Дурной глаз

– Сонмы Предвечных блуждают в бесконечных Пространствах! – возобновил проповедь Глашатай. Его баритон превратился в жужжащий бас. Но самая пугающая перемена произошла с его зубами. Они исчезли, и теперь из-под губ виднелись края грязно-серого мясистого клюва. Эта метаморфоза сделала речь Глашатая невнятной, а её туманный смысл вызвал у Олега лёгкую панику. – Древнее самого Времени! Они начали свой Путь до рождения Вселенной. Они продолжат Путь после её конца! Что движет ими?!

– Голод! – рявкнул зал. Олег вздрогнул.

– Чего же они алчут?

– Нести Истину!

– Благословенны те, кто впустит Истину в свои умы и сердца, ибо очистятся они от Греха и Плоть их будет процветать вовек. Плоть же нечестивых будет растерзана и употреблена! Да, вот, что их ждёт. Таков завет Предвечного Творца! Горе им! Ма-ах-лах!

– Ма-лах!

– У лжеца множество личин. – Глашатай подался вперёд, держась за края аналоя. Он полностью владел аудиторией. Даже Олег стал ощущать на себе это влияние. – Но ему не скрыться от пронзающего взора того, кто осенён Благодатью, ибо то – взор самой Истины.

Глашатай наклонился ещё ниже. Его одеяние распахнулось, оголив грудь. Увидев её, Олег понял, что сойдёт с ума, если не закричит.

Кожа на груди Глашатая была полностью покрыта влажными пурпурными волдырями с пятирублёвую монету каждый. Они не оставляли на груди живого места, поглотив даже соски. Вздутия надрывно пульсировали. Из каждого, как из тухлой виноградины, выглядывала головка червя; различив это, Олег впервые пожалел, что у него безупречное зрение.

Он не закричал.

– Я чую запах, – сказал Глашатай тихо и проникновенно. – И это запах Греха. Он душил меня на протяжении всей мессы. Среди нас нечестивец, друзья. Я слышу, как шуршат его лживые мысли. Как бегают его плутовские глаза.

Ладони Олега взмокли. Тело начало стремительно наливаться свинцовой тяжестью.

– Вы тоже чуете? – молвил Глашатай с бесконечной печалью.

Теперь головы поворачивались в сторону Олега одна за другой, и внезапно он поверил во всё: и в Предвечных, ведущих свой нескончаемый поход через Пространства, и в их пронзающий взгляд, и в вечный голод.

Олег отступил на шаг. Он казался себе персонажем собственного дурного сна. На него смотрел уже весь зал. Десятки бледных окаменевших лиц.

Он развернулся и побежал.

Члены Круга Неразмыкаемого ринулись следом, как футбольные болельщики, преследующие одинокого члена соперничающего спортивного клуба, который забрёл на чужую территорию.

– Сердце и помыслы грешника нечисты, – посылал Глашатай вдогонку свои напутствия. – Ма-ах! Но Плоть грешника питает осенённых Благодатью. Предвечный Творец заповедовал: вкусите Плоть нечестивца, лишь сердце и мозг вырвите и бросьте долой!

Олег взлетел по ступеням, надеясь, что узкий лестничный проход ненадолго задержит толпу. Так оно и вышло. Хлопнув за собой подвальной дверью, он помчался по коридору, подгоняемый гневными возгласами и топотом множества ног. Его голова была полна слов, невнятных и нецензурных, из тех, которые он никогда не использовал в репортажах. Среди них неожиданно промелькнула целая фраза: «Бомба, а не сюжет!». Он засмеялся бы, если бы на смех хватило воздуха – и веселья.

Его отделяло метров пять до прихожей, когда из неё навстречу Олегу вышел водитель, который доставил их с Братом Борисом в этот храм безумия. Настоящий здоровяк, задевающий плечами стены. Он двигался с медленной грациозностью. В его руке был шокер – против мини-камеры Олега. Олег резко затормозил, сумел сохранить равновесие и юркнул в первую попавшуюся дверь сбоку. Водитель перешёл на бег. Его обувь грохотала, как ботинки чудовища Франкенштейна. Олег навалился на дверь и успел защёлкнуть задвижку. В следующую секунду дверь с треском содрогнулась. Он отпрянул и осмотрелся.

