Царская карусель. Война с Кутузовым

Флигель-адъютант щелкнул каблуками, но сказать что-либо не решился.

Царь поехал на пожар. В театре шел французский спектакль. Директор Александр Львович Нарышкин в театре не был. Празднуя новолетие, давал, как всегда, роскошный бал.

Публика и актеры остались, слава богу, невредимы, но где-то на верхних этажах кричала женщина. Несчастную спас пожарник, спустил по веревочной лестнице.

Александр наградил смельчака рублем.

Народ царя узнавал, те, кто посмелее, поздравляли с Новым годом.

Пожар людям нравился, горело замечательно, пламя облака облизывало.

Царь слышал смешки:

– Французики погорели. Таким манером и Бунапарте ихний сгорит.

– Знамение!

– Знамение, – согласился Александр, отправляясь к себе: старый театр пропал, новый придется строить.

Царю было холодно: как знать, не в эти ли самые минуты посол князь Куракин поднимает в Париже тост «За нерушимую дружбу двух императоров».

Комета

Первого января 1812 года унтер-офицеры Перовский 1-й и Перовский 2-й несли дежурство в Зимнем дворце. Император Александр, императрица Елизавета давали новогодний маскарад. Почти всенародный. На маскарад получали приглашения не только князья, графья и бароны, но также чиновники средней руки, купечество.

Восторг исполнения столь важной службы уже через полчаса – а маскарад начинался в девять часов вечера – потускнел. Дежурство превратилось в испытание. Людей – толпы, жара, духота, но ворота на мундире не распахнешь.

– У меня от пота в сапогах хлюпает! – признался Василий Льву.

– Вот она какая, дворцовая служба! – шепнул братьям Дурново.

Он, счастливец, был среди приглашенных, поотирался в толпе, мелькнул перед глазами начальства – и домой!

– Говорят, как проведешь новогоднюю ночь, таким и весь год будет, – мрачно буркнул брату умеющий быть терпеливым Лев.

– Жарко, но ведь в Зимнем! – не согласился Василий. – Царя видели, царицу. А сколько генералов!

– Интересно, где теперь Алексей? – вспомнил о старшем брате Лев.

– Горилку с казаками пьет.

Первый день Нового года провели среди толп – значит, и самим весь год придется быть толпою. Смешные приметы! Уже назавтра жизнь пошла заурядная. Над составлением карт корпели – такая она, квартирмейстерская служба. Зато спалось хорошо, а на дворе-то святки.

Василий сквозь сон почувствовал: трогают за плечо, будят. Открыл глаза – никого. На окнах бельма мороза. В комнате тепло и не темно.

Испуга не было. Но кто-то ведь будил. Быстро оделся, на голову треух, ноги в валенки, набросил на плечи шубу.

Открыл дверь – обожгло! Щеки, ноздри. Запахнул полы шубы, руки спрятал в рукава.

Луна в облаке, небо яростно перечеркивает комета. О комете уже говорили, но Василий видел ее первый раз. Содрогнулся от озноба: комета будто ради него, унтер-офицера Перовского 2-го, пожаловала.

Показалась луна, от деревьев поползли по снегу тени, и Василий, испугавшись как в детстве, заскочил в дом, хлопнув за собою дверью.

Скидывал одежду так, будто она горела на нем, юркнул под одеяло, подогнул колени к груди. Тепло, тихо, покойно…

Осенило: кометы для царств страшны, для царей.

Вытянул ноги, положил ладонь под голову, теперь только сна подождать.

И вот уже Лев торопит, негодуя:

– Скорее! Скорее! Парад с утра!

Государь парад отменил. Колонновожатых построили на замерзшей Неве перед Зимним дворцом только в одиннадцать. Высокопреосвященный, священство, золотые митры, золотые саккосы, сияющие драгоценными каменьями ризы икон, сияющие кресты, аромат ладана.

Торжественное освящение гвардейских знамен.

Император Александр и великий князь Константин обнажили головы. Церемония длилась час, а мороз не жаловал.

Вернувшись в училище, Василий поглядел на термометр: двенадцать градусов ниже нуля.

Курсантов отпустили готовиться к экзаменам. Экзамены через десять дней и, к ужасу будущих колонновожатых, – публичные.

