению к нему, но Эдит такое просто не пришло в голову. Она смотрела на эту ситуацию с точки зрения собственного спокойствия и удобства, и никак иначе.

Таково было принятое ею утром решение. Проблема заключалась в другом – останется ли она верна ему вечером? Вряд ли, казалось ей.

В конце концов, Эдит обладала женским чутьем, случай же на охоте, и в частности, то, что Дик притворился, будто это не он подстрелил злосчастную птицу, добавил в ее глазах к его прочим, уже известным ей, порокам и недостаткам еще один: а именно, то, что он отнюдь не джентльмен. Он также был трус, притворившийся, будто не видит, что сделал ей больно, так как боялся гнева Руперта, хотя Эдит отлично знала: ему наверняка хотелось подбежать к ней. Ведь единственным его достоинством, за которое она могла простить ему все его прегрешения, было то, что он боготворил землю, по которой она ступала.

А вот Руперт был джентльмен до мозга костей – сильный, нежный, верный; такой грудью бы защищал ее всю жизнь. Более того, она могла бы забыть обо всех своих тревогах. Возможно, она получила бы титул пэрессы, стала бы обладательницей высокого положения и богатства, тем более что ей страстно хотелось и того, и другого. Даже в самом худшем случае она жила бы в достатке, будучи женой уважаемого человека, который любил бы ее всей душой и потому был бы готов со многим смириться.

И все же Эдит колебалась, ибо все эти заманчивые вещи можно было купить лишь ценой вечного присутствия рядом с собой Руперта, на долгие и долгие годы, пока их не разлучит смерть. В общем, она была крайне несчастна, не говоря уже о том, что у нее болело плечо. Ей страстно хотелось, чтобы случилось нечто такое, что разрешило бы ее сомнения, взяло ответственность за решение из ее рук.

На ее месте многие девушки наверняка бы искали совета и руководства у силы, которая, как им казалось, направляла их судьбы, но только не Эдит. Идеи лорда Дэвена проникли ей глубоко в душу, отчего в ней не было веры ни во что. Вернее, лишь в огромный, слепой, ужасный, бурный мир, в котором она, рожденная, как ей думалось, исключительно по прихоти плоти, блуждала из одной тьмы в другую.

Горничная принесла ей чай; на подносе также лежало письмо, пришедшее со второй почтой. Оно оказалось от лорда Дэвена и начиналось с саркастического, хотя и довольно смешного описания неаполитанской гостиницы. А вот его конец однозначно свидетельствовал о том, что целью послания было отнюдь не желание лорда развлечь ее. Говорилось же в нем следующее:

«Я слышал, что вы все в Дэвене, включая Героя Семьи, который, как я надеюсь, подстригся и купил себе новую шляпу. Надеюсь, там у вас веселая компания. Напишите мне, сколько из вас посещают утреннюю молитву. Сообщите мне также, моя дорогая Эдит, как ваши дела, ибо это то, что волнует меня в первую очередь. Пора принимать решение, ибо если затянуть с этим делом, то Р. может снова отправиться на другой конец света и мы не услышим о нем еще много лет. Я не стану повторять мои доводы. Ваши интересы для меня превыше всего на свете, и у меня есть все основания желать скорейшего завершения этого дела. Думаю, этого достаточно. Доверьтесь мне, Эдит. Я беру на себя всю ответственность, ибо знаю больше и вижу дальше, чем вы. Не дайте глупым капризам, девичьим слабостям обмануть себя, встать между вами и вашим будущим. Я уже сказал: я умоляю вас прислушаться ко мне и подчиниться.

Любящий вас Дэвен».

Эдит со вздохом облегчения положила письмо. Решение было принято за нее, и она была этому рада. Она выйдет замуж за Руперта. Теперь она точно знала, что станет его женой, как того требовал от нее кузен Джордж, а это было именно требование, если не откровенный приказ. Да, она была рада, и, несмотря на ноющее плечо, нарядилась так, чтобы сразить Руперта наповал и покончить с неизвестностью. Чем раньше он сделает ей предложение, тем лучше. Главное, пережить этот момент и забыть его, как дурной сон.

Но если те, кто обитают за пределами видимого мира, обладают неким зрением и знанием, то наверняка ангелы-хранители сделали запись об этом судьбоносном вечере с печальными глазами и тяжелым сердцем.