Олег очутился в самой большой ванной комнате из всех, виденных им когда-либо, и здесь было самое маленькое оконце, которое можно представить. В него не пролез бы и малолетка.

И, тем не менее, Олег попытался.

Он вскочил на унитаз, распахнул окно и выдавил сетку. Просунул наружу руку и голову, ободрав ухо о раму, но дальше не протиснулся – плечо упёрлось в край проёма. Над той его частью, что оказалась на свободе, распахнулось тёмно-синее небо с далёкими оспинами звёзд. Олег слышал лай собак, а ветер с запахом шиповника облизывал его горящие щёки стылым языком. Другая часть предательски удерживала его в плену.

Олег расплакался.

Ванная наполнилась грохотом, и он почувствовал, как в ноги вонзается множество твёрдых пальцев. Возможно, среди них были новые пальцы Брата Якима.

– Помогите! – закричал в наступающую ночь Олег, срываясь на жалкий визг. Он безуспешно старался удержаться за раму одной рукой, продолжая сжимать камеру в кулаке другой. Его грубо и резко втащили назад, завертели, и он смачно приложился затылком о сливной бачок. Преследователи, обступившие Олега, смотрели на него сверху вниз. Он успел ощутить себя школьником, которого собираются избить старшеклассники, а потом, оттеснив других, над ним навис здоровяк водитель.

– Не надо, – панически взмолился Олег, увидев возле своей шеи шокер. Его дыхание рвануло вскачь. – Прошу. Прош…

Боль, которая последовала за разрядом, забросила все его мысли в наполненные молниями небеса.

***

Дальнейшее он осознавал смутно, как после нескольких стаканов виски. Его приволокли обратно в молельню. Сектанты, которые не участвовали в погоне, успели вытащить из-за занавеса громоздкую конструкцию в форме буквы П, грубо сколоченную из толстых деревянных брусьев. Её установили в центре помещения. В считанные минуты Олега примотали к ней за запястья и лодыжки при помощи кожаных ремней. Распяленный между перекладин, он напоминал вратаря, защищающего ворота. Закончив дело, сектанты отступили к дальней стене зала.

– Подношение! – воззвал Глашатай Давид, странно и бескостно изгибаясь всем телом. Слова клокотали в его глотке, как зелье в ведьмином котле. Тень от занавеса, которая накрывала Глашатая, не позволяла его разглядеть, что было даже к лучшему. Олег не желал видеть, каким станет его облик, когда метаморфозы закончатся.

Один за другим сектанты стали выходить вперёд. Они доставали из карманов или сумочек крупные куски щебня и выкладывали их на пол в нескольких шагах от дыбы. Олег отстранённо считал. Когда последний сектант выложил камень и вернулся к стене, на полу выросла куча из тридцати семи камней. Сектанты молча выжидали. Запах благовоний выветрился, и больше ничто не маскировало тошнотворные миазмы. Скосив глаза на свою левую руку, Олег выяснил, что ладонь раскрыта и пуста. Он потерял камеру. Это незначительное событие бесповоротно поставило его перед фактом, что хороший финал для него невозможен.

Удивительно, но это принесло Олегу облегчение.

Глашатай гаркнул что-то неразборчивое. В его возгласе смешались лай бешеного пса и карканье грифа: «Игэш-гэш-гэш!».

Толпа расступилась, пропуская новообращённых. Сестра Инна, Брат Яким и Сестра, чьё имя Олег не запомнил. Пусть будет Сестра Артрит. Они зачерпнули из кучи по пригоршне щебня и выстроились перед дыбой в линию.

– Воздайте ему! – нетерпеливо приказал Глашатай.

