Время легенд

– Отстоится пару деньков и будет в норме, – успокаивал Матвей собравшихся вокруг невидали домочадцев. Все дружно вспоминали Ермачка, заодно примеряли его седло, пожухшее и поеденное молью.

…– Кобылы, они привычные к работе. Главное для них – отдых, – наставлял Матвей своего младшего. – И корм, конечно.

Выносливость, трудолюбие, стойкость к комарам, привязанность к дому, а главное, безропотная покорность человеку, и эта последняя особенность лошадей более всего вызывала в Матвее самое глубокое чувство уважения к этому животному. И ничем другим объяснить это качество он не мог, кроме как способностью самого человека подчинять.

Сборы были недолгими.

– Казаку собраться, что нищему подпоясаться, – шутил Матвей, легко поднимая в руках скудные припасы.

– Ты и на это не заработал, – язвила жена, нехотя поглядывая на хлопоты мужа. – Вон, огород травой зарос, шёл бы туда и охотился на здоровье. Чем тебе не тайга. Выкосил бы, чем по лесам бегать от семейной жизни.

– Я буду огороды косить, а они что же, на танцульки бегать? – забасил Матвей, – имея в виду старшую дочку. – Пока деньги носил в дом, значит, хороший был. Неприкосновенный. А теперь в огород. На хлеб, значит, не заработал. Или я должен в совхозе за сто рублей спину весь день гнуть? А может, к китайцам, живот надрывать. За тарелку супа. Вон ты как, баба, заговорила, – вспылил он, покрываясь красной краской. – Ты рыбу забыла, как всей улице раздавала. А каково её по осени из воды голыми руками вытаскивать, знаешь? А что с телевизором сотворили? За него коня отдать пришлось. Барахла полный дом навозил, а теперь, стало быть, обузой стал. В огород раком стоять посылаешь. А кто потом со мной дела иметь станет, ты подумала?

– Не велика честь, – подливала масла в огонь жена, бросившая стряпню и уже занявшая позицию для атаки.

Потом, конечно же, был скандал. Досталось всем, даже тем, кто случайно проходил мимо.

Спать он так и не лёг. Что последнее было в пачке – докурил, дождался, когда затихло во дворах, тихо собрался и ушёл, даже не закрыв за собой воротину. Потом оглянулся и подумал: «К покойнику».

Поздний рассвет застал Матвея уже на половине пути, когда он, окоченевший от утреннего тумана, сполз с седла и занялся костром. Долго согревался, переваривая в голове недавние сцены из последнего семейного спектакля. Он не в силах был понять, что нужно женщине в её бабьей жизни от мужика. Дело было не в деньгах, не в работе и даже не в пчёлах, за которых ему изъели всю плешь. Ей было необходимо, чтобы он горел. Он и сам замечал за другими, что не терпит уныния и пустых глаз, но более всего озлобленности. А это как раз и являло его личный портрет. Потому и бесилась баба. Мужик ей был вроде баланса, кладовой. А не будь его, то и она съезжать начинает, беситься. А его огонь в глазах уже только тлел. А кому, как не жене, это было заметно.

Дорога между тем упёрлась в его пасеку. Вернее, кобыла своей мордой уткнулась в ограду. Потом, сидя на крыльце, успев только стащить с лошади седло, он задумался, а была ли она, дорога. И если была, то где тогда был он и что видел? Солнце клонилось к вечеру, шумел ручей, а Матвей сидел с тяжёлыми руками на коленях, пытался вспомнить то, что было ещё утром, и не мог. Словно ехал с мешком на голове. Лишь одна картина врезалась в его память: тихая, пустая, бесконечно длинная улица села с чёрными, пугающими силуэтами домов, завывающие от тоски цепные псы за высокими заборами да одинокая заблудшая в проулке душа. Словно это было время красного террора. Где-то в окне чиркнули спичкой и зажгли лампу. Матвей тогда остановился и долго не мог понять, почему так. Во всём этом было что-то зловещее, неприятное, словно ожившие рассказы деда о далёком, страшном времени. Потом до него дошло, что в деревне тогда вырубили электричество, а он лишь случайно оказался этому свидетелем.

