Механический бог

Подобравшись к горизонту происходящего на гребне песочного бархана, я сделал последний рывок, и заглянул по ту сторону… Там, в этой невозможной запредельности за краем мира, тысячи завороженных временем течений плыли через вечность – мириады затерянных и забытых в бесконечности потоков. В каждом из них возникали и растворялись миры, страны, города, судьбы – без смысла и цели. Никто никогда их не видел и больше не увидит. Все великие достижения и падения теряли значение, обращаясь в золотистый прах. Для создателя в этой вечности все было равноценным. Одни формы обращались в другие – все двигалось, менялось, рождалось и вновь обращалось в шафрановый пепел в этой безбрежной пустыне бытия. И я знал, что здесь так было всегда. Такова природа существования. Все приходит, чтобы уйти. Смерть приводит к рождению. И так без конца. Осознавать все это, оставаясь чувствующим существом, было невыносимо. И меня накрыла нечеловеческая отрешенность.

Я вспомнил, что оттенки этого состояния ко мне приходили и раньше. Все это уже было – и эта пустыня, и этот бархан. Я увидел образ человека, зовущего меня в путь – за собой. Но тогда я не был способен пройти за ним до конца. Я был слишком тяжел для этого песка. Это было очень давно – в какой-то другой жизни. А сейчас я прошел, я здесь – один. На глаза наворачивались слезы необъяснимой мистической ностальгии. Оттенки любых человеческих переживаний казались невыносимо глубокими, словно грани кристалла вечности. И тогда я перестал держаться, и отдал себя песне этой живой пустыни. Сознание потеряло связь с плотной формой, и тут же было подхвачено потоком неисчислимых голосов, который понес его за собой в свободном беспрепятственном течении. Я понял, что скрывалось за каменной стеной белого шума. Меня словно вывернуло наизнанку, и внимание начало растворяться в потоке бесчисленных течений. Это – свобода абсолютной спонтанности, без выбора и без ограничений.

Казалось, меня несло в этом пространстве звука целую вечность. Затем я увидел в нем рябь, через которую стали прорываться очертания знакомых форм. Какой-то человек с почти родным лицом протянул ко мне руку, и легонько шлепнул меня по щеке. Это был Вальтер.

Глоток воздуха.

– Не может быть! – изумленно прошептал врач, глядя на дисплей своего прибора.

– Чего не может быть?

– Все, э-э-э, все в порядке! Все привиты. Мне пора!

– Вы знаете, кто его отец? Если вы ввели Тэо дозу вируса, превышающую иммунную норму…

– Я знаю, кто его отец, – перебил врач со злой улыбкой. – Вас всех привили идентичным кодом, – он поднял свой прибор. – Техника не ошибается, – сказав это, он выбежал из комнаты.

«Наставник назвал меня по имени, – первое, о чем я равнодушно подумал».

– Парень! – он смотрел мне в глаза. – Как ты?

Я ошарашенно оглядывался по сторонам. Мой ум стремительно собирался в кучку. Над макушкой, словно зажженная лампочка сияло сознание, пробившееся за пределы моей твердой головы.

– Тэо, – обратился ко мне Макс. – Я видел, как этот мозгоеб ставил тебе прививку. Какой-то он был перепуганный. Ты в порядке?

Реальность почти мгновенно стянулась до привычного мира, и ум начал с безумной скоростью складывать смыслы.

– Может… оскорбился на правду про свою компанию? – вдруг рефлекторно собрал я набор знакомых слов.

– Наверное, – удивленно кивнул Макс. – Правда позорит покрепче поклепа.

– Да ты, я смотрю в полном порядке, – неуверенно сказал Вальтер.

– Ему к врачу надо, – беспокоилась Анна.

– Врач только что убежал, – заметил Давид.

– А что со мной было? – спросил я. – Где… где я был?

– Вот и расскажи, где ты был, – предложил наставник.

– Ты с полминуты не реагировал, – сообщал Макс. – Отрубился что ли?

«Всего тридцать секунд?!».

Привычный мир проворно занял свое почетное место единственной и окончательной реальности. И я уже начинал сомневаться, что видение пустыни было не только реалистичной фантазией. Так уж получается, реальным кажется (но не является) то, что продолжительно, то, к чему привыкаешь – чем бы оно ни было. К тому же, как я помнил, даже в осознанных сновидениях всегда присутствует ощущение, что это – и есть реальность, не говоря уже про обычные сны, где всякий бред принимаешь за чистую монету. Но этот «сон» все же был особенным. Мне хотелось верить, что видение пустыни имеет свое судьбоносное значение. «Возможно – это какой-то важный урок, думал я».