Первой камень бросила Сестра Инна. Кусок щебня размером со скомканную сигаретную пачку просвистел у виска Олега, чиркнув по кончику уха. Олег оказался настолько ошеломлён сюрреалистичностью происходящего, что даже не вздрогнул. Второй камень, пущенный Братом Якимом, врезался точно в правую бровь. В голове Олега расцвёл ядовитый цветок. Оцепенение, в котором он пребывал, исчезло. Бровь стремительно набухала, превращалась в древесный гриб, полный кипятка. Что-то горячее закапало на щёку. Олег заорал.

Меткий бросок – или его крик? – распалил новообращённых, и щебень полетел градом – в плечо, в губу, в нос, в грудь, в живот, в пах… больше всего целились в пах. Особенно болезненными удавались броски Брату Якиму. Олег извивался и визжал. Удерживающие его ремни со скрипом вгрызались в кожу. Какая-то часть его агонизирующего, меркнущего сознания пыталась вести обратный отсчёт брошенным камням: тридцать один, тридцать, двадцать девять… На двадцати шести острый обломок, угодивший Олегу прямиком в лоб, обнулил счётчик, и в мозгу остались только случайно вспыхивающие цифры, как разрозненные фрагменты программного кода.

Вечность спустя всё закончилось.

Олег обмяк на перекладине. Он больше не чувствовал своё лицо, осознавая лишь, что оно стало какой-то неправильной формы. Содранный лоскут кожи закрывал глаз. В горле стоял медный привкус. Олег ощупал трясущимся языком опухшие дёсны и понял, что лишился нескольких зубов. Их осколки царапали внутреннюю поверхность щёк. Желудок болел так, будто Олег выпил бензин и проглотил горящую спичку. Выстилающие пол каменные плиты возле дыбы были забрызганы кровью, точно Олег рассыпал из карманов мелочь алого цвета.

У него ушли все силы на то, чтобы поднять голову. Живот скрутило, подступила желчь, но Олег слишком ослаб для рвоты. Единственным здоровым глазом он наблюдал, как сектанты берут друг друга за руки и становятся в круг, заключая в него Олега и трёх его мучителей. Словно ребятишки вокруг новогодней ёлки. Словно колядующие, которые водят хоровод вокруг чучела Масленицы перед его сожжением. Олег бы заплакал, но сил не хватало даже на эмоции.

– Вкусите Плоти, дабы могли вы занять место в Круге рядом с Братьями и Сестрами! – проревел из своего угла Глашатай Давид… или то, чем он стал. В его голосе больше не было ничего человеческого.

В руках новообращённых сверкнули лезвия ножей. Отринув робость, распалённая истязанием, троица, оскалившись, подступила к Олегу.

Сектанты пели. Это было низкое резонирующее жужжание, складывающееся в мантры на неизвестном Земле языке Предвечных, всесильных и непостижимых. Брат Борис. Брат Евстигней. Брат Водитель. Прочие Братья и Сёстры. За миг до того, как ножи вонзились в его туловище, Олег увидел и понял, почему Круг называется Неразмыкаемым.

Руки сектантов срослись друг с другом. Их ладони, их переплетённые пальцы превратились в набрякшие узлы из мяса, кожи и костей, спаявшие всех в одно целое.

Вот оно, подлинное слияние тел и душ. Умов и сердец.

Олег обнаружил, что всё-таки способен изумляться… и восхищаться. Последнее явилось для него полной неожиданностью.

Когда новообращённые добрались до Олега и принялись за дело, он не закричал. Он так же продолжал глядеть поверх их голов и – восхищаться.

Он надеялся, что члены Церкви Круга Неразмыкаемого заметят и оценят его восторг.

И тогда он будет спокоен, что Плоть его да не пропадёт зря.

Мир клоунов

Когда настенные часы показали без десяти восемь, Оскар Евгеньевич Комарик не выдержал. Он сорвался с места и, заламывая длинные, словно у гиббона, руки, заметался по гримуборной, или, как её называли в цирке, «гардеробной».

