Метафора в лексической системе современного немецкого языка

В настоящей работе представлена лингвоцентрическая концепция метафоры, подкрепленная данными из других областей знания. Сама метафора рассматривается как широко разветвленная и инклюзивная система, включающая в себя такие феномены, как символ, аллегория, синестезия, метонимия, гипербола и гиподокс, эвфемизм, ирония и юмор, оксюморон и др., которые в совокупности и составляют динамику метафорического процесса.

Глава I

Основы общей теории метафоры

1.1. Принцип метафорической интеракции

Лексическая система во всем ее богатстве и многообразии не может быть сведена к какому-либо одному-единственному способу выражения. В ней сосуществуют и постоянно сталкиваются самые различные коды: буквальный, образный в широком смысле, включая метафорический, и пр. Все они так или иначе согласуются с глобальной системой языка и входят в нее, образуя некое гетерогенное многомерное единство.

Буквальный смысл – это один взгляд на реальность, некий стандартный предел, который мы сами же и устанавливаем по умолчанию, в то время как метафорический смысл – это уже несколько иной взгляд на ту же реальность, не исключающий, а часто и предполагающий реструктурирование нашей концептуальной системы. Метафорический способ выражения открывает многообразные возможности для обозначения того, что язык не в состоянии выразить прямо и буквально, поэтому его можно с полным правом охарактеризовать не как альтернативную, а как комплементарную модель коммуникации.

Как справедливо указывает Элизабет Сьюэл, отказ от метафоры был бы равносилен потере самого языка; случись это, и слова превратились бы в холодные и бессмысленные символы, а вместо живого языка мы имели бы какую-то странную математику, в то время как сам человек, очевидно, превратился бы в некое подобие машины. Это следовало бы помнить тем, кто проклинает метафору и призывает говорить «просто и ясно» (Sewell, 1964: 33, 34).

В ряде лингвистических исследований можно иногда встретить утверждение, согласно которому «весь язык метафоричен» (Arbib & Hesse, 1986: 158). Наиболее отчетливо эта точка зрения выражена в монографии Бернарда Дебатина «Рациональность метафоры»: по его убеждению, не буквальный, а именно метафорический модус является основополагающим лингвистическим принципом, вследствие чего можно с полным правом говорить о «принципиальной метафоричности языка вообще» (Debatin, 1995: 331). Мы, пожалуй, не будем заходить столь далеко; отметим лишь, что язык в значительной степени метафоричен, особенно в своем диахронном срезе. Очевидно, есть смысл говорить не столько о метафорическом характере, сколько о метафорическом фоне языка. Как справедливо отмечают Лейкофф и Джонсон, если бы язык был метафоричным целиком и полностью, то любой концепт не только понимался бы всегда в терминах другого, но и, очевидно, был бы этим другим, что значительно осложнило бы общее понимание; однако, к счастью, этого не происходит (Lakoff & Johnson, 1980: 13).

Изучение метафоры всегда отличалось разнообразием подходов, которые тем не менее укладывались в сравнительно небольшое количество основополагающих концепций. Однако практически все исследователи прошлого и современности сходятся в том, что метафора состоит из двух элементов, которые связаны определенным образом. В этом выражении «определенным образом» и кроется суть проблемы. Здесь мнения сильно расходятся: одни считают, что эта связь чисто орнаментальная и носит риторический характер, другие полагают, что она осуществляется по сходству или аналогии, третьи доказывают ее интерактивность, включающую элемент внутреннего напряжения, четвертые уверяют, что метафорика – это прежде всего психологический феномен, находящий лишь свое опосредованное выражение в языке, а кое-кто договаривается даже до утверждения, будто метафора есть не что иное, как паразитический элемент на теле языка, с которым необходимо бороться всеми доступными способами. Подобные споры ведутся уже на протяжении многих десятилетий и даже веков, однако никаких признаков концептуального консенсуса здесь пока не предвидится.

В этом смысле интеракционистская концепция А. Ричардса – М. Блэка, которую мы берем за основу в данном исследовании, не только пробудила новый интерес к метафоре, но и задала направление, по которому движется и в котором конструктивно развивается современная метафорология. Это, разумеется, отнюдь не исключает наличие и появление в будущем альтернативных концепций метафоры: главное, чтобы они «работали» и вносили свой вклад в общее понимание этого сложного и до конца еще не полностью выясненного лингвоконцептуального феномена.