Лев удумал пригласить истопника. Перед ним, заменявшим публику, и гоняли друг друга по всем предметам.

Истопник ростом великан, осанкою вельможа, но глядел на братьев подслеповато, понимающе головой кивал. За терпение решили дать ему на водку. Лев спросил:

– Сколько тебе? На чару, на две?

– На два штофа, – сказал правду истопник. – Иначе и пить не стоит, не разберёт.

Вечером читали по очереди, вслух «Трактат о больших военных операциях» Наполеоновского генерала Антона Генриха Жомини.

Кто-то из дворни сунул голову в их флигелек:

– Аничков дворец горит!

Дворец принадлежал в ту пору Екатерине Павловне. В толпе изумлялись: император со свитою до шести вечера был во дворце, как не учуяли пожара? Хорошо хоть дверей много, в окна не пришлось прыгать.

Кто-то, стоявший к братьям спиною, сказал:

– Вон звезда хвостатая! Хвост с западу, а рылом на восток, в нашу сторону. Дворец горит – страх божий, а коли земля запылает? Господи, пощади нас, грешных!

Пропал для военной науки вечер, но ведь и дни пропадали.

Двенадцатого хоронили генерала Бауэра. Он в Швейцарском походе Суворова кавалерийской бригадой командовал.

Тринадцатого день рождения императрицы Елизаветы Алексеевна. Будущие колонновожатые участвовали в параде. Шли повзводно. В третьем часу отмаршировались.

И – слава Тебе, Господи! Семнадцатого, в первый день экзаменов, управляющий квартирмейстерской частью князь Волконский объявил: публичных смотрин не будет, всем облачиться в военную форму.

То была ласточка счастья. А само счастье прилетело на золотых крыльях 27 января 1812 года.

Адъютант князя Волконского прапорщик Николай Дурново зачитал перед строем приказ о производстве в офицерский чин прапорщика: Муравьева 5-го, Голицына 2-го, Зинковского, Апраксина, Перовского 2-го, Дитмарха, Мейендорфа 2-го, Цветкова, графа Строганова, Мейендорфа 1-го, Глазова, Фаленберга, Лукаша, Данненберга 2-го, Рамбурга, Перовского 1-го, Муравьева 3-го, Мейендорфа 2-го, Голицына 1-го.

В тот же вечер, в новехоньких офицерских мундирах, Лев и Василий Перовские были в театре. Французская труппа давала «Ричарда Львиное Сердце».

Старый, сгоревший театр обнесли забором, чтоб не бросались в глаза черные руины, а театр устроили на Дворцовой площади, в доме Молчанова.

Французская речь, живой мрамор оголенного по грудь женского тела, бриллианты, аромат духов, эполеты, звезды – жизнь!

Спектакль пролетал мимо глаз, мимо ушей. Василий если и слышал чего, так собственное сердце: «Господи! Как хорошо быть своим в этом дивном мире избранных. Я – офицер. Я – офицер! Господи, слава Тебе!»

А уже назавтра ждало счастье почти немыслимое.

Счастье быть офицером

Утром все восемнадцать прапорщиков, выпускников школы колонновожатых, были представлены императору Александру в Знаменном зале Зимнего дворца.

Император в парадном мундире, за его спиной военный министр Барклай де Толли, генерал-квартирмейстер Сухтелен, два года возглавлявший особую миссию в Швеции, генерал-лейтенант Волконский, управляющий квартирмейстерской частью русской армии, генерал-лейтенант, инспектор инженерного корпуса Опперман, военный советник императора генерал-майор Фуль и ближние люди Александра: великий князь Константин Павлович, председатель Департамента военных дел Государственного Совета, генерал от артиллерии граф Аракчеев.

Василия вызвали пятым. Пожатие сильной доброй руки. Ласковая, одному тебе улыбка, тебе – серьезный, обещающий заботу взгляд и царское напутствие:

– Служите, Перовский, столь же усердно, сколько явили усердия и дарований во время обучения.

То ли Александр решил, что мало пожимать молодым офицерам руку и ободрять взглядом, но сказано было Перовскому. А может быть, государь вспомнил, глядя на золотые кудри прапорщика, самого себя, столь же юного… Чистое восторженное лицо, безупречная синева глаз…

В середине дня дюжина прапорщиков с вестником их счастья Николаем Дурново покатили за город в «Красный кабак».