– Невыносимо! – возопил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Просто унизительно! Вы не понимаете? С этим надо кончать!

Его туфли звонко и отнюдь не драматично шлёпали по засаленному, в проплешинах, ламинату, некогда оранжевому, а ныне выцветшему до горчичного, как пятна на коже стариков, цвета. Плафон под потолком моргал, и лампочки, которые обрамляли замызганное зеркало, вздымавшееся над столом подобно потемневшему надгробью, отзывались на это электрическим похрустом.

– Как? Как это случилось? – продолжал причитать Комарик. – Ведь были же люди как люди! Всего каких-то лет восемь – и стало такое, пожалуйста! Как такое возможно? В голове не вмещается.

– Оскар Евгеньевич, ну перестаньте, – подала с затенённого края продавленного дивана голос Рая Невзорова. – Вполне терпимо. По крайней мере, мы занимаемся, по сути, тем, чем и раньше. Другие-то вон… – Она неопределённо взмахнула пухлой рукой.

Комарик гневливо и надменно зыркнул, и Рая осеклась, потупилась, ещё глубже затолкала сложенные ладони промеж колен; забившаяся в угол копна сена, на которую кто-то забавы ради нацепил очки.

Укрепившись в своём превосходстве, Комарик возобновил незамысловатый маршрут. Вперёд и назад. Вперёд и назад. Повторять, пока не надоест.

– Надо бороться! – взывал он. – Надо сопротивляться… было! А все как Рая: да ладно, да обойдётся, да здравый смысл победит… А как не победил, то: да стерпится как-нибудь! «Да что я могу один»? Вот что! – выпалил он, показывая стене жилистый кулак. В такой позе Комарик напоминал ожившую вешалку с болтающимся на ней тряпьём. Костик Путилин невольно усмехнулся сходству.

Комарик заметил.

– Ну хоть кому-то весело, – ядовито откликнулся он. – Тебе бы к этим, в зрительный зал. В первый ряд, зубы скалить!

– Сегодня аншлаг, – вставил Сеня Лизогуб. Комарик отмахнулся сжатым кулаком, и Сеня залопотал: – Да я ведь так, так.

– Что с людьми стало! – Комарик тряс головой на гусиной шее. – С этим надо кончать!

– Надо, – эхом поддержал Сеня.

– Голос рассудка должен победить! – Комарик опустил ладонь на плечо Сени. Взгляд его устремлялся в потолок и сквозь, туда, где небо, где птицы, где космические корабли бороздят. – Надо бороться!

– Да, бороться, – повторил Сеня, но не слишком громко.

– Я убеждён…

Дверь приоткрылась и в гримуборную просунул красный, из гуммоза, нос клоун Стёпка.

– Без пяти! – бодрым голосом горниста возвестил он. – Пора!

Нос скрылся за дверью.

– Без пяти! – ахнул Комарик. – Как? Уже!

– Уже, – то ли подтвердил, то ли ужаснулся Сеня.

– Ох, – плаксиво простонала Рая, всплывая с облегчённо выдохнувшего дивана.

– Пиджак! – Комарик заметался по комнатке ещё быстрее. – Где, где пиджак?!

– Вот, вот! – Верный Сеня стянул с вешалки пиджак и поспешил к Комарику.

– Где?!

– Вот же, Оскар Евгеньевич.

– Опаздываем! Господи… Ну, команда, с богом!

Запихивая себя на бегу в пиджак, Комарик вперёд всех выскочил из гримуборной и, натыкаясь на огрызающихся униформистов, засеменил к арене по затенённому проходу между клеток. У форганга замер, приосанился, нахмурился, расслабился, вживаясь в роль. Остальные тянулись следом. Сеня, Костик, Рая. Девушка поджимала губы, стараясь унять их дрожь. Костик обернулся, заметил, похлопал её по плечу. Рая вздрогнула.

– У тебя в этой сцене почти нет слов, – ободрил Костик, как мог.

– Да всё равно. – Она потянулась было к своему лицу, но одёрнула руки, едва коснулась пальцами щёк.

