bannerbanner
Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского
Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
7 из 7

Для чиновника коронация не токмо служба, но памятник. Какое бы место тебе ни отвели, сей труд во имя Божие и во славу государя – запечатляется на скрижалях история Отечества.

Городовой секретарь их благородие тринадцатого, предпоследнего, разряда в табели о рангах, дворянин Василий Андреевич Жуковский назначен был дежурить у Воскресенских ворот: проверять пропуска допущенных на Красную площадь.

Увы! И на этой службе Жуковский был вторым, товарищем коллежского асессора Дмитрия Николаевича Блудова, чиновника Архива коллегии иностранных дел.

Старший по ранжиру (на целых пять ступеней) был моложе подчиненного на два года – шестнадцати лет от роду, но известность Жуковского в кругах пиитических оказалась для Блудова притягательной. Он тоже писал стихи и был в кровном родстве с великим Державиным, со знаменитым Озеровым, автором «Эдипа в Афинах» и «Фингала». Державину – племянник, Озерову – двоюродный брат.

– Отчего же мы не встречались по сю пору? – удивился Жуковский.

– Ах, Господи! Не я ходил в университет, университет во всей своей красе являлся ко мне. Это – грустно, но родительская воля для покладистых чад неоспорима и укоризне не подлежит. Отца я потерял рано, а матушка даже на службу отпускает меня, всякий раз благословляя. – Блудов был курносый, лобастый, губы на широком лице узкие. – Что ты на меня посматриваешь? Нечто знакомое? Мне бы рот поменьше, да брови домиком – копия Павел! – Блудов засмеялся, и никакой красоты не надобно.

От Александра они были в восторге.

– Мы – счастливое поколение! – сиял глазами Блудов. – От Павла веяло погребом, а теперь у нас, знаешь, что есть? Будущее!

Поток стремящихся на Красную площадь иссяк, и они, сойдясь, наперебой исчисляли друг другу радостные законы Александра.

Начали с помилованья на другой уже день царствования невинно томящихся в тюрьмах, в ссылках, с возвращения на службу разжалованных, изгнанных.

– 15 марта вышла амнистия беглецам, скрывшимся от Павловой грозы в заграницах! – победно вскидывал правую руку Блудов. – 14-го Его Величество снял запрет с вывоза русских товаров.

– Тогда же, 14-го, восстановлены дворянские выборы! – Жуковский поднял обе руки.

– 16-го – разрешен привоз в Россию иноземных товаров.

– Указ обер-полицмейстеру графу Палену о строжайшем запрете полицейскому ведомству чинить обиды и притеснения народу.

– Этот указ издан 19 марта, а 17-го Александр ликвидировал ратгаузы – в губернских городах – и ордананс-гаузы – в уездных.

– Блудов! Для меня самою радостною стала отмена запрещений на ввоз из-за границы книг и нот!

– Возвращение исторических наименований полкам, кои при Павле стали вотчиной шефов.

– Мы забыли указ о свободном пропуске едущих за пределы России и въезжающих в Россию! – почти кричал Жуковский и слышал в ответ:

– Манифесты! Манифесты! Манифесты императора Александра – это песня песней Соломоновых: восстановление жалованной грамоты дворянству, восстановление городовых порядков, предоставление казенным поселянам права пользоваться лесами. Облегчение участи преступников! Уничтожение тайной экспедиции!

– Блудов! Уничтожение виселиц на городских площадях!

– Вот именно – уничтожение. Пусть людей не вешали, но прибивая к виселицам дощечки с именами, – казнили нравственно.

– Отмена шлагбаумов! – вспомнил Жуковский. – Россия была полосатой от шлагбаумов.

– Это еще не свобода, но образ свободы. Не правда ли?

– Не знаю, – помрачнел Жуковский, его радость померкла. – Продажа людей не запрещена, но почему-то запрещено печатать объявления о продаже крестьян отдельно от земли.

– Жуковский! Павел Петрович в день восшествия на престол раздарил новоявленным вельможам 82 000 свободных крестьян! Александру напомнили об отцовской щедрости. Ты слышал, что ответил государь разинувшим роток на человеческие души?