Шампанское! Мерзость устриц. Сумасшедшее катанье с гор.

А уже назавтра – офицерская служба, когда никому были не нужны и никто ничем не занял жаждущих исполнять приказы.

Зато приглашение в желанный для молодого Петербурга дом на Английской набережной. К самому Лавалю.

Иммигрант Лаваль, получивший имя Иван Степанович, был камергером, управляющим Третьей экспедиции – особой канцелярии Министерства иностранных дел. Его приемы посещала столичная знать, дипломатический корпус и самые блистательные гении мира искусств.

Для новоиспеченных колонновожатых – первый самостоятельный выход в свет.

Часы били одиннадцать, когда гостей позвали в зал для спектаклей. В «Любовном обмане» играли знаменитый Дюран – единственный профессиональный актер, а с ним гофмейстер Григорий Александрович Демидов, директор департамента полиции камергер Николай Петрович Свистунов, маркиз Мезонфор, Михаил Михайлович Пушкин, Луи Полиньяк. Потом сыграли еще одну пьеску – «Замысел развода». И начался бал. На бал приехал великий князь Константин.

Василий, танцуя, не верил своему счастью. Он – житель флигелей, воспитанник, не смеющий назвать отца отцом, отныне – свой! Свой всем этим генералам, княгиням, графиням, великому князю Константину, да что там, самому императору – свой!

После бала у Лаваля, устроив трехдневный пост, Василий пошел на исповедь. Покаялся смятенно:

– Батюшка! Мне лезет в голову, что я буду другом царя. Сто раз творил Иисусову молитву, плевал на сатану перед собой и через плечо, а наваждение не оставляет.

Батюшка расцвел добрейшею улыбкой.

– Дивное желание, сын мой! Быть другом царю – Господа радовать. Пусть и далеко придется служить от царских глаз, но держи государя в сердце, как самого ближнего человека. Господь наградит за любовь.

В эти самые дни из Парижа в Петербург мчался «ямщик». Такого прозвища у обоих императоров удостоился полковник Чернышёв за бесконечную гоньбу между столицами. Наполеон передал «ямщику» грозное послание, в коем перечислял свои претензии к России за нарушение блокады Англии. И на словах добавил:

– «Я посылаю Вас к царю как моего полномочного представителя в надежде, что ещё можно будет договориться и не проливать кровь сотни тысяч храбрецов из-за того, что мы, видите ли, не пришли к согласию о цвете лент!»

В кругу своей семьи Наполеон объяснял неминучесть войны мистической необходимостью:

– Я не родился на троне и должен удерживаться на нем тою же силой, что и возведен – славой.

Гора войны

Братья Перовские до назначения в полки служили в топографическом отделении полковника Пенского. Чертить карты дело кропотливое, требующее терпения, аккуратности. Но в чертежной три-четыре часа, а дальше – праздник жизни.

Вечером 20 февраля Василий и Лев были на спектакле «Оракул из Ирато, или Похищение», назавтра танцевальный вечер в доме князя Николая Григорьевича Репнина и княгини Варвары Алексеевны, их сводной сестры.

Варвара Алексеевна – дочь Алексея Кирилловича Разумовского и Варвары Петровны Шереметевой – проявляла к братьям почти материнскую заботу. Она была старше Василия на семнадцать лет, Льва на четырнадцать. Ее заступничество помогло и Алексею поступить в армию: Репнин – генерал от кавалерии.

Во время ужина братья оказались в соседстве с Сергеем Волконским, ротмистром, кавалергардом. Волконский знал Алексея и спросил, где он теперь.

– В казачьем полку, – отвечал Василий. – Ротмистр. Граф Алексей Кириллович не благословил идти в армию, но князь Репнин дал рекомендации…

– Репнин! Репнин! – Кавалергард даже за ус себя дернул. – Николай Григорьевич такой же Волконский, как и я. Брат принял фамилию матушки, ибо род Репниных угас… Как вам в северной столице? Я знаю от Варвары Алексеевны – вы коренные москвичи.