– Ты это… с отцом своим обсуди. Он же сечет в этих делах, – предложил Макс.

– Ладно, – сказал я неискренне.

Я отвык обсуждать со своим вечно отсутствующим отцом свои личные проблемы, тем более что проблем в случившемся, я для себя пока что никаких не видел. Мне хотелось верить, что это видение было проявлением той мудрой силы, что пишет мою судьбу. И жаловаться на эту «силу» – означало не доверять ей. Но я, тем не менее, на всякий случай допускал, что в этой моей вере могла проявляться и моя слепая гордыня.

Когда все начали расходиться, наставник подозвал меня.

– Ты – молодец, – сказал он. – С этими мозгоправами только так и надо. Строят из себя полномочных представителей истины… А сами – по уши в неврозах.

Я скованно кивнул. Наставник крайне редко хвалил меня, поэтому раньше времени радоваться таким авторитетным поглаживаниям совсем не хотелось.

– Ты пообщался с Рафаилом. Он ответил на твой вопрос?

– Да, подробно. И не только на него…

– Ты с ним осторожней – он непростой человек.

– Мне показалось он такой… добрый. Про вас хорошо отзывался.

– Такой добрый… – спопугайничал Вальтер, – а это имеет значение в обучении? Для тебя, очевидно, не так важны знания, как одобрение твоей типа глубокой личности, – кривлялся наставник. – Индульгируешь, как сукин сын!

На колкие слова Вальтера внутри почти ничего не отозвалось. Если раньше его замечания были подобны царапинам на стенках моего ума, в этот момент они воспринимались, как мелкие камешки, бесследно ухнувшие в пропасть моего восприятия. Видимо такой эффект в силу интенсивности недавних переживаний дало расширенное сознание – если раньше мысленные образы заполняли его полностью, увлекая внимание за собой, в этот момент они походили на мелкое постороннее ничего не значащее шевеление в огромном пустынном зале. Словно снежинки, мои мысли таяли в теплом пространстве сознания высоко от бренной земли со всеми ее мелодраматичными отождествлениями. Равнодушная отрешенность, тем не менее, не мешала мне думать и реагировать. «Превосходное состояние!».

– Наверное, вы правы, вам виднее, но наши занятия для меня очень важны, – безучастно подыграл я наставнику.

– Верю, – сказал он снисходительно. – Кстати, в ближайшее время я планирую начать курс по самолюбию и комплексу неполноценности. Так что будем пробивать твои потребности с двух флангов.

Услышав это, мой поверхностный ум (я воспринимал его как бы со стороны) рефлекторно захотел спрятаться, и я сменил тему.

– Вальтер, а почему вы советуете быть осторожней с Рафаилом? Есть какая-то опасность?

– Как тебе сказать… Ты просто не представляешь, с кем имеешь дело. Он будет тебе говорить именно то, что ты должен услышать, и ни одной лишней эмоции. Он будет казаться человечным, только потому, что это каким-то образом влияет на тебя.

– Серьезно?

– Все его слова – это программы, скрытые семена, которые он сеет в подкорку. Со временем они начнут прорастать, а ты будешь думать, что таков твой жизненный выбор. Ты сам не заметишь, как начнешь подчиняться ему. Я когда понял, с кем общаюсь, уже было поздно – я уже становился наставником, хотя сам этого, возможно, совсем не хотел. Мне до сих пор сложно сказать… – откровенничал Вальтер.

– А мне Рафаил сказал, что на человека и без того постоянно что-то влияет – родители, учеба, СМИ…

– Разумеется! Тэо, я не смогу тебя убедить. Он превосходит меня. Все его внушения выглядят ненавязчивыми. А если покажется иначе, значит и в этом есть свой умысел. Пойми, когда я рассказываю о проекциях, для меня самого все это на половину – теория, которую личный опыт до сих пор подтверждает. Для него – не существует теории. Рафаил – один из старших. Он говорит только о фактах, либо предупреждает о теоретичности сказанного. У них такие правила. Старшими наставниками становятся единицы из нас.

«Как мало я знаю о пси-корпусе».

