Подъемы и падения интеллектуализма в России. Мои воспоминания

Правда, тут же возникает опасность подвергнуться иронии самого Вячеслава Павловича, который посвятил многие годы исследованию именно эпохи Ренессанса. Хорошо известны его книги “Философия и культура эпохи Возрождения. Расцвет Европы”, “Эстетика Ренессанса”, “Шекспир и итальянский гуманизм”. И я точно знаю, как он всегда щепетилен в перенесении этого понятия на явления культуры других времен, а уж тем более советского и постсоветского периодов. Дело в том, что однажды я была свидетелем его возмущенной тирады в адрес нашей коллеги, попытавшейся определить некоторые события отечественной культуры 70–80-х гг. прошлого века как ренессансные. Мне было понятно, какой пафос она вкладывала в рассуждения и тем самым хотела показать гуманистическую уникальность и жизнеспособность этого материала на мировой художественной сцене (до сих пор досадно недооцененного).

Признаюсь, я разделяю идею относить позитивных и созидательных людей к категории “ренессансных”; более того, я рада, что они еще встречаются, и, наблюдая многие годы за Вячеславом Павловичем, предлагаю рассматривать и его в этой же “номинации”. Он по-своему органично следует просветительским идеалам эпохи. Наверное, этим можно объяснить и его работу в редакции Большой советской энциклопедии, которой он отдал силы исследователя и природную способность к проникновению в историческую материю, созвучную его внутреннему складу. То есть, образно говоря, ему удалось создать собственный “Ренессанс” в границах одной, отдельно взятой линии жизни. Ведь вертикальная тема культуры “Ренессанс и ренессансы” продолжается, принимая разные формы. В нашем случае сила и магия материала начинают определять личность мыслителя, и в случае Ренессанса – это разговор о высоком предназначении и высоких результатах.

Патетичность сказанного, поверьте, – это лишь словесное пояснение, предваряющее общественную благодарность, которая обязательно материализуется в ближайшем будущем. Благодарность должна настигнуть Вячеслава Павловича неминуемо за тот объем изданных им нужных всем книг, за его несгибаемую волю к новизне и доведению всех своих начинаний до успешного завершения, несмотря на объективные исторические трудности по поиску финансирования и издательств, готовых взяться за столь ответственную работу. За прочитанные им лекции и проведенные семинары в разных институтах у нас и за рубежом, где он по-королевски делится своими знаниями. За поступательность появления необходимых всем публикаций в серии “Памятники философской мысли” или в первом сборнике “Утопия и антиутопия ХХ века”. За правильную постановку наболевших “русских” вопросов в книгах “Эсхатология и утопия. Очерки русской философии и культуры” (1995) и “Русский Эрос как философия любви в России” (1991). За развитие англо-русских культурных связей, устанавливаемых благодаря его различным книгам, в которых присутствует английская тема. Это и очаровательные миниатюрные сборники его переводов стихотворений У. Х. Одена “Лабиринт” (2003) и Чарльза Коусли “Я – солнце большое” (2006), и “Прерафаэлиты: мечты о красоте” (2004), и “Гиллрей и другие… Золотой век английской карикатуры” (2004), и “Интеллектуальная история Кембриджа” (2004), и “Русские в британских университетах” (2009), и прекрасно иллюстрированная “История английского искусства”. Последняя книга отразила многолетние интересы Вячеслава Павловича ко всему английскому: от наблюдений за национальным характером, сложившихся за время многочисленных путешествий по Великобритании, через анализ наиболее ярких художественных проявлений в искусстве от Средних веков до поп-арта и Люсьена Фрейда. За помощь в подготовке полноценных специалистов и направление научных поисков многочисленных диссертантов. За спортивность и европейский облик, который заставляет всех окружающих подтягиваться за ним уже четыре десятка лет.

Как-то неудобно подвергать пересказу в краткой форме мысли и выводы, к которым приходит Вячеслав Павлович. Лучше взять в руки и прочитать эти приятно и с толком оформленные книжные “организмы”. Благодаря личному интересу автора к тому или иному философу, художнику, поэту или целому историческому периоду, явлению или предмету, объем каждой книги обычно соразмерен и гармоничен теме, глубине и прозрачности анализа, четкому отбору явлений, необходимых для создания той или иной картины идей или смыслов, привычке к легкому оперированию и сопоставлению широчайшего материала от античности до наших дней. Вероятно, поэтому его работы поражают ощущением законченности, и достигается это не изобилием, а качеством продумывания информации.