– Нет, не слышал.

– Александр воистину Александр – защитник людей. Он сказал: «Большая часть крестьян в России рабы. Считаю лишним распространяться о несчастии подобного состояния. Я дал обет не раздавать крестьян в собственность, дабы не увеличивать числа рабов».

У Жуковского перестали блестеть глаза.

– А сколько у вас душ, Блудов?

– Много. А у вас?

– Я тоже рабовладелец. У меня – Максим. Бабушка одарила. Мы все повязаны рабством. И еще службой. Служба – такое же рабство. Начальник моей конторы готов меня цепью приковать к столу.

– А где вы служите?

– В Главной Соляной конторе. Ненавижу! Ненавижу мою службу до такой степени, что, любя все соленое, не прикасаюсь к солонкам.

Блудов засмеялся.

– Да как же вам любить крепкосоленую контору, коли правит ею Пресмыкающееся животное?

– Вы знаете прозвище господина Мясоедова?

– Москва любят зубоскальство. Но, драгоценный друг мой, выше голову! Наш вождь – Александр. Имя гордое, зовущее за собою. Не берусь предсказывать, благословит ли Бог нашего государя на подвиги, достойные славы Македонского, но наше с вами завтра – пусть не близкое – блистательно! Александр каждого рожденного в России одарит будущим. Я уже говорил вам это.

Жуковский промолчал: коллежского асессора шестнадцати лет от роду в двадцать станут величать «ваше высокородие». А статскому советнику далеко ли до тайного?

– Я вижу сомнение на вашем лице, Жуковский! Быть нам при государях! Быть!

– Друг мой, Дмитрий! Я – прапорщик. Сержант – в два года, в семь – прапорщик, но я и в восемнадцать – прапорщик.

– Вы, Жуковский, поэт, а поэты в России – ближайшие к трону люди. Поэт в России, Жуковский, звание генеральское.

Бармы пиита

Новый друг – праздник. Дружба пьянит. Андрей и Александр Тургеневы, Жуковский, Блудов стали неразлучными. Дружество их было отчаянно сладостным, тем более что разлука уже на пороге: Андрею нашли место в Петербурге, в Иностранной коллегии.

Шатаясь по Москве, по гостям, друзья нагрянули к великому Дмитриеву. Иван Иванович жил в собственном доме у Красных ворот. Дом был с виду вполне обывательский, внутри тоже ничем не поражал: уютно, светло, в кабинете вместо стен книги.

Иван Иванович давно уже приглашал младую поросль на книжный свой пир. На Андрея Тургенева, на Жуковского смотрел с ласковой влюбленностью.

– Ах, славные мои! Как вовремя-то пожаловали. Сижу и плачу! Боже, как хорошо! Теперь вместе поплачем.

– «Слово о полку Игореве»! – узнал Жуковский раскрытую на столе книгу.

– Сколько раз, Василий Андреевич, сие читано тобою?

– Не менее десяти.

– В сотый раз прочтешь, а сердце будет биться, словно впервой чудо сие открыл: «О, Руская земле! Уже за шеломянемъ еси! Длъго ночь мркнетъ. Заря светъ запала, мъгла поля покрыла. Щекотъ славил успе; говор галичь убуди. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю – славы». – Будто на скрижалях писано!

– Жуковский подумывает сделать перевод «Слова», – сказал Андрей.

– Желание весьма похвальное. Всякий русский пиит должен сделать, хотя бы для самого себя, перевод «Слова». Се – профессор, коему равных нет. «Слово» учит видеть, а не скользить очесами вокруг себя. Учит слышать. Нам ведь постоянно долбит свое внутренний голос, а надобно слышать, что в мире делается… «Уже бо беды его пасетъ птицъ по дубию; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовутъ; лисици брешутъ на чръленыя щиты».

– Иван Иванович, что до точности слова в стихах, то вы и сами мастер первейший! – сказал Жуковский.

Дмитриев глянул быстро, остро.

– Льстишь старику?