После были пустые хлопоты по хозяйству, скорый ужин. Он не стал топить печь. Была не то лень, а может, и апатия ко всему, что когда-то согревало его душу и тело. Ночью ему опять не спалось, а когда он всё же выключился, стало и того хуже. Снова явилась дорога, его долгий путь на пасеку, но уже совсем в другой реальности. В пути ему встретились китайцы, и потом он не мог взять в толк, что они забыли так далеко от Амура. Кажется, дошло до мордобоя, а после он проснулся.

Поднявшись засветло, он накосил травы для лошади, начисто промочив себя росой. На удивление, это наполнило его лёгкостью, сняло хандру и злобу. Ещё немного потолкавшись по двору, доделывая брошенное с вечера, к восходу солнца он уже был на тропе, получая огромное удовольствие от новой, сухой, чистой одежды и свежего, слегка прохладного воздуха.

Когда-то по Манжурке стояло несколько пасек. Уходя вверх по течению лесной речки, они словно забирались в самую глушь, и последняя – Чащавитая, уже не пасека, а так, притон для всякого сброда, упиралась в самые дебри. Небольшой утлый домишко, почти до самой крыши заросший бурьяном, на удивление тёплый в зимние холода, служил пристанищем для безработной столбовской молоди, промышлявшей одновременно и коноплёй, и диким мясом, а также всеми видами лесного сырья. В поисках заработка они без боязни пилили лес, собирали ягоду, ловили рыбу, и, наверное, не было такого времени, когда Чащавитая пустовала. Не обходили стороной и Кедровую. Так именовали Матвеево хозяйство, растаскивая помаленьку, досочка за досочкой, его добро. И в этом была упрямая логика жизни. Доживала свои последние времена и Грушевая, мимо которой проходила дорога на Кедровую, а вместе с ней и Моховая, чей хозяин по прозвищу Петух давно махнул рукой на всё, что когда-то кормило его и делало жизнь наполненной и интересной.

Лишь Матвей всё ещё тужился и пыжился, тянул последние жилы, чтобы сохранить своё лесное добро. Его могли сжечь, обворовать, разобрать под шумок постройки… Не щадили пасеку и косолапые… Всё это не давало покоя по ночам, когда он подолгу не выезжал из деревни, невольно называя Кедровое своим вторым домом.

К вечеру, хоть и не повстречав желанной добычи, Матвей уже знал всё, что творилось в околотке. По наличию орешки было видно всю миграцию кабана. Белки, снующие повсюду, рассказали ему, что в хвойник соваться – пустое дело, и весь зверь держится в дубняках, нагуливая бока на жёлудях и липовых семенах. Все дороги были истоптаны медвежьими следами, а одни «валенки» прямо-таки удивили Матвея своими размерами. И хотя не раз доводилось ему сталкиваться с мишками нос к носу, эти следы были для него диковиной.

Лес по-прежнему жил своей жизнью, понятной немногим. Это радовало Матвея, вселяя надежду на будущее. Ободряло и то, что в радиусе десяти километров он не встретил ни одной человечьей души, чувствуя себя полноправным хозяином леса.

Можно по-разному охотиться, и, если не вникать в тонкости этого ремесла, может показаться, что это наполненная приключениями прогулка по лесу, что можно брести или красться с ружьём наперевес, и тайга обязательно подарит что-нибудь из своих запасов.