– Моя родина Почеп, – нежданно для себя разоткровенничался Василий. – Манежи в Петербурге такие же, как в Москве, я по степи скучаю. Скакать, вспугивая жаворонков, по ковылям…

– Как по морю! – подхватил Волконский. – Мой батюшка – оренбургский генерал-губернатор. Вот где степи! А какая охота! Сайгаки, волки! Киргизы волков загоняют до изнеможения и голыми руками вяжут. А тетеревей! Сколько там тетеревей! И все ведь красавцы. Господа, приглашаю вас на охоту в Оренбург; ежели, разумеется, нас не позовет на кровавое пиршество коронованный корсиканец. Мой брат испытал его плен и даже надерзил гению войны.

– Наполеону?! – изумился Василий.

– Брат был ранен под Аустерлицем. Наполеон предложил ему свободу под честное слово два года не воевать с французами. Брат предпочел плен.

Перовские были в восторге от вечера, а отчет о том, как их встретили в доме Варвары Алексеевны, пришлось давать самому благодетелю.

– Князь Григорий Семенович Волконский человек добрейший и губернатор отменный. – Приглашение сыновьям посетить Оренбург графу пришлось по сердцу. – Мы избрали князя Почетным членом Императорского общества испытателей природы, где я до сих пор еще президентствую… Князь человек незаурядный, о его странностях много анекдотов. Турки саблей по голове угостили. Рассказывают, будто князь по своему Оренбургу хаживает в халате, на коем все его ордена. Дети бегают за ним, как за блаженным, а он сей свите радуется.

Граф ощутимо потеплел к своим воспитанникам, отцовская тревога была в его глазах: война надвигалась на Россию.

Еще как надвигалась. Наутро после танцев у Репниных братья были в манеже Михайловского замка. Император Александр устроил инспекцию гранадерскому полку, коему надлежало выступить в поход на западную границу.

Через день-другой однокашник Перовских Голицын 1-й отбыл в Стокгольм, прикомандированный к свите генерал-квартирмейстера Сухтелена. Ехали заключать тайный договор с Бернадотом против Наполеона. Если Швеция ударит с севера – воевать придется на два фронта.

28 февраля отбыл в армию полковник Пенский, их начальник. А 29-го, в Касьянов день, Василий, сопровождавший во дворец, вместе с Дурново, их начальника князя Волконского, видели флигель-адъютанта Чернышёва.

– Чернышёв привез войну, – сказал Дурново Василию. – Ужасную войну. Воевать с Наполеоном – воевать с Европой.

Барабанный бой оглашал Петербург. 2-го марта император Александр на Семеновском плацу инспектировал лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки, Гвардейский экипаж. Все эти части отправлялись в Польшу.

5-го марта проводили в Польшу гвардейскую артиллерию. 7-го – Измайловский и Литовский полки.

А днем раньше, 6-го марта, Наполеон произнес речь в Государственном совете. Крылатый человек и говорит крылато:

– Всякий, кто протягивает руку Англии – объявляет себя врагом императора Франция.

Сказано было на весь мир, но для ушей Александра и России.

Министры Франции, обеспокоенные ультиматумом – граф Мольен, герцог Гаэте, генерал Дюрок, князь Талейран – являлись к Наполеону с расчетами ужасных затрат на столь обременительную войну, предупреждали о русском бездорожье, о суровости русской зимы.

– Кампания будет короткой, – отвечал Наполеон.

Словно бы в ответ на безумство живущего разбоем повелителя Европы, 12-го марта Петербург спокойно и величаво отпраздновал день восшествия на престол императора Александра. Миром величалась Россия. О мире молилась. Но куда денешься от забот.

Война на пороге, а место государственного секретаря занято обожателем Наполеона Сперанским. Нужна перемена. Сердце лепилось к блистательному Карамзину. Однако ж выученик бабушки, убийца горьколюбимого отца, к своим душевным привязанностям доверия не имел. Желание распирает грудь, распаляет голову – вот тебе ушат ледяной воды!

Сомнения развеял министр полиции Балашов, человек ума практического. Карамзин хорош, да французист. А более русского – кость русским! – чем Шишков, не найти.

Александр внутренне взвился: министр указал на не терпящего благих государственных перемен чудовищно старомодного писаку. Ископаемое! Ненавистник просвещения, блеска талантов, игры фантазии – всего того, чем одарила Франция задавленный серостью католичества мир, не говоря уж о России, этого улья Божьих пчелок, промолившего поколение за поколением.