– Ты будешь блистать. – Костик предпринял вторую попытку ободрить, и на этот раз, кажется, успешно. Рая слабо улыбнулась, словно в прорехе пасмурного неба блеснуло лучиком солнце.

– Свет. Сейчас приглушат, – озвучил Комарик, выглядывая из-за занавеса. Стёпка, который стоял тут же, шутливо погрозил ему пальцем: мол, не вывались на манеж раньше времени. Сквозь форганг в проход прорывалась бравурная музыка. «Выход гладиаторов», конечно же.

– Приглушили, – сказал Комарик.

– С богом! – благословил Стёпка, точь-в-точь как Комарик давеча в гримуборной, и посторонился, пропуская артистов на манеж.

– Будет космос, – шепнул напоследок Костик Рае и успел заметить румянец на её щеках.

Они вышли на арену и бесшумно разбежались по местам.

Музыка смолкла. Зал дышал. Словно ветер проносился по кронам леса, замершего в ожидании восхода луны, и шелеста совиных крыльев, и шуршания зверьков в траве. Но запах, цирковой, ни с чем не спутаешь: попкорн, и жареные в масле орешки, и свежие клейкие опилки, и – совсем чуть-чуть – слоновий навоз. И ещё что-то горячее, душное, как нагретая пластмасса – неименуемое. Словно дышал сам цирк. Может, и вправду дышал.

И напряжение, плотное, выжидающее, почти сексуальное. Затем щелчок – вспыхнули прожектора, ударили в манеж, припечатали к опилкам всех, на нём собравшихся, а свет помягче ласково залил ряды кресел, концентрическими кольцами поднимающиеся к куполу, и тех, кто эти ряды заполнял.

Зрительный зал, точно цветник, пестрел от рассевшихся в нём клоунов.

Клоуны-мужчины, клоуны-женщины. Клоуны-дети и клоуны-старики. Даже клоуны-младенцы, завёрнутые в цветастые пелёнки и похожие на ярких отъевшихся гусениц.

На арене стояли четыре письменных стола – три сдвинуты, четвёртый поодаль. Этот четвёртый был отделён от прочих жирной полосой рассыпанного по опилкам талька. Линия обозначала воображаемую стену, разделяющую такие же воображаемые кабинеты. За обособленным столом сидел перед монитором Комарик и водил мышкой по коврику. В соседнем «кабинете» Костик, Сеня и Рая, сутулясь, выстукивали что-то на клавиатурах.

Из конца в конец зала пронёсся лёгкий смешок, словно зрители перекидывали по кругу наполненный веселящим газом шар.

Почувствовав, что те готовы дарить своё внимание, Комарик выпустил мышь, снял трубку с телефона и ткнул в кнопку быстрого набора. Телефон на столе Раи откликнулся суетливым блекотанием. Рая вздрогнула – снова лёгкий смех – и ответила на звонок.

– Пусть зайдёт Путилин, – недовольным тоном протянул Комарик.

Зал взорвался хохотом и одобрительным топотом громадных клоунских ботинок. С первых рядов на арену бросили горсть попкорна в знак поддержки – шутка, как и в предыдущие вечера, зашла. Огромная, похожая на торт клоунесса, сидящая у прохода, держалась за пузо и тонко заливалась: «У-и, у-и!», чем только раззадоривала соседей.

Дав зрителям отсмеяться, Рая боязливо вжала голову в сдобные плечи и ответила:

– Хорошо, Оскар Евгеньевич.

Комарик повесил трубку и величественно откинулся на спинку кресла. По залу прокатились отголоски недавнего веселья. Толстуха у прохода вытерла перчаткой слезящиеся глаза и размазала грим.

– Костя, Оскар Евгеньевич велел зайти, – сказала Рая.

Зал прыснул. Не так мощно, как от реплики Комарика, но это и правильно: веселье – оно как качели. Взлетит и спадёт, чтобы взвиться снова.