В ходе экспликации и последующего уточнения своей теории А. Ричардс ввел считавшиеся на первых порах необычными, но сегодня прочно вошедшие в лингвистический узус термины tenor, vehicle, projection, interaction. Последние два термина довольно прозрачны в структурно-семантическом отношении, однако что касается первых двух, то они труднопереводимы, и поэтому мы предлагаем заменить их на более понятные и, как представляется, вполне адекватные по смыслу знак-объект и знак-носитель.

Терминология М. Блэка также достаточно интересна: в его понимании focus – это сама метафорическая лексема, в то время как frame (не путать с когнитивистской трактовкой данного термина!) – это предложение, в котором она встречается и которое детерминирует ее смысл. Некоторые возражения вызывают термины М. Блэка главный и вспомогательный субъект: известно, что, с грамматической точки зрения, в предложении может быть лишь один релевантный субъект.

Смысл интеракционистской концепции Ричардса – Блэка в общих чертах можно сформулировать следующим образом: в процессе коммуникации говорящий, не прибегая к использованию совершенно новых слов, отбирает нужные ему (как правило, маргинальные) признаки, содержащиеся в определенной лексеме, и транспортирует их в структуру другого знака, относящегося к иной понятийной сфере, в результате чего последний уплотняет свой семантический контент и приобретает новые свойства и качества, которыми он до этого не обладал. Таким образом, в контексте, т. е. в определенном дискурсивном окружении, происходит интеракция, которую можно назвать релективной (от: релевантный + селективный) и в результате которой происходит семантическое переформатирование лексемы при сохранении ее фонографической конфигурации. Данный процесс носит явно выраженный эмергентный характер, причем под эмергентностью (от англ. to emerge) понимается появление качественно новых свойств целого, отсутствовавших у его составных частей.

Необходимо помнить, что метафора по сути своей эмергентна, а ее семантические свойства не являются простой суммой составляющих ее элементов, хотя они и зависят от них. Объединенные в метафорическую систему элементы могут не только приобретать новые свойства, но и терять некоторые семантические качества, присущие им до вхождения в систему или вне ее. Эмоционально-логическая взаимосвязь и взаимозависимость конституентов метафоры выстраивается таким образом, чтобы наиболее эффективно достигать целей коммуникации.

Другими словами, беря за основу уже существующую форму слова, мы «стираем» его содержание и «вписываем» туда новое, которое – так же как и прежнее – сохраняется в семантической памяти слова. Значение метафоры даже не столько в самом слове, сколько в том, что за ним скрывается. Метафора для языка – это примерно то же, что рентгеновский луч для медицины: проецируясь на объект и сохраняя его в неприкосновенности, он обнаруживает его скрытую сущность. В конечном счете значение и функция конкретной метафоры детерминируются самим говорящим, который осознанно (либо на уровне подсознания) и целесообразно помещает ее в нужный контекст.

Обычно суть метафорической интеракции выражается с помощью довольно простой формулы: А + B = AB. Однако данное схематическое изображение представляется, с одной стороны, слишком упрощенным, а с другой стороны, не совсем корректным. Во-первых, концепты А и В находятся на слишком близком расстоянии друг от друга, в то время как подобная «контактная позиция» несвойственна метафоре, предполагающей интеракцию прежде всего достаточно удаленных друг от друга концептов. Далее в результате этой формулы мы имеем два знака (АВ), которые, несмотря на позиционную близость, все же располагаются на определенной дистанции друг от друга; в метафоре же мы имеем слияние, интеграцию, «растворение» одного в другом. Кроме того, процесс, о котором идет речь, не есть простое арифметическое сложение, а нечто большее: здесь можно проследить, говоря образно, результаты всех четырех математических действий, когда одни признаки действительно складываются, другие вычитаются, третьи умножаются, а некоторые каким-то образом даже делятся друг на друга.

Исходя из вышеперечисленных соображений, мы предлагаем другую, несколько модифицированную формулу метафорической интеграции:

А ← Е ≈ Æ,

где А – знак-реципиент (объект), Е – знак-донор (носитель), а Æ – возникающая в результате интерактивного процесса эмергентная лексема, которую на профессиональном жаргоне и по аналогии с соответствующим знаком международной фонетической транскрипции можно назвать метафорической лягушкой. В философии подобное синкретическое понятие, обладающее новым системным качеством, обычно называется кентавр (Деменский, 2000: 34).

В соответствии с принятой интегративно-эмергентной концепцией мы дефинируем метафору как комплексную лексическую структуру, в которой, исходя из прагматической установки говорящего и при контекстуальной поддержке, происходит релективная проекция значения слова-донора на семантику сохраненного в инвариантной форме слова-реципиента, в результате чего последнее конвертируется в качественно новое семантическое целое.