– От него можно получить все ответы на все вопросы?

– Повторяю тебе, дурачок, он будет говорить только то, что ты, по его мнению, должен услышать.

– Какую же он преследует цель?

– Лучше тебе не знать.

– И все же?

– Он сделает из тебя отрешенного наставника-наблюдателя и проведет через холод и тьму, чтобы ты отбросил все иллюзии и сомнения.

– Звучит интересно…

– Ты, что, совсем тупой? Это не игрушки. Все переживания будут настоящими – совсем как «дерево Саваны». Все твоя карма будет выворачиваться наизнанку.

– А зачем вы меня к нему направили?

– А кто же знал, что он тебя учить начнет… Видимо, что-то такое он в тебе увидел.

– Не знаю, что и сказать. Спасибо, что предупредили.

– Пожалуйста. Мне не жалко.

«Может, Вальтер просто приревновал ученика? Хотя, это вряд ли, думал я. На него совсем не похоже. Но такие вещи – мало на кого похожи. Ведь мы все шифруем свои неврозы, обряжая их в благовидные маски. Дескать, это я просто забочусь, предупреждаю…»

Я сам не верил этим своим мыслям. Просто на душе стало немного тревожно – мне было интересно наблюдать, как эта холодная энергия сочится сквозь правую сторону грудной клетки. И в то же время включился непокорный инстинкт ненасытного любопытства. «Да, я – марионетка, которой управляют за нити моих переживаний. Я – программа, действующая спонтанно (или механически?) под влиянием тысяч встроенных в нее функций».

Уже к вечеру вся моя блаженная отрешенность без следа улетучилась. Инерция снова взяла верх, сузив своими свинцовыми объятиями мое сознание до его повседневных границ.

Храм фальши

За тридцать дней до озарения

Я обратился в миграционную службу Цитадели, и передал им информацию о Серафиме – бизнесмене, которого я повстречал на поверхности. В тот же день, вечером в моем терминале появилось сообщение с казенной символикой, из которого я узнал, что Серафим благодаря моим «усилиям» станет модератором. В этом сообщении мне объявлялась официальная благодарность, а в самом низу была пометка о расширении для меня правительственной бонусной программы, и зачислении весьма приличной суммы на личный счет. Оказывается, Серафим подходил системе по каким-то важным параметрам, и должен был отправиться на курсы посредников (так у нас называют модераторов-надсмотрщиков, которые верховодят на поверхности мирской жизнью). Для Серафима – это был реальный карьерный взлет без шокирующего отрыва от мирской сансары. Так что, как ни крути – все были в выигрыше.

От меня по доброй традиции, без всяких формальных обязательств, полагалось завести с Серафимом подобие приятельских отношений, ознакомив его с местным бытом, чтобы он в новой для себя жизни, чувствовал поддержку. В частности, все мигранты с поверхности традиционно посещают «храм фальши» (так у нас называют огромный склад, где хранятся золото и деньги), куда я любезно согласился Серафима сопроводить.

– Тэо Михайлович, вы не представляете, как я вам благодарен! – сообщил он приторным тоном при встрече.

Кстати, по поводу моего отчества. Эта часть родового имени перешла ко мне от отца. Это было связано с нашими ни то русскими, ни то болгарскими корнями. Обычно, обращение по имени и отчеству подразумевало особый род почтения к его обладателю. И так как я сам в этой жизни ничего достойного уважения для системы пока не создал, то ощущал нечто схожее со стыдом, когда ко мне обращались по отчеству. Я вежливо попросил Серафима общаться со мной на равных.

– Как скажешь, – тут же с бесстыдной легкостью переключился он.

Мы проехали на транспортнике до площадки, вымощенной серыми плитами, которая примыкала к зеленому парку. Железная птица мягко прижалась к земле, и мы вышли. Серафим вертел головой как младенец, оглядывая все вокруг. Даже я, привыкший к местным пейзажам, понимал, насколько разительно они отличаются от мирской ветоши. Я невольно ощутил гордость – мне нравилось думать, что я сам как-то причастен к местному благолепию, которым Серафим так искренне восторгался.

Пройдя по посадочной платформе, мы направились к парку. У входа висела гравированная табличка со странной надписью – «Аварийный выход из кризиса».

– Просто невероятно, – сказал Серафим, – какой потрясающий город! Весь Брюссель нервно курит в сторонке.