Костик с явной неохотой поднялся, обогнул стол и под фырканье публики подошёл к воображаемой двери в кабинет босса. Постучал в неё, открыл и заглянул.

– Вызывали, Оскар Евгеньевич?

– Вызывал.

Комарик легко соединял в голосе капризность и сухую державность. Талант, самородок, почти гений – не играет, а живёт на арене. Неудивительно, учитывая его опыт: до Референдума Веселья Комарик руководил крупной компанией.

Зал и теперь воздал должное его игре. Под купол цирка взмыл стаей птиц дружный хохот, волнами вспенились аплодисменты. Но шум веселья скоро стих, ибо зрители знали – время настоящих оваций пока не настало.

Костя вошёл в невидимую, существующую лишь в воображении присутствующих дверь: плечи опущены, голова поникла, взгляд тянет к полу.

– Есть информация по платежам «Элкомпромснаба»? – вопросил Комарик, не тая недовольство. Шпрехшталмейстеры Рудик и Ёршик, белый клоун и рыжий клоун, отступившие к барьеру, одобрительно кивнули. Занавес колыхнулся, раздвинулся на миг, и из бреши в ткани показались зелёные кудри и красный нос Стёпки: как водится, директор цирка наблюдал за представлением.

– Пономаренко прислал табличку, – пролепетал Костик. Сегодня он старался как никогда. – Но там нет актуальных данных по сентябрю, октябрю и ноябрю. Пономаренко говорит, что не может их пока подобрать, там были перерасчёты, и он запросил сведения по осени у «Элкомпромснаба»…

С каждым его торопливым словом лик Комарика, казалось, всё туже закручивался в узел, будто невидимая рука ухватила его за остренький нос и заводит, точно механический будильник.

– Ну сколько времени прошло?! – вырвался раздражённый вопрос из узла плоти, в которое превратилось лицо Комарика.

– Десять дней…

– Скоро месяц уже! – Комарик впервые посмотрел на вошедшего белыми от злости глазами. Ребра ладоней ударили по столу – точно опустились миниатюрные гильотины. – С нас требует отчёт Овчаров!

Зал покатился со смеху. Размалёванная толстуха опять разразилась своим «У-и, У-и!», заглушив первые ряды, что лишь подстегнуло хохочущих. Рудик беспомощно всплеснул руками в сторону клоунессы: мол, что с ней поделаешь? – но уголки его обведённых чёрным губ подрагивали в улыбке. Менее сдержанный Ёршик передразнил клоунессу: «У-и, у-и, у-и!» и загрохотал своей трещоткой.

Зал стих, и черёд говорить настал Комарику.

– Овчаров, – застучал он пальцем по столу, – Овчароф-ф каждое утро берёт список сотрудников и смотрит: кого уволить, кого уволить, кого же уволить? Он меня вызовет и спросит, подскажи, Оскар Евгеньевич, кто не справляется? А я скажу: Путилин не справляется. Ты же не тянешь. Костя, я не в том уже возрасте, чтобы тебя тянуть!

– Оскар Евгеньевич, но если Пономаренко…

– Пономаренко не в моём отделе! Значит, иди к Пономаренко, садись рядом и вместе разбирайтесь! – Комарик ещё не кричал, но был готов перейти на крик – бог свидетель, как готов. Ждал лишь момента, подходящего для удара.

Зал же вновь возликовал. Ладони, перчатки и варежки колотились друг о друга, как борцы рестлинга. Стёпка высунул из-за занавеса голову целиком. Предовольный.

– Теперь, – переключился на новую тему Комарик, и зрители враз стихли, ловя каждое его слово и жест. – Я звонил тебе двадцать пять минут назад. Ты не отвечал.

– Я был в туалете. – Костик блистательно изобразил удивление таким поворотом в беседе. Зрители весело загудели.

– А десять минут назад? Все ещё в туалете?

– Спустился к автомату за кофе.

Зрители прыснули, и Рудик взмахнул им рукой. Мол, погодите, то ли ещё будет! Наберите воздуха!