Глава VII. Помолвка

Не желая встречаться с Диком до тех пор, пока после происшествия на охоте его гнев не уляжется, Руперт до ужина не пошел ни в курительную комнату, ни в бильярдную, а уединился в библиотеке, чтобы провести там те унылые три часа между наступлением зимних сумерек и долгожданным гонгом, три часа, которые приходится терпеть, живя в сельском доме.

Он намеревался прочесть некий комментарий к Корану, если конечно возбужденное состояние ума позволит ему это сделать, ибо он любил приобретать разнообразные знания, особенно, если те касались Востока, его древностей, религии, исторических событий, – что, как мы помним, наводило на Эдит скуку. Увы, его превосходный план по использованию свободного времени был сорван хозяйкой дома: узнав у мрачного дворецкого, возвращавшегося с пустой чашкой, его местонахождение, леди Дэвен пришла расспросить его о причинах имевшего место днем на охоте несчастного случая. Руперт в свойственной ему сухой, деловитой манере изложил факты, постаравшись свести вину Дика до минимума. Впрочем, при всей своей флегматичной внешности, леди Дэвен оказалась догадливой и тотчас поняла, что произошло.

– Ах! – воскликнула она. – Снова этот Дик со своими уловками! Я не люблю Дика. Неприятный тип, тщеславный, падкий до удовольствий, лишь бы только не трудиться. Как это сказать по-английски? Ага, вспомнила: прихлебатель! Он, как та фальшивая монета, которую сразу не отличишь от настоящей; а еще он, как и его светлость, страшный безбожник (она всегда называла своего мужа «его светлость»), но только без его мозгов. И причина его пороков не в силе воле, а в ее слабости.

Руперт посмотрел на нее, не зная, что на это ответить.

– Ах! – продолжала леди Дэвен. – Вижу, вы смотрите на меня. Вы как его родственник наверняка думаете, что я, его жена, жестока к его светлости, но – mein Gott! – кто может быть к нему жесток? Он тверд, как железо, и не привык, чтобы ему перечили. Ужасный человек!

– В таком случае, – спокойно спросил Руперт, – почему вы вышли за него замуж?

Она посмотрела на него, затем на огромную, унылую комнату, уставленную книжными полками, в которую никто никогда не заглядывал, кроме горничных, затем поплотнее закрыла за собой двери и ответила:

– Я скажу вам, Руперт, ибо вы честны, вы думаете так же как и я, и, как и я, верите в Бога и Господне воздаяние. У себя в стране я родилась в хорошей семье, более древней и знатной, нежели любой из вас, что лишь вчера сколотили состояние, торгуя пивом. Но после того как мой отец погиб на войне, мы обеднели, моя мать и я, поэтому когда старая и богатая леди Ходжсон, которая по рождению тоже немка и друг нашей семьи, пригласила меня пожить у нее восемь месяцев в каждом году и даже платила мне за это, я и приехала. Затем я познакомилась с его светлостью. Узнав, что большую часть моего жалованья я отправляю матери, и что в отличие от модных английских дам у меня иные взгляды на многие вещи – например, на детей, он после смерти ее милости начал ко мне присматриваться.

Наконец однажды он сделал мне предложение. Я ответила решительным «нет», ибо всегда сомневалась в этом человеке. О, как же он был умен! Знаете, что он сделал? Зная, что я выросла в религиозной семье, он заявил, что его терзают сомнения, и что единственная причина, почему он хочет на мне жениться, заключается в том, что, по его убеждению, я смогу подарить покой его душе и вернуть его в лоно веры. Да-да, он так и выразился «в лоно веры»! Он, эта черная овца! – возмущенно добавила она.

Руперт невольно рассмеялся.