Очевидно, целесообразно называть результат подобной проекции метафорической лексемой (МЛ), памятуя о том, что последняя может означать не только одно слово, но целое словосочетание либо фразеологизм как самостоятельную единицу вокабуляра.

Традиционно считается, что метафорическая интеракция осуществляется посредством включения так называемого tertium comparationis (t.c.), который служит посредником и связующим звеном между двумя концептами, относящимися к различным семантическим полям, или дискурсивным зонам. Полагая, что данный термин уже выработал свой семантический ресурс и принимая во внимание, что в основе метафорического процесса далеко не всегда лежит заявленное в нем сравнение, мы предлагаем заменить его на более компактный и вполне отвечающий сути явления термин метафема, или метафорическая сема. (Сразу оговоримся, что некоторые исследователи трактуют этот термин несколько иначе; так, шведский лингвист Кьер (Kjär) понимает его как зону в предложении, непосредственно примыкающую к метафорической лексеме и оказывающую главное влияние на формирование ее переносного смысла.) В англоязычной лингвистической литературе в данном значении утвердился термин метафорический модуль, в то время как Г. Н. Скляревская в основном использует выражение метафорический символ. Существуют и другие обозначения данного понятия, например английское ground.

Если исходить из того, что метафора – это «слово с секретом», то метафема является тем ключом, c помощью которого можно открыть этот секрет. Имплицитно выраженная метафема является признаком открытой метафоры, которой свойственны, как правило, инновативность и экспрессивность. Однако метафорическая сема может быть выражена эксплицитно в самом языковом окружении МЛ, и тогда мы имеем дело с закрытой метафорой, один из примеров которой приводит в своем исследовании Х. Кубчак: “Er war ein Löwe, denn sein Mut war außerordentlich groß“ (Kubczak, 1978: 98). Представляется, что данная расшифровка является излишней, поскольку, во-первых, она тривиальна, а во-вторых, лишает слушающего или читателя возможности самому докопаться до истинного смысла лексемы, который, кстати, запрятан не так уж глубоко.

Одна из сущностных характеристик метафоры заключается в семантической энергетике и внутреннем напряжении, которые возникают и сохраняются в ходе интеракции гетерогенных элементов в одном фокусе на уровне контекстуального фрейма (по Блэку). Семантическая проницаемость и гибкость слова, допускающего метафорическую (как, впрочем, и любую другую образную) интерпретацию, рефлектирует аналогичную гибкость языка в целом и прежде всего его лексической системы.

Так называемой теории метафорического напряжения (tension theory) придерживаются два выдающихся современных исследователя метафоры – француз Поль Рикёр и немец Харальд Вайнрих. Согласно концепции П. Рикёра, напряжение возникает прежде всего между двумя конфликтующими интерпретациями – буквальной, которая бессмысленна, и фигуральной, которая нейтрализует нонсенс на уровне дискурса и создает референцию второго порядка. В результате этого процесса, который происходит не без участия продуктивного воображения субъекта, создаются новые и модифицируются уже существующие значения в языке (Ricoeur, 1977: 199).

Со своей стороны, Харальд Вайнрих, называя метафору «контрдетерминированным фрагментом контекста», различает такие понятия, как поле-донор (bildspendendes Feld) и поле-реципиент (bildemfangendes Feld). Метафора, по его мнению, возникает вследствие взаимодействия этих полей, которые находятся в состоянии напряжения друг к другу. Вопрос в том, могут ли они образовать новое поле в результате своего взаимодействия или же подобная интеракция ограничивается лишь их взаимной модификацией. Сам Х. Вайнрих не отвечает однозначно на этот вопрос.

Мы исходим из того, что лексическая система языка представляет собой некий дискурсивный континуум, элементы которого способны вступать в интерактивную связь. В процессе коммуникации происходит постоянная и многоуровневая интеракция гетерогенных дискурсов, причем концепты, заимствованные из одного дискурса, немедленно начинают функционировать на метафорическом уровне, как только они переходят в другую дискурсивную сферу. В этом, по нашему убеждению, заключается один из неписаных лексических законов любого естественного языка. Однако более подробно об этом мы поговорим в следующем разделе.