– Два раза я тебе звоню, и оба раза тебя нет. Рая, бедная, не знает, как тебе выгородить, говорит мне, что ты вышел…

От отчаяния Костик даже ошибся в имени Комарика:

– Оскал Евгеньевич, но я правда выходил!

Зрители, однако, сдержали себя. Толстуха прикрыла пасть обеими руками. Из-под пальцев прорывалась икота.

Долгожданный, лелеемый момент наступил: Комарик заорал:

– А раньше как было?! Я тебе звоню, а ты не берёшь трубку! Я к тебе подхожу: «Ко-остик, Ко-остик», а ты плейер слушаешь!

Взрыв! А-ха-ха! О-хо-хо! Уи-и, у-и, у-и!

– Оскар Евгеньевич, я…

– ВЫНЬ ХУЙ ИЗ УШЕЙ! – взвизгнул Комарик, вытаращив глаза. Костика пригнуло к земле, будто он очутился на планете с повышенной гравитацией. За «стеной» Рая и Сеня вжались в кресла, сползли под столы.

Зал неистовствовал. То был нет, не хохот – слоновий рёв. Рвались хлопушки, конфетти летели на опилки, гудели дудки, рожки и вувузелы. Толстая клоунесса скатилась со своего места в проход, парик слетел с её головы, обнажив «ёжик» натуральных волос. От хохота клоуны раскашлялись. Кто-то уронил грудничка, и неясно было, вопит кроха или ликует вместе со всеми. «Минута смеха полезнее стакана кефира», – провозгласил Рудик, но его слова потонули во всеобщем веселье.

– Ещё раз я увижу, что ты слушаешь музыку!.. – Комарику удалось перекричать зрителей только наполовину. Вторая часть его заключительной фразы потонула под лавиной аплодисментов. На опилки посыпались искусственные цветы, ароматный попкорн. Комарик неуклюже заёрзал в попытке встать с кресла – настало время кланяться зрителям. По соседству начали подниматься из-за столов Рая и Сеня.

Костик не суетился. Он распрямил плечи и, сощурившись, осмотрел ряды. Нырнул рукой за лацкан пиджака, запутался в нём, что-то поискал, нашёл, попытался достать.

Раздвинув занавес пузом, на манеж выплыл Стёпка. Взмахнул зрителям фиолетовым цилиндром. Из динамиков грянул старый добрый «Московский цирк».

– Почтеннейшая публика!.. – успел произнести он, пока Костик путался в одежде, и осёкся, когда увидел – вместе со всем залом – пистолет в руке победившего пиджак артиста. Рот Стёпки превратился в обведённое белилами, ширящееся «О». Казалось, лицо клоуна проваливается в него, как в воронку на песке.

Хотя многие посетители цирка видели сценку «В офисе» не единожды, они решили, что та продолжается с новым финалом, и начавший было стихать смех вспыхнул с новой силой. Пистолет в вытянутой руке Костика – древний ПМ, где он только раздобыл его? – метался, будто стрелка компаса в магнитной аномалии: от Комарика к Стёпке, к зрителям и снова к Комарику. Последний начал бледнеть, выцветать, словно его намазали гримом, как Рудика, словно вот-вот положат в гроб; но Костик, определившись, произнёс: «Не ссы, Евгенич», нацелил пистолет на Стёпку и нажал спусковой крючок.

Бабахнуло. Жёлтый клоунский костюм, обтягивавший грушеподобную тушу Стёпки, лопнул чуть выше солнечного сплетения. Из дыры, в которую выстрелом вбило помпон, брызнуло разноцветное драже: оранжевое, синее, зелёное. За конфетными брызгами оказалась почти не видна струйка крови, змейкой побежавшая по Стёпкиной груди. Клоун выронил цилиндр. Испуганное выражение на его лице сменилось утрированной гримасой боли. Смех и аплодисменты заткнулись, но музыка продолжала греметь, гулко и вибрирующе, точно под куполом сталкивались друг с другом ванны, подвешенные на тросах. Костик выстрелил снова.