Если бы это было так… Ещё в раннем детстве Матвей узнал, что охота – это нечто другое, состоящее из терпения, ожидания, а порой и невыносимых физических усилий, и только в последнюю очередь из азарта. Не один азарт гнал человека по лесным дебрям. Была ещё нужда и крайняя необходимость. И только она по-настоящему могла оправдать смерть зверя. Азарт же являл собой непостижимое явление, благодаря которому охотник преодолевал непреодолимое, становясь сильнее своей жертвы. И тогда человеческое сознание уподоблялось сознанию зверя. А вместе с ним и слух, и зрение, и даже восприятие запахов становились такими же, как и у лесных обитателей. Именно тогда, по мнению Матвея, и начиналась самая настоящая охота. А до этого он часами и сутками бродил и рыскал, подобно волку, прислушиваясь к звукам и шорохам леса. Застывал на долгие минуты, задерживая дыхание, чтобы вычленить, отделить от тысячи едва уловимых колебаний воздуха тот звук, который принадлежал зверю. И для этого совсем не обязательно было лезть в непролазную чащу, где его мог выдать собственный шум, где упавший с дерева лист мог шуметь, словно сорванное с крыши кровельное железо. В поисках встречи Матвей ходил по старым лесным дорогам, геометрия которых, словно паутина, была с самого детства отпечатана в его памяти. Прислушиваясь к звукам, уподобляясь тем, на кого он охотился, Матвей ловил себя на мысли, что в эти мгновения больше ни о чём не думает, что голова его чиста, а значит, это и есть настоящая жизнь. Уже к сумеркам, двигаясь по заросшим колеям, голодный и изнурённый постоянным напряжением, он опять ощущал на себе тяжесть возвращающихся в него мыслей. Блуждая по лабиринтам своего сознания, он уже боялся, что однажды заблудится в них и не сможет больше вырваться на свободу, в тот мир, который окружает его.

А потом явилась медведица. Её высокую горбушу он спутал с кабаньей. У него так и вырвалось вслух – секач. Огромный, уверенный в себе зверь спокойно трусил, скрытый зарослями орешника, и Матвея поразила та виртуозная бесшумная поступь гиганта, с которой он двигался по земле. Как Матвей и ожидал, зверь остановился перед дорогой. Скрытый лещиной, он стал рыться в земле, выдавая своё присутствие лишь торчащим поверх кустов горбом. Выстрел был в область лопаток, но короткий стволик вкладыша под большой патрон выдал сильную отдачу, и Матвей буквально увидел, как трассерная пуля, завысив полёт, ударила по шерсти, скашивая позади зверя зелёную листву. Тот ухнул и стал кататься в конвульсиях по траве. Матвей мгновенно разломил дробовик, чтобы поменять патрон, но в это мгновение вдруг услышал шорох в стороне от себя. Мимо него, прямо к дороге, буквально распластавшись по земле, летел медвежонок. Матвея аж подбросило от осознания, что в пятнадцати метрах от него кувыркается раненая медведица. Но до этого он по инерции, в азарте выпустил по летящей мишени оба заряда, осознавая, что палит мимо. Медвежонок истошно заорал, припустив ещё сильнее, и через секунду скрылся в зарослях. Его жалобный плач ещё долго разносился эхом по уходящим от ряжа стрелкам.

Осторожно подойдя к месту, где затих зверь, Матвей с удивлением увидел пустую полянку. Вокруг всё было изломано, везде валялись клочья медвежьей шерсти и нестерпимо воняло медвежатиной. Следы тянулись в глубокий распадок, и, пройдя по следу волочившей задние ноги медведицы, Матвей понял, что ранил её в область позвоночника. По началу лёжки были частыми. Зверь оставлял на них не только свой особенный запах, но и капли крови на кустах. Постепенно кровь прекратилась, а вскоре следы потянулись в противоположный ряж. По-прежнему слышался скулёж детёныша; он звал свою мамку, и то, что медведь пошёл вверх, доказывало, что рана была не смертельная. А значит, медведица должна была оклематься. Не испытывая угрызений совести за понапрасну загубленного зверя, который мог в конце концов достаться воронам, Матвей оставил преследование и повернул обратно. Потом он пожалел, что смалодушничал, ведь каждая медвежья лапа у китайцев была на вес золота.