1.2. Метафора и дискурс

Начиная с последней четверти ХХ века наблюдается отчетливое смещение фокуса исследований метафоры и метафорики в сторону дискурса. В строго лингвистическом смысле дискурс – это связанная речь (как устная, так и письменная), которая существует и функционирует на супрасентенциальном уровне, т. е. на уровне, превышающем одно предложение. Н. Д. Арутюнова рассматривает дискурс как связанный текст в совокупности с различными экстралингвистическими факторами. В каком-то смысле все языковые манифестации, или специализации языка (Morris, 1946: 123), могут быть охарактеризованы как дискурс. Так, мы с полным правом можем говорить о правовом, медицинском, поэтическом и пр. дискурсах. По словам У. Урбана, все виды знаний, включая научные, также являются дискурсом, что признается всеми – эксплицитно либо по умолчанию (Urban, 1939).

Пионером дискурсивного подхода к изучению языка был в свое время З. Харрис, доказывавший, что методы лингвистики могут быть применены для того, чтобы понять, как предложения связаны между собой, а не только с целью исследования формальной структуры самих предложений (Harris, 1952).

Состоящий из взаимосвязанных высказываний, дискурс всегда целенаправлен, т. е. имеет определенную цель и направление. Говорящий и слушающий в процессе коммуникации находятся в общем дискурсивном пространстве, в котором языковые средства рефлектируют не только определенный фрагмент реальности, но и коммуникативное намерение говорящего. При этом синтаксические правила устанавливают допустимую комбинацию слов, а значение целого высказывания не является механической суммой значений входящих в него слов: оно всегда представляет собой нечто большее.

Границы между дискурсами – так же, впрочем, как и между семантическими полями – проницаемы и преодолимы. Перефразируя Ю. Д. Апресяна, можно сказать, что практически из любого дискурса, через более или менее длинную цепочку посредствующих звеньев, можно попасть в любой другой дискурс, так что семантическое пространство языка оказывается в этом случае континуальным, т. е. непрерывным (см.: Апресян, 1974: 252).

Не найдется, пожалуй, такого дискурса, который брал бы на вооружение и активно использовал лишь буквально понимаемые слова и выражения. Без всякого преувеличения можно утверждать, что метафора является не только важным, но и неизбежным, а иногда и фундаментальным условием функционирования того или иного дискурса. Буквальный и метафорический типы дискурсов активно взаимодействуют друг с другом в различных соотношениях: так, в научной и деловой сферах, естественно, превалирует буквальный способ выражения, в то время как в поэтической речи – преимущественно образный и, в частности, метафорический.

Если исходить из того, что метафорический код пронизывает весь язык как систему, то следует признать, что он охватывает так или иначе все виды дискурсов. Метафора избирательно высвечивает одни признаки и подавляет другие. Она оказывает влияние на наше восприятие и непосредственно воздействует на наш дискурс. Мы прибегаем к метафоре, чтобы сфокусировать внимание на чем-либо важном для нас, что мы хотим довести до сознания собеседника. При этом мы часто ломаем установившуюся концептуально-категориальную систему, которая сковывает наше мышление, и приводим в соприкосновение концепты, находившиеся до этого на (иногда значительном) расстоянии друг от друга (Tyler, 1978: 336).

Метафора, по Юргену Линку, есть результат пунктуальной (в данном случае точечной) интерференции двух дискурсов, т. е. перенос из одного дискурса в другой (Link, 1984: 150). По сути это интердискурсивный элемент (когнитивисты, очевидно, употребили бы в этом случае термин интерфреймовый), который несет в себе два концептуальных контента, заимствованных из разных семантических полей. (Что касается самого понятия «поле», которое со времен Майкла Фарадея активно используется в метафорическом смысле в самых различных сферах научной коммуникации (Йост Трир просто экстраполировал эту «физическую» метафору в лингвистику), то оно имеет один существенный недостаток, а именно: оно вызывает в нашем представлении некую плоскую поверхность. А между тем это не так; при всей условности данного геометрического построения следует признать, что лексическое пространство языка, скорее всего, многомерно, и на это косвенно указывают, в частности, такие структуралистские термины, как поверхностная и глубинная структура. Кроме того, на чисто субъективный взгляд автора, прилагательное «полевой» в русском языке не совсем адекватно в научном смысле, поскольку чаще всего ассоциируется с цветами, растениями и пр. Именно поэтому в дальнейшем мы вместо традиционных полей будем говорить о дискурсивных зонах как потенциальных «поставщиках» и «потребителях» метафорического смысла.)

Чтобы эффективно функционировать в качестве метафоры, знак-объект (tenor) и знак-носитель (vehicle) должны принадлежать к разным дискурсивным зонам. К примеру, они не могут быть ко-гипонимами: мы при всем желании не можем нож употребить метафорически вместо вилки, а стул использовать в качестве метафоры стола (Kittay, 1987: 292).