За день до коронационного праздника государь пригласил вице-адмирала Александра Семеновича Шишкова для наитайнейшей беседы.

Тяжко подавляя в себе неприязнь, поднял небесно синие глаза свои – спасительная синева! – на Александра Семеновича.

Лицо адмирала энергичное, в глазах острый непримиримый ум, седина благородная.

Александр вздохнул, вычеркивая из сердца Карамзина, и сказал просто, твердо, по-царски:

– Я прочитал ваше пламенное и мудрое «Рассуждение о любви к Отечеству». – Показал на отчеркнутые места в журнале, процитировал: – «Воспитание должно быть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои о науках, но не может вложить в душу нашу огня народной гордости, огня любви к Отечеству, точно так же, как я не могу вложить в него чувствований моих к моей матери». Сказано сильно и весьма выразительно. Останавливает внимание и сия ваша мысль: «Народное воспитание есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения. Оно не действует в настоящее время, но приготовляет счастье и несчастье предбудущих времен и призывает на главу нашу или благословие или клятву потомков».

Александр встал, прошел взад-вперед по кабинету.

– Имея таковые мысли, вы можете быть полезны Отечеству. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами, нужно сделать рекрутский набор. Я бы желал, чтобы вы написали о том манифест.

– Государь! – Александр Семенович не пытался скрыть испуга. – Государь! Я никогда не писывал подобных бумаг. Это будет первый опыт, а потому не знаю, могу ли достойным образом исполнить сие поручение. Как скоро это надобно?

– Сегодня или завтра. – Александр смотрел синими очами прямо в душу: понравилась искренность адмирала.

– Сегодня?! Завтра?! Ваше Величество, доношу: я страдаю головными болями.

– Коли что приключится, сроку тебе три дня.

Осталось поклониться, бегом за стол… В кабинет влетел бурей. Положил лист бумаги на стол – и впал в безнадежный штиль.

Господи! Тут не стишки с надеждой на вечное признание потомков, тут подавай бумагу, по слову коей страна должна воспрять и вооружиться духом противу неприятеля.

Отыскал на полке свое «Рассуждение о любви к Отечеству», читанное в 1812 году в «Беседе Любителей Русского Слова».

«Некогда рассуждали мы о преимуществе, какое род человеческий получил тем единым, что благость Божия, даровав нам душу, даровала и слово».

– О Господи! Пошли мне слов во исполнение государева повеления.

Понимал, зажечь нужно себя. Без пламени в сердце из-под пера выйдет мертвячина казенная.

«Человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащий никакому народу, делает то же, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных».

– Вот и послужи роду, племени, государю и России!

Глаза бежали по строчкам.

«Что такое Отечество? Страна, где мы родились; колыбель, в которой мы возлелеяны; гнездо, в котором согреты и воспитаны; воздух, которым дышали, земля, где лежат кости отцов наших и куда мы сами ляжем. Какая душа дерзнет расторгнуть сии крепкие узы? Самые звери и птицы любят место рождения своего».

Теплело в груди: славно сказано! Костер для домашних иезуитов, перебежчиков из веры пращуров в европейский мир прямых углов, не ведающий любви.

– Где у меня тут? Вот оно!

– «Сила любви к Отечеству препобеждает силу любви ко всему, что нам драгоценно и мило, к женам, к детям нашим и к самим себе».

Порадовался точности приведенных примеров, подтверждающих мысль.

Спартанка спрашивает о детях. Ей отвечают: все трое убиты.

– Так гибнет Отечество наше?

– Нет, оно спасено, торжествует над врагами.

– Иду благодарить богов.

И Регул к месту упомянут. Дивный римский консул, пленник Карфагена, отправленный в Рим добиваться мира и выказавший в сенате громогласно все слабости вражеского войска. Но, дав слово вернуться, Регул поехал-таки к своим врагам и был брошен в бочку, утыканную гвоздями.

– «Гермоген, Патриарх Московский, был наш Регул, – прочитал с удовольствием Александр Семенович. – Люби Царя, Отечество делами твоими, а не словами».

Далее скандировал уже во весь голос, гремя и ликуя:

– «Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык. Никогда безбожник не может говорить языком Давида. Слава небес не открывается ползающему по земле червю. Никогда развратный не может говорить языком Соломона: свет мудрости не озаряет утопающего в страстях и пороках. Писания зловредных умов не проникнут никогда в храм славы: дар красноречия не спасет от презрения глаголы злочестивых. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия».