Я улыбался, предвкушая, что будет дальше – «храм фальши» впечатлял даже чванливых искушенных модераторов.

– Это что, кролики? Живые?!

Мы шли по мощеной разноцветными плитами дорожке посреди утопающего в зелени парка. По траве между величественных дубов действительно прыгали маленькие пушистые зверьки. А где-то вдали, теряясь в зеленых просторах, расхаживал андроид-садовник.

Навстречу нам прошла парочка – парень с девушкой оживленно кокетничали, не обращая на нас внимания. Молодежи в подземном городе немного, а еще меньше маленьких детей – объекта болезненной зависти многих модераторов. Большая часть населения в Цитадели отбирается с поверхности, а своих детей рожать позволяется только отличившимся перед системой – таким, как мой отец.

Глядя на парочку, я вспомнил Соню, и внутри зажегся огонек томления. Я тут же принялся обесценивать и растворять это прекрасное переживание по методике пси-корпуса. Через несколько минут на его месте остался маленький вихрь, почти лишенный заряда.

Вход в элеватор в форме огромного конуса покрытого классически светло-серым металлом, заметно контрастировал с оформлением парка. Мне вспомнилось, как мы с Соней входили в метро.

«Почему я опять о ней думаю? – подумал я с оттенком самоосуждения».

Спустившись на один из нижних уровней Цитадели, мы с Серафимом прошли по узкому туннелю, который несколько раз сворачивал и разветвлялся. Серафим втянул голову в плечи.

– Все в порядке? – спросил я.

– Да, – скованно ответил он. – Но как представлю, что над нами целый город, становится не по себе.

– Привыкнешь – в городе таких лабиринтов полно. Без имплантатов и навигатора можно сгинуть. А так – десять минут и мы на месте.

– Ты только от меня далеко не отходи, – попросил он с едва заметным надрывом в голосе.

– Привыкай, – кивнул я усмехаясь.

– Тэо, а ты никогда не думал, что мы похожи на гномов? – Серафим уже считал себя модератором, объединив нас своим «мы». «Какое нахальство!»

– Сема, ты только вслух такое больше никому не говори. Мне можно, я пойму. Но многих здесь это сравнение раздражает.

– Не знал.

– Говорят, что на поверхности, где-то в лесах Сибири живут модераторы-отщепенцы. Они нашими технологиями не пользуются, зато преуспели в работе с психической энергией. Этим и живут. Кто-то называет их эльфами, а кто-то – лесными выродками.

– Ни фига себе! – удивился Серафим. – И давно они там – в Сибири?

– Судя по слухам – уже лет триста.

– А как они там живут без технологий? У них даже интернета нет?

– А как люди жили триста лет назад… Вот так и живут – экологично. Ты же видел «Аватар»?

– Охренеть! Конечно, видел!

– Говорят, среди них были старшие наставники – наблюдатели… преуспевшие в работе с тонкой энергией. Им от жизни много не надо. Созерцают себе… В общем – лесные пофигисты. Но все это, опять же, слухи.

Мы, наконец, приблизились к «храму фальши». Узкий коридор привел нас в тускло-освещенный гигантский зал такой протяженности, что его противоположный конец сужался в точку. Высота храма от пола до бледного потолка составляла около сотни метров. Серафим раскрыл рот от изумления. В десятки рядов здесь простирались высокими столбами бумажные банкноты со всего мира. Зал был освещен фосфорически неживым синевато-зеленым сиянием тысяч ламп, в дополнение к которым с далекого потолка свисали грандиозные свечные люстры.

– Охренеть… – только и услышал я. Серафим сам оторвался от меня, и, размахивая руками, пошел к близстоящему ярусу наличных денег.

– Сколько здесь? – спросил он.

– Во всем зале?

– В этой колонне, – он указал на ближайший столп банкнот.

– Где-то пятьдесят миллиардов долларов, – ответил я.

– Это же, почти, состояние Билла Гейтса!

– У Гейтса по нашим данным сейчас – около сотни. Но официально, конечно – меньше.

– А сколько во всем зале?

– Где-то сорок триллионов.

Серафим промолчал, но взгляд его выразил какое-то остекленевшее безумие.

– А разве так может быть? – спросил он монотонно в полголоса. – Во всем мире денег меньше, чем тут.

– Бумажных-то, конечно меньше, – ответил я равнодушно. – Тут у нас больше половины – вышедших из обращения. Сохраняем для кучности, – сказал я так, будто сам был причастен к этому делу.