Напротив, концепты, заимствованные из одного дискурса (или контекста), начинают немедленно функционировать метафорически, как только они переводятся на другой концептуальный уровень, т. е. в другую дискурсивную зону. И хотя мы можем порой догадаться о смысле какой-то метафоры и вне дискурсивного контекста (особенно если это конвенциональная или тем более застывшая метафора), такое понимание может быть неполным и даже в чем-то ущербным. Следует всегда помнить, что метафора как знак функционирует не изолированно, а в общей системе знаков. Это важный и мощный инструмент дискурсивной коммуникации.

Подобно паутине, метафора может распространяться по всей вербальной поверхности текста, образуя в нем своеобразные метафорические сети. При этом невозможность или абсурдность буквального прочтения (если это, разумеется, не намеренно бессмысленный текст) является первым сигналом возможного присутствия в нем метафор(ы).

Решение о том, рассматривать ли то или иное предложение как элемент дискурса в качестве буквального, абсурдного или метафорического, не в последнюю очередь зависит от семантической структуры как предшествующих, так и последующих предложений (кон)текста. В первом случае мы имеем дело с анафорической, а во втором – с катафорической референцией. Предшествующую, т. е. левую, позицию можно условно представить как предконтекст, а последующую, правую – как постконтекст. На вертикальной оси подобной воображаемой геометрической конструкции будут представлены энциклопедические знания коммуникантов и общие знания о ситуации.

Отметим также, что метафора, возникающая в результате интеракции гетерогенных концептов и генерирующая вокруг себя семантическое поле напряжения, не только детерминирует внутреннюю динамику дискурса, но и модифицирует его таким образом, что он приобретает метафорический статус.

1.3. Контекстуальный аспект метафорики

Любое слово – это прежде всего открытая система, обменивающаяся информацией со своим окружением. Структура слова, с одной стороны, стабильна, а с другой – достаточно проницаема. Слово интегрируется в структуру предложения, которое в свою очередь интегрируется в контекст. Именно в контексте и происходит окончательная детерминация его значения. Другими словами, контекст немедленно обнаруживает смысловой ключ, в котором следует понимать данное слово.

Г. В. Колшанский определяет контекст как совокупность формально фиксированных условий, при которых однозначно выявляется содержание какой-либо языковой единицы (Колшанский, 1959: 47). Сам контекст детерминирует условия появления и накладывает жесткие ограничения на функционирование тех или иных слов в его рамках.

Контекст неизбежно присутствует в любой форме коммуникации, писал в свое время известный американский философ Джон Дьюи. Он инкорпорируется во все, что мы говорим и является арбитром ценности каждого нашего выказывания. Идеи и слова, выхваченные из контекста, звучали бы по меньшей мере экстравагантно и не имели бы смысла, поскольку именно контекст контролирует ход наших мыслей (Dewey, 1931: 206). Исследуя лишь отдельные факты языка, т. е. семантические события (events), и в то же время игнорируя общий фон, на котором разворачиваются эти события, невозможно прийти ни к какому объективному научному результату. Фон, о котором в данном случае идет речь, т. е. контекст, представляет собой каузальный фактор, детерминирующий появление интересующих нас фактов или деталей и связывающий их в единое целое (Dewey, 1931: 208).

Иными словами, рассматривая отдельные элементы или детали вне контекста, мы можем, сами того не желая, необоснованно придать им абсолютное значение, каким они на самом деле не обладают. Контекст восстанавливает утерянную перспективу и является в этом смысле важным ограничительным фактором, т. е. фреймом в трактовке Макса Блэка.

В современной философии – в русле модного ныне когнитивизма – контекст рассматривается уже как некое когнитивное поле, являющееся непременным условием познания в социокультурном аспекте (Аникушина, 1999: 1). Заметим лишь, что роль лингвистического контекста, о котором в данном случае идет речь, отнюдь не ограничивается одним лишь «познанием».

Единицей, образующей дискурс, является фраза, а не отдельное слово, указывает Поль Рикёр. Мы не можем построить теорию метафоры, основываясь лишь на слове; для того чтобы построить такую теорию, необходимо учитывать роль предиката, приписываемого субъекту, т. е. борьбу между субъектом и предикатом во фразе. Метафора рождается из конфликта, из той напряженности, которая возникает в результате соединения слов во фразе (Рикёр, 1995: 101–102).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.