– А вспомнить хотя бы, как у вас о поэтах современных сказано:

Лишь только мысль к нему счастливая придет,Вдруг било шесть часов! Уже карета ждет;Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону,А тут и ночь… Когда ж заехать к Аполлону?

Всё в точку.

– С какой, бывало, ты рассказывал размашкой,В колете вохряном и в длинных сапогах,За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой, —

прочитал Блудов, сияя глазами, – Ни единого лишнего слова! Колет, длинные сапоги – эпоха! А дрожащая чашка с чаем?!

– Какие же вы молодцы! – возрадовался Дмитриев. – Вы же совсем зеленые отрочата, но проникли в саму суть поэзии!

Кликнул слугу, велел подать вина и кофею. Ходил по кабинету порозовевший, ворот на рубахе расстегнул. Ивану Ивановичу было чуть за сорок, но – он казался гостям самой историей. Головой вдруг тряхнул:

– Должно быть, чародей наш Ломоносов добыл для русской поэзии семимильные сапоги. Позавчера благозвучный Сумароков, вчера громовержец Державин, но ведь Карамзин-то уже не сегодняшний день! Сегодняшний день поэзии нашей – это вы, господа!.. Вы превознесли мою точность в слове. Се дар нашего поколения – вашему. Точное слово, по Божьей милости, внедряется в русский стих. Хотя бы тот же Клушин, слывущий заурядным:

Жил-был старинного покроюДрагунский храбрый капитан,Наскучил службой, марш к покою,В деревню, штурмовать крестьян.Чтоб дать герою блеску боле,Скажу об нем, каков он был.Он век провел на ватном поле,Купил табак и храбро – пил.Усы колечком извивалисьВкруг носа римского его…

Безыскусно вроде бы – да капитан как на картине. Вот он, весь! А с ним и большинство дворянства нашего.

Слуга ставил на стол чашки для кофе, бутылки, бокалы и, наконец, поднос с закусками, поднос с калачами.

– Люблю московские калачики! – Иван Иванович поднял бокал. – За нашу любовь и преданность русскому слову.

Выпили здравицу Державину, Карамзину.

– Иван Иванович! – спросил Андрей Тургенев. – Говорят, вы чудом спаслись от гнева императора Павла.

– Придумают – чудо! Божья милость! Да ведь и гнева-то не было. Получивши капитанский чин в последний год царствования матушки Екатерины, я тотчас взял отпуск, с твердым намерением выйти в отставку. И вдруг шестое ноября! Прискакал в Петербург и, зная уже о множестве перемен в гвардии, среди высшего чиновничества, тотчас и подал прошение на высочайшее имя об увольнении от службы. Прождал всего две недели. Получаю жданное, да с благословением! Чин полковника, право ношения нового мундира, стало быть, немецкого. Большинство капитанов капитанами и увольняли или же надворными советниками. От радости решил я представиться императору, благодарить. И на тебе! В самое Рождество является ко мне полицмейстер Чулков с приглашением к Их Величеству, а в сенях часовой: стало быть, арест. Надел я мундир полковничий, впервой, и поскакали. Привели нас к императору вместе с Лихачёвым, другом моим, штабс-капитаном. Вводят прямо в кабинет, а там все высшие вельможи, все генералы. Павел Петрович указал нам место против себя и достает письмо из своей шляпы. На столе. «Сие письмо, – говорит, – оставлено неизвестным человеком будочнику. В письме извещается, будто полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев умышляют на мою жизнь. Слушайте!» Прочитал письмо и показывает на Архарова: «Отдаю вас в руки военному губернатору, коему поручил отыскать доносителя. Мне приятно думать, что все это клевета, но не могу оставить такого случая без уважения. Государь такой же человек, как и все, он может иметь слабости и пороки, но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому-либо какое зло».

Бог не оставил нас. Клеветника, слугу брата Лихачева, сыскали на другой уже день. Павел Петрович к руке допустил и сам нас поцеловал. Меня так и словцом удостоил: «Твое имя, Дмитриев, давно мною затвержено. Кажется, без ошибки могу сказать, сколько раз ты был в Адмиралтействе на карауле. Бывало, когда ни получу рапорт: всё Дмитриев или Лецано». Ну а кончилось тем, что я удостоился места за обер-прокурорским столом в Сенате, а после коронации звания товарища министра в Департаменте удельных имений… Такова она, правда, о моих бедах при Павле Петровиче.