После этой встречи были и другие, накапливая в душе Матвея лишь досаду и разочарование. Секунды азарта превращались в часы уныния и хандры, а сам Матвей, желая освободиться от тяжёлого чувства невезения, уходил от своей пасеки всё дальше и дальше. Забирался всё выше в сопки и там, в каменистых россыпях, лишь изредка окидывая взглядом бесконечный горизонт, подолгу сидел в укрытии, отдаваясь бесплодным размышлениям о жизни. Где-то в голубой дымке проглядывала тёмная лента Амура, а за рекой уходила в бесконечную даль чужая территория, откуда иногда доносились самые причудливые звуки. Порой ему хотелось махнуть в те края, спуститься к Амуру и опустить в его воды свои руки.

Обнаруживая в себе это дикое желание, он давно осознавал, что на Кедровой его уже ничто не держит, что работы, которой всегда хватало при наличии пчёл, на пасеке нет, а всё остальное было сделано ещё в первые дни. Потому пребывание на одном месте незаметно превращалось в пытку. Недобытое мясо всё ещё бегало где-то в ряжах и упорно не желало ложиться под его прицел. И хотя с голоду Матвей не подыхал, факт бездействия уже действовал ему на нервы. Только позднее он догадался, что давно соскучился по живому общению с людьми.

Однажды, вернувшись с рыбалки, он застал на пасеке гостей, они поджидали его на крылечке, в дом не заходили, и Матвей воспринял это как хороший знак.

– Гость с утра – жди веселья, – пошутил Матвей, вытряхивая из заплечной сумки свой улов. – Чшо, потеряли чего или так? – умышленно выделяя шипящие, спросил Матвей. – На ловца и зверь бежит. Зверь-то из-под ног выскакивает, а стрелки настоящие перевелись.

Гостей было двое. Одного из них, районного охотоведа, Матвей знал неплохо, но вот так, нос к носу, встречался впервые. Второй, одетый по-военному, был ему незнаком. Не спрашивая, тот достал ещё не распечатанную пачку сигарет и предложил Матвею. Сергей Мандрусов, так звали охотоведа, курил дешёвую «Приму».

После долгого воздержания, сделав пару затяжек, Матвей закашлялся, чем вызвал неподдельный смех.

– Может, чайку с дороги? – спросил он, поглядывая на чистую обувь гостей. – Плита с утра ещё тёплая, а чайник и вовсе.

– Да машину перед ручьём бросили, – ответил Сергей, как будто оправдываясь за свои начищенные сапоги. – От чая грех отказаться. Чай пить – не дрова рубить.

– А можно и чего посерьёзнее, – встрял в разговор до этого молчавший военный.

– Давно хотел с тобой поближе познакомиться, – сказал Мандрус, переступая порог дома и оглядываясь по сторонам. – Вот случай и свёл.

Даже не взглянув на дробовик, стоявший, как и принято на пасеках, у двери, он уселся на выставленный табурет и бросил на стол свои сигареты.

– Тут вот какое дело, – как-то неуверенно, но с подтекстом важных обстоятельств начал Мандрус, приглашая ближе и самого Матвея, и своего приятеля.

А дело было в следующем…

Где-то между Белой и Берёзовым, где китайцы когда-то мыли золото да бросили, кто-то цинично порезал проволоку, то самое заграждение, что ограничивало доступ в пограничную зону, и перешёл границу. Каким-то чудом бойцам удалось обнаружить брешь и следы, ведущие в тыл. Матвей узнал, что людей прошло несколько, а с какой целью и куда, сами пограничники, конечно же, знать не могли. Случай этот буквально взорвал и без того напряжённые будни всех прилегающих застав. Все срочно кинулись на поимку нарушителей, хлебнув в тайге горя, утопив при этом в болоте две машины. В конце концов, испив всю чашу таёжных трудностей и расписавшись в бессилии перед фактом нарушения границы, пограничники обратились за помощью к местным. Был у этой истории и финал. Через два дня китайцы вернулись обратно и напоролись на пограничный секрет именно там, где проделали кусачками дырку в «заборе». Конечно, было нелепо со стороны пограничников караулить диверсантов. Но, как видно, сработал один и тот же принцип мышления, и китайцы, не подозревая, что их ждут именно там, нарвались на команду «стой, кто идёт». Одного из них взяли живым, одного ранили, да серьёзно, и не довезли.