Господи, благослови!

И уже 13-го марта Петербург читал, а там и вся Россия: «Настоящее состояние дел в Европе требует решительных и твердых мер, неусыпнаго бодрствования и сильнаго ополчения, которое могло бы верным и надежным образом оградить Великую Империю Нашу от всех могущих против неё быть неприязненных покушений.

1. Собрать во всем Государстве с пятисот душ шестой ревизии по два рекрута.

2. Набор начать во всех губерниях со дня получения о сем указов через две недели и кончить в течение одного месяца».

В этот день Лев и Василий Перовские купили пистолеты и наточили сабли.

Однако ж столичная жизнь текла всё столь же беззаботно: в театре нет свободных мест, гремят мазурки на балах, умничают в салонах.

Взволновало известие из Парижа: 24 февраля 1812 года императорские актеры Франции представили «Цинну», трагедию Корнеля. В заглавной роли явилась Жорж.

По Жорж вздыхали, но вскоре стало не до знаменитостей.

19 марта в единочасье был сослан в Нижний Новгород государственный секретарь Михаил Михайлович Сперанский. С изумлением говорили: накануне царь работал с ним за полночь.

В Вологду отправился ближайший сотрудник Сперанского Михаил Леонтьевич Магницкий. А полковника, флигель-адъютанта Алексея Васильевича Воейкова, правителя канцелярии военного министра, ближайшего помощника Барклая де Толли, арестовали за переписку с Францией. Однако ж в шпионаже не обвинили, и вскоре полковник отправился в 27-ю дивизию Неверовского, командовать бригадой егерей.

Пошли назначения и среди колонновожатых. В Главную квартиру в Вильно отправились братья Муравьевы, Дурново, Зинковский, Голицын-2-й.

Прошло несколько томительных дней, и определилась судьба братьев Перовских. Ехали квартирмейстерами в казачьи полки, во 2-ю Западную армию. Главная квартира князя Багратиона то ли в Луцке, то ли в Житомире.

Гора войны всё дыбилась, дыбилась, но покуда стояла недвижно.

Граф Огиньский

В Петербург из Парижа, хотя из Парижа отбыл в январе, а теперь апрель, прибыл граф Михал Клеофас Огиньский. В Берлине подзадержался, в Варшаве. Доложил о себе обер-гофмаршалу Николаю Александровичу Толстому и уже через три дня был приглашен отобедать с императорской четою.

Столь высокая милость оказывалась графу не первый раз. Аристократ, смутьян, сочинитель возвышенно-трагических полонезов, безупречно, до блажной нелепости честный, Михал Клеофас с первой встречи поразил государя. Царская любовь на дрожжах выгоды, но Александра влекло к Огиньскому, как влечет запретными чудесами книга тайноведенья.

Познакомился с графом два года тому назад в Вильне, дважды приглашал норовистого поляка к своему столу, когда тот посетил Петербург. Обеды заканчивались многочасовыми беседами один на один.

Огиньский был безупречен естественностью. Прекрасная голова, густые вьющиеся волосы, в лице что-то детское, и улыбка детская, но глаза, разучившиеся смеяться.

В двадцать четыре года граф был уже чрезвычайным полномочным послом Польши при Голландской республике, а чуть позже в Англии. Противостояние политике Екатерины в делах Польского королевства кончилось для него утратой имений в Литве и Белоруссии, и чем дальше в лес… Участник восстания Костюшки (на свои деньги сформировал егерский полк), беглец – скрывался под именем слуги соседки-помещицы в Галиции, мыкал жизнь эмигранта в Вене, в Венеции. Не сломался. Продолжая борьбу за восстановление польской государственности, граф вел тайную работу в Стамбуле, искал сторонников среди турецких пашей. Да, слава богу, скоро понял тщетность всех этих тайн. В тайны охотно играли и турки, и важные персоны европейских дворов, но – играли. Огиньский впал в отчаянье, отправился в Европу и уже в Будапеште узнал: умерла Екатерина Великая. Ее наследник Павел, во всем противореча матери, польских эмигрантов помиловал. Помилования русской тирании граф не признал и остался без поместий.