– А сколько всего бабла в мире? – спросил он.

– Чисто мирских – весь агрегат М1, я думаю, составит триллионов двадцать, – прикинул я. – А кредитных – еще около сотни.

– Теперь ясно, почему бабло «воздухом» называют, – заметил он. – Реальных денег в банках попросту нет.

– Тут у нас не только деньги, – сообщил я торжественно. – Последний ряд – золото.

Серафим посмотрел на меня испуганно, и ничего не сказав, заковылял вдоль рядов с банкнотами. А я остался стоять на месте, упиваясь гордостью за свой народ. Я чувствовал себя так, будто сам лично обладал чем-то ценным для этого человека, и сейчас этой великой ценностью снисходительно делился.

А Серафим удалялся все дальше и дальше, пока фигурка его тела на фоне бледного горизонта не стала совсем крошечной. Кажется, он остановился, но мне уже было сложно различить, как он был развернут ко мне: лицом, или спиной. Я поднял руку на уровень глаз, и поместил его маленькое тело между указательным и большим пальцем. Серафим был – не больше мухи. Не смотря на то, что этот визуальный фокус, не возымел бы никакого реального эффекта, сжимать пальцы мне не хотелось. «Все-таки я ничем не лучше этого мирянина, думал я. А может и хуже». Моя гордыня дала предсказуемый постэффект, и в голове стали проноситься унизительные проекции о собственной ничтожности и никчемности. «Какой же я все-таки хороший и добрый человек, – в итоге удовлетворенно подумал я».

Серафим вернулся приблизительно через час, и начал впопыхах говорить:

– Я все понял, Тэо! Я увидел эту вневременность! Люди тысячи лет потели и разрывали в кровь руки ради этого. Мы же всю жизнь гонимся за этим, – он махнул рукой в сторону колонн с деньгами. – А ведь это же – просто бумага – пустышка. Я давно это чувствовал. Но сейчас я это понял. Это же целая история, здесь, в этой комнате – вечность! – Серафим говорил возбужденно и так сумбурно, что в моем уме пронеслась неуклюжая порция проекций о Давиде. – Мы же всегда думали, что это – решение всех проблем. А на деле – это пустота. Даже меньше. Вообще – ничто! И это «ничто» держится на всеобщей вере в то, что оно чего-то стоит. А потом государство организовало вокруг этой пустоты монополию. А ведь все самое важное не может быть куплено за деньги: качества, опыт, разумность, интеллект, и что-то еще более ценное… Я пока не могу назвать – не знаю, как сказать…

– Я понимаю, – ответил я. – Именно это тебя и привело к нам.

– Да! И я ведь раньше не понимал даже. За деньги душу не купить, а вот продать – сколько угодно. Воочию видел!

– Это точно, – согласился я.

– Я когда первый лям заработал, думал – сейчас заживу! – возбужденно говорил он. – А нифига! Было все то же самое – только в десять раз дороже. Деньги – это же просто способ сделать рабство добровольным, чтобы ни один невольник никогда не догадался, что его свобода – недостижимая фикция, на которую он усердно пашет всю свою жизнь!

Я начал догадываться, почему миграционная комиссия посчитала Серафима такой ценной находкой. Он успел здорово повариться в мирских иллюзиях, но при этом, где-то в глубине души оставался незатронутым, и без всяких затруднений покинул храм всемирной фальши.

Коктейль счастья

За двадцать пять дней до озарения

Занятие проходило в небольшом кафе, представлявшем собой цилиндрическую емкость с прозрачными стенами внутри огромного аквариума. Мимо нас проплывали равнодушные акулы, полосатые лоцманы и мелкая рыбешка. Закругленный потолок создавал ощущение, словно мы пребывали в огромном пузыре посреди живого океана. Под ногами между прозрачным полом и зелеными водорослями с отростками коралловых рифов всех цветов радуги, искрился серебристый планктон. От всей обстановки исходило ощущение какой-то непередаваемой райской свежести. «Вот бы привести сюда Соню, – подумал я».