– А! – продолжала она. – Вижу, вам смешно, но только не мне. – Он уговаривал меня, заявил, что я совершу великий грех, если отвергну кающуюся душу, что своим отказом прогоню ее прочь от врат жизни, и так далее и тому подобное, до тех пор, пока я, овечья голова, не поверила ему. Кроме того, моя мать желала этого брака, я же хотела быть знатной не только в своей стране, но и в вашей. И я вышла за него, и мои глаза открылись. Лоно веры! Врата жизни! О! В лоне его веры обитают лишь черные козы, – к тому же, все как один левши, – а врата, в которые он стучит, это врата ада. Насколько мне известно, он ни во что не верит, когда же я укоряю его, он заявляет, что то была его маленькая шутка – его маленькая шутка, чтобы жениться на мне, ибо он считал, что из меня выйдет хорошая, покорная, домашняя жена и красивая, здоровая мать его детям. Ах, mein Gott, он сказал, что то была лишь маленькая шутка… – Встав со стула, Табита в горе и возмущении вскинула руки и подняла лицо к небу – словно святая, ощутившая первый удар своего мученичества. Это была весьма странная сцена, и она глубоко растрогала Руперта.

– И что же случилось с детьми? – продолжала она, объятая праведным гневом. – Сколько же их у меня было? Шестеро, семеро! О, я выполняю свой долг. Я держу свое слово, но эти дети не живут! Да и как они могут жить, имея такого грешника-отца? Последний ребенок… он немного прожил, и я умоляла покрестить его. Да, я на коленях ползала за мужем по полу и молила позволить мне сделать моего ребенка христианином. Лорд же насмехался надо мной, называл мою веру «глупым суеверием». Он заявил, что никогда этого не допустит, мол, в церкви холодно и ребенок простудится. И моему ребенку действительно холодно, вот только это могильный холод, и его несчастная крошечная душа должна жить вечно, не зная искупления, и возможно даже, страдать из-за грехов этого ужасного, порочного человека.

– Не говорите так, – сказал Руперт, – это слишком суровая вера, и я не поверю ни единому ее слову. Невинные не могу страдать за грешников.

– А, но я так говорю, потому что в это верю. Ибо так меня учили. Я скажу честно, это терзает меня и, Руперт, ни один мой ребенок не будет жить! Вы будете наследником всех этих земель и денег, и пусть они приносят вам радость. Что до меня самой, как бы я хотела быть сейчас там, где и его первая жена. Знаю, говорят, будто он ее убил, бедняжку Клару, или довел до смерти, и я боюсь, что когда у меня больше не будет детей, он то же самое сделает и со мной. Но мне все равно. Я рассказала вам все, как на духу, ибо после смерти матери у меня не было друзей, кроме Бога, и я благодарна вам, что вы терпеливо выслушали мою печальную историю, потому что хочу, чтобы кто-то из вас, когда все это закончится, знал правду – правду о том, что бывает с женщинами, которые ведутся на лживые слова и любовь к положению и богатству. – Она вновь вскинула руки, пару раз всхлипнула, после чего к великому облегчению Руперта повернулась и вышла вон.

Казалось, ему уготовано судьбой выслушивать признания жен лорда Дэвена. Господь свидетель, второе издание этих жалоб ему было не нужно. И все же его сердце обливалось кровью при мысли о несчастной немке, которую обманом заставили занять место, которое при всем его внешнем великолепии, было для нее сродни обитанию в Чистилище, ибо день за днем она видела, как ее сокровенные убеждения самым вопиющим образом попираются и предаются насмешкам. При этом жестокие постулаты ее узкой веры вбили ей в голову убеждение, или даже навязчивую идею о том, что грех их отца ослабляет тела ее детей. Более того, он настолько силен, что продолжает терзать их невинные души на небесах. В некотором смысле ее трагедия была столь же велика, как и трагедия ее предшественницы, несчастной женщины, которая в своем незаконном стремлении избавиться от вечных насмешек и унижений в конечном итоге обрела лишь смерть. Увы, именно он, Руперт, навлек на голову той первой несчастной зло, голову же этой он был бессилен защитить.

Впрочем, если честно, Руперт не горел желанием выслушивать эти болезненные признания и тем самым поощрять вытекающую из них близость. Поэтому он дал себе слово, что при первой же возможности уедет из дома Табиты. Но сначала он должен улучить минутку, чтобы поговорить с Эдит и узнать свою судьбу. Ведь после тех слов, что сорвались с его языка чуть раньше этим днем, он просто обязан был это сделать. Если только этим вечером у него получится все, как он и задумал, у него будет отличный предлог уехать отсюда завтра утром, ибо он получил от одного своего старого товарища по службе телеграмму, в которой тот приглашал его погостить у него в Норфолке. Более того, офицер этот умолял Руперта по возможности перенести дату приезда уже на завтра, вместо какого-то из дней на этой неделе.