– Ах, как же я сердился на Хераскова за его «Царя», – признался Андрей. – Хвалы Павлу Петровичу казались мне благословением тирании. Все эти жуткие указы, все эти полосатые будки, шлагбаумы, перегородившие город. Все эти вахт-вахтеры с их ором: пробило девять часов, пробило десять! Гасите огонь! Запирайте ворота! Ложитесь спать! А указ – обедать всем в час дня?! Вас я люблю, Иван Иванович! Но тот же Державин! Славил Екатерину, славил Павла, ныне катает оды Александру!

Дмитриев рассмеялся.

– За иную хвальбу пиитов жаловали генеральскими чинами, табакерками с алмазами, деревеньками… Есть у меня стишата «На случай од, сочиненных в Москве в коронацию».

Гордись пред галлами, московский ты Парнас!Наместо одного Лебреня есть у нас:Херасков, Карамзин, князь Шаликов, Измайлов,Тодорский, Дмитриев, Поспелова, Михайлов,Кутузов, Свиньина, Невзоров, Мерзляков,Сохацкий, Таушев, Шатров и Салтыков,Тупицын, Похвиснев и наконец – Хвостов.

– И себя не пощадили! – удивился Блудов.

– Да ведь я такой же!

За кофе гости стали просить Ивана Ивановича почитать новые, еще никому не ведомые стихи.

– Редко ныне Муза меня посещает, – признался поэт. – Видно, от чиновничьей службы никак не отойду. За весь нынешний год сочинил басню «Петух, Кот и Мышонок» да сказку про царя и двух пастухов. Прочту прошлогоднее:

Природу одолеть превыше наших сил:Смиримся же пред ней, не умствуя нимало.«Зачем ты льнешь?» – Магнит Железу говорил.«Зачем влечешь меня?» – Железо отвечало.Прелестный, милый пол! чем кончу я рассказ,Легко ты отгадаешь;Подобно так и ты без умысла прельщаешь;Подобно так и мы невольно любим вас.

Улыбнулся. Взял со стола «Слово о полку Игореве» и подал Жуковскому:

– С самого начала давай!

А когда уже прощались, вдруг прочитал, положа руки на плечи Василия Андреевича:

На персях тишины, в спокойствии блаженномЦвети с народами земными примиренный!Цвети, великий росс! лишь злобу поражай! —

и весело посмотрел на его друзей: – Достоин барм русского пиита сей сочинитель?

Василий Андреевич вспыхнул, как маков цвет, но Андрей сказал:

– Они его по призванию!

Элегия

У Соковниных на свечах не экономят. На дворе октябрь, близится ноябрьская вселенская тьма, а здесь – Дом Света!

Андрей Тургенев наконец-то согласился читать свои стихи. Пылкий ниспровергатель Карамзина, он Карамзину представил свою «Элегию», и Николай Михайлович благословил в Андрее молодую русскую поэзию. Молодую и – главное – новую.

Гостиная у Соковниных – образ чистоты. Белые стены, белые кресла, белые вазы. На белоснежных драпировках проступают едва уловимые узоры. Не цветы, не изморозь, а что-то древнее. Человеколикие птицы, человеколикие крылатые грифоны. От сей древности, от загадочного, едва проступающего мира сердце щемит сладостной надеждой. Все тут влюблены, и все в отчаяньи, все счастливы, а в груди у каждого слезы. Может быть, всё еще детские.

Андрей – рыцарь Екатерины Михайловны. Екатерина Михайловна боготворит гений Андрея. Анна Михайловна, забываясь, смотрит на Александра и вдруг – платок к глазам и – с глаз долой. Тургеневы – не пара для старого московского барства.