Других людей в кафе было немного. Соседние столики пустовали. Рядом с баром сидела небольшая компания с огромным тортом, занимавшим почти весь стол – видимо, что-то праздновали. У барной стойки – еще двое оживлено беседовали. К нам подошел андроид-официант. Все сделали заказы: Макс – бутылку джинанаса, Анна – полулитровый стакан латте с трубочкой и какой-то многослойный десерт, Давид – большую пиццу и чайничек черного чая, Хлоя и Тим заказали скучно-полезные свежевыжатые соки. Я вспомнил, как посещал «Уроборос» с Соней, и попросил принести два коктейля – аналогичные тем, что она заказывала в тот день. Я даже решил распить их в том же порядке, чтобы эти два оттенка жизни с красивыми названиями «фруктовая вечность» и «райский пепел» позволили мне ощутить тот же «опыт», будто это как-то приближало меня к тем блаженным проекциям, которые я навешивал на сердцу милую Соню. Вальтер заказал кальян с яблочным табаком на молоке. Чувствовалось, что он наслаждается обстановкой, и мы тоже невольно расслабились.

Когда андроид-официант удалился, я заметил, что на прозрачной стене рядом с нами висит рекламный плакат, изображающий алчущих людей, тянущих свои сальные руки к многослойному коктейлю с трубочкой и зонтиком. От каждого слоя напитка исходили стрелки, ведущие к подписям, которые соответствуют человеческим чувствам: «блаженство, радость, вожделение, вина, апатия, безнадега, страх…» Подписей было много. Положительные слои коктейля были на поверхности. Видимо, поэтому к нему и тянулись все эти руки. А рядом был другой плакат, изображавший почти аналогичную картину, но без протянутых рук. Разница заключалась в иной последовательности слоев – на поверхности была грусть, под ней – вина, еще ниже – любовь, блаженство… Общий смысл был понятен – люди видели только поверхностные слои коктейля, исходя из чего, и делали свой поверхностный выбор.

– Большинство мирян, – заговорил наставник, – живут в занимательной зависимости от вещей, – он раздвинул руки, как бы изображая «вещь» между ними. – Фактически, вещи для них являются представителями переживаний. Игрушки – это интересно, развлечения – увлекательно, учения – утомительно, учения в качестве игрушек – опять увлекательно, а деньги, так вообще – счастье, – сказал он вздыхая. – Хоть на поверхности и говорят, что счастье не в деньгах, но искренне в это уже никто не верит. На деньги миряне покупают вещи. А вещи – это такие магические ключи к переживаниям. Есть вещь, значит, есть и переживание по поводу ее обладания. Наличие конкретных вещей создает конфигурацию состояния. Поэтому у мирян изо дня в день просыпается инстинкт хаповства. Им порой кажется, что чем больше они нахапают, тем проще им будет намешать по своему вкусу из этого нахапанного свой уникальный «коктейль» счастья.

«Интересно, – подумал я, – это он сейчас придумал про коктейль, услышав мой заказ, или это какой-то учебный фразеологизм?»

– Вещи реально делают мирян счастливыми? – удивился Макс.

– Когда удается отхапать чего-нибудь существенного, в конечном итоге жадный мирянин все равно фрустрируется и переживает облом. Даже при наличии необходимых вещей, им все равно всегда чего-то не хватает! – гневался Вальтер.

– А у нас типа все иначе? Мы не хапаем?

– В Цитадели, мы изучаем проекции, поэтому старые модераторы хапают, – э-м-м, – оговорился он, – работают не столько с вещами, сколько конкретно с переживаниями.

– Ясненько, – прошептал Макс. – Значит, хапаем с ханжеской ухваткой.

Андроид-официант принес десерт с напитками, и я приступил к поглощению «фруктовой вечности».

– Проекции, – продолжил Вальтер, – подобны слайдам, которые проецируются светом проектора на белый экран. Проектор – это психика. Экран – это жизнь. Проекции – это содержание психики – слайды, сквозь которые мы смотрим на чистый экран существования. Таким образом, мы всю свою жизнь реагируем на самих себя, при этом по неведению полагая, что реагируем на мир. Проекции – нереальны, реален – чистый экран жизни, по которому мы своими проекциями рисуем свою личную драму.

– Какое-то самопредательство, – заметил я.

– Вот именно! – энергично согласился наставник. – Непросветленный человек бессовестно изменяет жизни со своей жизненной ситуацией, целиком состоящей из лживых образов его ума. Наши субъективные нереальные проекции воспринимаются как истинная реальность. При этом мы не замечаем экран жизни и проектор психики – цветные картинки на экране полностью поглощают внимание.