– Кто-то ещё бегает, – закончил лейтенант, допивая остывший чай. – Так что имей в виду, товарищ Декин, когда увидишь кого незнакомого.

Пока переваривали сказанное, готовилась уха. Сергей сходил в «Уазик» за тем, что было серьёзнее чая, и до вечера, пока солнце не позолотило макушки деревьев, Матвей уже не вставал из-за стола. Потом Сергей бегал ещё раз, а Матвей, дабы не упасть лицом в грязь, вынес из ледника последние остатки молочного поросёнка. Так что гости только к позднему вечеру вспомнили об истинной причине своего визита.

Прощались недолго, но горячо. Хрустели натруженными руками, благо, народ местный крепок на пожатие. Оставшись один, Матвей ещё долго смотрел и слушал, как, елозя по ещё не просохшим колеям, удаляется в темноте трудяга «Уазик».

Его слегка покачивало от выпитого самогона, шумело в голове от изрядности принятой дозы, а на душе до удивления было спокойно.

А затем пришёл тот самый день.

Давно надо было возвращаться, но появляться в доме с пустыми руками было неловко. Все запасы еды закончились, были съедены последние сухари, и это было самым печальным. С вечера Матвей замесил последние остатки муки, а поднявшись с первыми лучами, растопил плиту и на весёлом огне наскоро приготовил себе завтрак. Варёную в мундирах картошку посыпал солью, макал её в подсолнечное масло и ел прямо с кожурой. Вместо хлеба заедал ещё тёплой лепёшкой. Этих лепёшек он нажарил в дорогу несколько, и в общем уже был готов ехать домой. Собирая свой нехитрый скарб, Матвей искоса наблюдал за кобылой. Она не паслась, а стояла на ветерке, подставив утреннему солнцу свои уже округлившиеся бока. Обходясь всё время без её помощи, Матвей впервые обнаружил, что это уже совсем другая лошадь. Не старая, разбитая кляча, какой её пригнали ему во двор, а настоящий боевой товарищ.

– Нет, подружка. Не жирно ли будет нам сразу в стойло? – обратился он к животному, как к человеку. А ещё он вспомнил, что за аренду лошади надо будет расплачиваться, что-то давать. А договаривались на мясо, которое по-прежнему бегало по лесу.

– Аренду надо отрабатывать, – уже начав размышлять вслух, сам себе сказал Матвей. В голове просквозила свежая идея, и через полчаса он уже держал путь по старой лесовозной дороге высоко в ряж. Там он решил спуститься в сторону Амура в Белую, а дальше, что бог пошлёт. Места те были дикими и неезжеными, с непуганым зверьём, и ему могло повезти. Благо, нарезной стволик, сотворённый местным умельцем, стрелял всё ещё хорошо, а пуль в запасе хватило бы на маленькую войну с Китаем. По дороге он мог настрелять рябчиков; на худой конец, и этой мелочью можно было рассчитаться за кобылу.

Вместо того чтобы вернуться старым путём, той низинной дорогой, что тянулась вдоль Манжурки, он повернул свой транспорт направо, где дорога уходила круто в гору. Оказавшись на распутье, лошадь, по свойственной ей привычке, долго сопротивлялась, и её, как стрелку компаса, долго тянуло на проторенную дорогу. Качество это у лошадей было очень ценным, особенно в темноте. Но на этот раз за желание кобылы сэкономить время Матвей долго ругал животное, а в конце даже выломал для угрозы сухую палку, после чего Арматура уже не делала попыток свернуть с намеченного пути, а шла прямо, доказав тем самым, что лошади тоже обладают разумом.