Соковнины – через боярина Бориса Ивановича Морозова, женатого на сестре царицы Марии Ильиничны, в свойстве с Романовыми. Свойство сие оскорблено неистовым супротивничаньем царю Алексею Михайловичу мученицы Федосьи Морозовой – вдовы Глеба Ивановича. Однако ж опала родовитости не умаляет. И увы, ни талант, ни ум, ни великая ученость – мостов над пропастью худородства возвести не в силах. Разве что маршальские чины, но Тургеневы стремятся не в службу, в университеты.

Жуковский приехал с Митей Блудовым, припоздал, Андрей уже начал чтение «Элегии», и Василий Андреевич Марии Николаевны Свечиной не увидел. Она сидела за клавесином. Василий Андреевич даже поклонился ей, но не разглядел, кто это. Андрей читал:

Что счастье? Быстрый луч сквозь мрачных туч осенних:Блеснет – и только лишь несчастный в восхищеньиК нему объятия и взоры устремит,Уже сокрылось все, чем бедный веселился;Отрадный луч исчез, и мрак над ним сгустился,И он, обманутый, растерзанный стоитИ небо горестной слезою укоряет!Так! счастья в мире нет; и кто живет – страдает!

Василий Андреевич встрепенулся, поднял глаза. Мария Николаевна кивнула ему: это про нас.

Он больше ничего не слышал: сердце подкатило под самое горло. Опомнился, когда Андрей читал предпоследнюю строфу:

Он кроток сердцем был, чувствителен душою —Чувствительным Творец награду положил.Дарил несчастных он – чем только мог – слезою;В награду от Творца он друга получил.

Все посмотрели на Жуковского.

Чтение было кончено.

– Как грустно! Господи, как грустно! – едва слышно сказала со своего места Мария Николаевна.

Екатерина Михайловна положила ладони на голову Андрея, поцеловала.

– Господа! Мы, слава богу, молоды! Наше отчаянье – это молодость. Нам даровано высшее, что есть у Творца. Наша любовь – святая.

– Позвольте и нам с Жуковским молвить слово о любви! – поклонился девам непроницаемо серьезный Митя Блудов.

– О ты, которая пришилаМеня к себе красы иглойИ страсть любовну закрепила,Как самый лучший шов двойной.

Се объяснение портного в любви посвящается надменному тевтону, батюшка коего хлеб добывал иглою, что не стыдно, стыдно открещиванье от родства.

– Да кто же это? – не поняла Екатерина Михайловна.

– К сожалению, птица не знаменитая, один наш знакомый, из немцев, надутый спесивец.

– Господа! Да что же мы! О чем говорим? – Голос Вареньки дрожал. – Мы слушали дивного поэта! Тургенев! Боже мой!

Аннушка опять исчезла, потребовался платочек Екатерине Михайловне, Мария Николаевна смотрела перед собой, всем чужая, несчастная. У Жуковского кривились губы, Андрей побледнел, а братец его бессмысленно водил перстом по узорам на вазе.

Надобно было спасать всех сразу. Блудов вышел на середину гостиной.

– Господа! Узнаете ли вы поэта по двум строкам?

Свет утешительный окрест тебя сиял,Нам обреченный вождь ко счастию и славе.

О ком это? Что за вождь?

– Жуковский об АлексАндре, – сказал Андрей.

– Тургенев, с вас фанта не получишь. Сыграем в фанты, господа?

– Блудов, вы все еще мальчик! – Мария Николаевна щелкнула по клавесину веером. – Блудов… что это за фамилия такая? Блудов, блуд.

– Вот именно, Мария Николаевна! – Митя подошел к клавесину. – Мы ведем свой род от Ивещея Блуда – воеводы князя Ярополка. Ивещей Блудов предал своего сюзерена, заманил в западню, устроенную князем Владимиром, но пращуров, как и родителей, не выбирают… Впрочем, другие Блудовы верой и правдой служили Василию III, Иоанну Грозному…

– Дмитрий Николаевич самый молодой в нашем архиве, – сказал Александр, – однако ж он столь замечательно разбирается в тонкостях древней скорописи, что Домовой архива Бантыш-Каменский – старатель бумажных гор, ценит его более своего сына. Впрочем, сын Николая Николаевича такой же юнкер, как большинство из нас, из братьев.

– Наш архив – братский! – засмеялся Блудов. – Братья Тургеневы, братья Булгаковы, братья Евреиновы!

– «О ты, которая пришила меня к себе красы иглой!» – вдруг повторил стишки Андрей. – А ведь это весело, господа! Легко! Мастерски! Вот – будущее поэзии. Нынче она над жизнью, а станет жизнью.

– Скорее все-таки отражением, – не согласился Блудов.

– Жизнью! Для нас с Жуковским она и нынче есть жизнь. – Андрей обнял друга. – Простите, господа, растрепанность моих чувств, это во мне болит сиротство близкой разлуки. Мой перевод – состоялся. Еду в Петербург 12 ноября.

– А я уезжаю послезавтра, – обронила Мария Николаевна, и сердце у Василия Андреевича провалилось в черную яму.

– Мы собрались не плакать друг о друге, а радоваться каждому из нас! – строго прикрикнула Екатерина Михайловна. – Андрей, читайте стихи!

Сыны Отечества клянутся!И небо слышит клятву их!

Андрей вскинул руки и тотчас посуровел, ни единого жеста более.

О, как сердца в них сильно бьются!Не кровь течет, но пламя в них.Тебя, Отечество святое,Тебя любить, тебе служить —Вот наше звание прямое!Мы жизнию своей купитьТвое готовы благоденство.Погибель за тебя – блаженство,И смерть – бессмертие для нас!

Слушали, как один человек.

Когда вздохнем в последний раз,Сей вздох тебе же посвятится!..

«Он – слава России», – теперь и у Жуковского в глазах стояли слезы. Андрей все понял и заговорил о земном.

– Господа! А ведь поэзия, столь неосязаемая для многих, в недалеком будущем станет кормить поэтов. Купцы уже смекнули: стихи – не худший из товаров. По крайней мере содержатель типографии Московского университета Иван Попов дает Карамзину три тысячи рублей годовых не на издание, а за издание журнала, журнал будет называться «Вестник Европы», кстати, поэзия в нем желанна. Тираж для начала определен в шестьсот книжек, а там как пойдет. Николай Михайлович просил тебя, Жуковский, быть у него. Со стихами.

Медведь одиночества

Земля поседела, измученная ожиданием зимы, солнце светило куда-то мимо.

Когда Василий Андреевич прикатил в коляске Юшкова к Тургеневым, все уже были в шубах, и Кайсаров читал с листа свои стихи, посвященные отъезжающему другу:

О ты, которого так много я любил,Кого любезнее, всего милее чтил,Чья дружба кроткая мне счастье доставлялаИ в одиноку грудь отраду мне вливала…

Стихи были короткие, но не без надрыва.

И мне назначено суровою судьбойДалёко от тебя вести в тоске век свой.

Все поднялись, расцеловались, старый слуга подошел к Андрею с иконою Божией Матери Путеводительницы. Андрей приложился, осенил себя крестным знамением. Подмигнул Жуковскому:

– Трепещи, Петербург, Москва на тебя пошла!

Провожать Андрея поехали отец, братья, Жуковский. Проводили до Черной Грязи, на двадцать шестой версте попрощались.

Уже через неделю Василий Андреевич получил от сердечного друга пространное письмо, вернее, три письма в одном. В первом Андрей писал о Марии Николаевне. Писал с восторгом, будто это он влюбленный. Сравнивая супругов, Свечина называл «балалайкой», Марию Николаевну «арфой». «Я смотрел на них вместе и чувствовал, что не так бы должно быть, если бы в этом мире царствовала гармония. Я знаю другой инструмент, который мог бы аккомпанировать, но вздохнем оба от глубины сердца. – И Андрей переходил в атаку. – Ты должен приехать и быть здесь. Между вами святая и невинная связь…» И далее с тем же восторгом, не замечая собственного бессердечия: «Мария Николаевна была в белом. Какая-то томность при свечах делала ее пленящею».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента
Купить и скачать всю книгу
На страницу:
7 из 7