Дорога пестрела следами, из кустов с диким шумом вылетали рябчики. Некоторые из них тут же садились на ветки и, с любопытством вертя пёстрыми головками, наблюдали за Матвеем. Пару раз он снимал дробовик и даже прицеливался, но безобидность и глупость пернатых полностью разоружали его, вызывая жалость. В душе он был доволен тем, что птицы не боятся его, а вскоре и вовсе заменил дробь на картечь. Поднявшись в верха, он повёл лошадь в поводу, давая передышку и своему заду, и животному. Иногда он останавливался и долго слушал лес. Кобыла тем временем припадала к траве, иногда тоже отрывала морду от еды и вслушивалась в лесные шорохи. По опыту Матвей знал, что среди коней нередки были случаи охотничьего пристрастия. Кони неплохо чуяли добычу, видели в полной темноте и даже могли идти по следу подранка. Поэтому, когда кобыла в очередной раз напрягла уши и подняла шею, Матвей так же, как и она, напряг все свои органы чувств. Он уже спускался одной из стрелок, что тянулись, словно лапки многоногой ящерицы, вниз, и подбирался к скалкам, нависающим над глубоким распадком. Матвей частенько, особенно зимой, прибегал к такому способу скрадывать добычу. Под камнями любили собираться кабаны. Нередко под защитой нависающих стен делали себе лёжки козы и изюбри. И то, что под скалками мог отдыхать зверь, было вполне естественным. Оставив кобылу на тропе, Матвей подобрался к скалкам и долго не решался высовывать голову. За камнями было тихо, а значит, зверь мог замереть, и тогда любое движение могло всё испортить. И вдруг он увидел, как со стороны, огибая гряду камней, за которыми он прятался, выскочили две козы. Подпрыгивая, словно пружиня, они вертели головами и смотрели вниз.

По инерции он вскинул дробовик, но тут же поймал себя на мысли, что не попадёт по бегущим козам. Однако остановило его не только это. Было очевидно, что животных что-то напугало, и это что-то было там, в глубине распадка.

Матвей обошёл скалы, выбрал небольшой валун и стал ждать. Поглядывая на часы, которые он надел, уходя с пасеки, он засёк время и уже лежал без движений почти полчаса. Он уже начал волноваться за оставленную наверху лошадь, засомневался в себе и подумал уходить, как, наконец, до его ушей долетел едва уловимый шорох. Из глубины распадка, скрытое листвой, что-то медленно двигалось вверх. Сперва это был лишь слабый шум, но постепенно Матвей стал различать ритмичность шагов и, наконец, отчетливо услышал, как в его направлении движется зверь. У него уже не было сомнений в том, что это медведь. Временами шорох замолкал, и Матвей, используя своё воображение и опыт, дорисовывал картину действий животного. Скрытый резким перепадом зверь останавливался, наверняка садился на задницу и когтями срывал с кустов листья. Было слышно, как тот ворошит лапами землю и ищет корешки. Это был медведь.

Матвей разом представил, как решит все свои финансовые проблемы, как реабилитирует своё доброе имя в глазах домочадцев. Он уже прикидывал, на что потратит деньги с продажи лап и шкуры. Тут были и желчь, и мясо… На Матвея двигалось целое богатство. Он почувствовал, как взмокла его спина, как пересохло в горле; он последний раз проверил стволы, убедившись, что пуля там, где ей надлежало быть. Пальцы его слегка тряслись, не находя курков; ему вдруг стало любопытно и страшно от предстоящей схватки со зверем. Но, отсчитывая каждый такт движения, Матвей постепенно стал осознавать, что это вовсе не медведь и вообще не зверь. В висках его застучало ещё сильнее, он вжался в камень и ждал. Теперь он слышал не просто шорох шагов, до него доносилось дыхание.

Одетый в камуфляжную форму, наподобие той, что была на пограничнике, на Матвея, опустив низко голову, слегка покачиваясь, шёл человек. Матвей выдохнул от разочарования и уже хотел подняться, как вдруг понял, что это не пограничник, а один из китайцев. Вместо автомата за спиной у него громоздился небольшой вещевой мешок, а в руке обычная палка. Китаец неожиданно остановился и стал смотреть по сторонам. Делал он это с небольшими интервалами, и уже одно это волновало Матвея. Китаец долго смотрел в его сторону и в какой-то момент даже встретился взглядом с ним. Потом сделал шаг и стал уходить влево. Всё это время Матвей держал незнакомца на мушке. Он, конечно же, помнил недавний разговор и, прокручивая в голове хронику минувших событий, вдруг осознал, что стоит перед серьёзной задачей. Перед ним, по сути, был враг и, возможно, очень опасный. Матвей не раз был свидетелем бесцеремонного поведения китайцев на Амуре и был к этому привычным, но здесь, за десятки километров от границы, он испытывал только растерянность. Китаец уже стал отдаляться, и Матвей чувствовал, как воля покидает его, а вместе с ней и способность принять решение. И вдруг на его руке пикнули часы.

Сигнал их был настолько звучным, что Матвею, пока он жил на Кедровой, пришлось даже снять их. Тогда он никак не мог отключить этот проклятый сигнал.

Китаец резко остановился и оглянулся, видимо, осознав, что за ним наблюдают. Его правая рука скользнула за пазуху, и Матвей догадался, что там оружие. Пальцы его судорожно дёрнулись, потом раздался выстрел.

Он долго не решался встать из своего укрытия. Осмысливая происходящее, он почувствовал, как внутри всё стало опускаться, словно всё, что находилось внутри него, разрушилось, и устремилось вниз. Тело вдруг стало ватным и непослушным. Он долго не мог справиться со слабостью и всё это время, не отрываясь, смотрел на лежащего без движений человека. Когда часы снова пикнули, он понял, что с момента выстрела прошёл целый час.

Наконец Матвей медленно поднялся и, оглядываясь по сторонам, словно был не один, подошёл. Потом присел на корточки и, стараясь не смотреть, взял левую руку, другая так и осталась во внутреннем кармане. От удара пули тело развернуло, и теперь китаец лежал лицом вниз. Не нащупав пульса, Матвей бросил руку на землю, рукав немного задрался, обнажив смуглую кожу. И тут Матвей вздрогнул. На руке были часы, очень похожие на его старые механические часы. Одним движением он развернул тело и в этот момент почувствовал, как в груди что-то шевельнулось. Завалившись на колени, он ударил кулаками по земле и замычал.

Это был Кван. Из-за большой щетины на подбородке и опухших век он долго не мог признать в нём того человека, которого видел последний раз на протоке. Словно в насмешку, рот его слегка улыбался, а правая рука вместо оружия сжимала пачку сигарет. В ней оставалось две. В страхе оглядевшись по сторонам, словно вор, Матвей вскочил, и сломя голову кинулся прочь.

Едва не загнав кобылу, ни разу не вылезая из седла и ни разу не оглянувшись, уже на половине дороги, в сумерках, он резко развернул лошадь и галопом погнал её обратно, осознав, что бросать человека, пусть даже мёртвого, в лесу нельзя. Он ещё не знал, что будет делать там, но единственным его желанием было вернуться. Несмотря на темноту, он без труда нашёл то самое место, где стояла кобыла, спустился к камням. Там никого не было. Уже не различая следов на земле, испытывая досаду, он сделал несколько кругов в надежде, что найдет тело. Он долго принюхивался, полагая, что здесь уже успел побывать медведь, но ничего медвежачьего в радиусе ста метров он не почувствовал. Измотав себя окончательно и запутавшись в мыслях, он побрёл обратно. Только потом до него дошло, что тело мог забрать кто-то из своих, китайцев. А значило, что за ним могли наблюдать с самого начала. Его могли даже выследить. Во всяком случае, для Матвея подобная задача решалась в два счёта. Теперь оставалось только ждать.