А пока до настоящей благодарности дело не дошло, мы можем даром пользоваться тем, что для нас уже сделал и продолжает делать Вячеслав Павлович. Как прирожденный преподаватель и глава своей маленькой философской академии, где по примеру его любимых итальянцев можно с достоинством обсудить последние исследовательские соображения в форме конференции, круглого стола или простого заседания сектора теории искусств, он, как тонкий медиум, улавливает темы для наших конференций и издает потом сборники, которые полностью отвечают синтетической задаче актуальной культурологии, при этом сохраняя интересы специальности каждого представленного автора – философа, литературоведа, музыковеда, историка искусств. Эта идея хорошо прослеживается в составленных им сборниках “Феноменология смеха. Карикатура, пародия, гротеск в современной культуре” (2002), “Катарсис. Метаморфозы трагического сознания” (2007). Готовится к изданию сборник, посвященный теме путешествия в культуре.

Я знакома с трудами Вячеслава Павловича со студенческой скамьи. Нашей группе отделения истории и теории искусств истфака МГУ им. М.В. Ломоносова повезло. Курс истории эстетических учений нам читал в 1974–1975 гг. именно он. Элегантный, загорелый, одетый в английский пиджак в мелкую клеточку, в отличной спортивной форме, он строго, внятно и ясно формулировал основные идеи огромного пласта человеческой мысли, выделяя самое главное, что касалось искусства и критериев его оценки от Гесиода, Пифагора, Демокрита, Сократа, Платона до Джона Локка, Давида Юма и Хогарта. Он цитировал тексты, давая почувствовать своеобразие автора. Цитировал на языках подлинника, что вселяло необыкновенное уважение. Всё можно было успеть записать и потом подготовиться к экзамену, следуя этим записям, что было особенно важно в эпоху отсутствия толковых учебников. Материал легко запоминался, навсегда. А если вдруг в дальнейшем возникала надобность что-то вспомнить, то тетрадка опять оказывалась очень удобной. Эта тетрадка с лекциями хранится у меня до сих пор, ею пользуется мой сын, ему этот предмет уже так в МГУ не читают. На обложке тетрадки сохранился портрет-знак Вячеслава Павловича, составленный из первых букв его имени, отчества и фамилии. Горизонтально положенная большая буква “В” выпуклой частью вниз изображала крупные модные очки, которые носил лектор. Маленькая буква “П”, перевернутая крышечкой вниз, изображала нос, а буква “Ш” изображала мощный, твердый подбородок с мужественной ложбинкой посередине. Придумал этот портрет наш остроумный соученик, который сейчас занимает высокий государственный пост. Тогда казалось очень похоже, стильно и выразительно. Больше никто из преподавателей такой внешностью не обладал, а портрет нашего философа оказался лаконичнее и убедительнее, чем у художницы русского авангарда Любови Поповой в 1914 г. (там буквы тоже включались в изображение). Но, безусловно, самым интересным было то, что он был учеником В. Ф. Асмуса по университету, имел самостоятельные суждения по оценке Возрождения в диалоге с А. Ф. Лосевым, активно жил в гуще всех последних достижений отечественных и европейских мыслителей.

В жанре “человеческого отклика”, который мне был предложен редакцией журнала, важно отметить о современнике такого масштаба следующее. Вячеслав Павлович находится в постоянном стремительном движении, и всё, что ему интересно, превращает в публикации, как настоящий проповедник, готовый немедленно поделиться своим новым знанием. Следование же завету “в здоровом теле…” также доведено до высоких спортивных результатов, подкрепленных документально, и стало главным условием его творческой бодрости. Непрерывные занятия спортом: в молодости – подводным плаванием и до сегодняшнего времени – теннисом, логически вызвали интерес к истории спорта и его связям с культурой. В начале 2000-х гг. появились две увлекательнейшие и с любовью проиллюстрированные книги “История тенниса. От игры королей до королей игры” (2000) и “В раю мы будем в мяч играть. Литературная антология тенниса” (2002).

Интересно, что те узкие области, в которых Шестаков сыграл пионерскую роль (например работы, посвященные исторической памяти), требуют отдельного внимательного прочтения в контексте появившихся интересов более поздних исследований. Ценность его первоначального видения любой проблемы сохраняется по сей день. “Неустаревание” написанного – характерная черта научных работ Вячеслава Павловича. Он часто идет на публикацию отложенного текста, снабжая его небольшими доработками. Это он продемонстрировал, например, отложив на четверть века публикацию своего труда по эстетике Возрождения, уступив пальму первенства Лосеву. Даже знакомство с фантастически продуктивной творческой биографией Вячеслава Павловича облегчена им самим и превращена в увлекательные живые воспоминания. В 2008 г. опубликовал небольшую книгу “А прошлое ясней, ясней, ясней: воспоминания шестидесятника” – автобиографию как историю своих научных занятий, воспоминания о встречах, путешествиях, важных наблюдениях. И, главное, он делится опытом своей жизни на фоне истории нашей страны. В 2010 г. составил перечень своих трудов в серии “Ученые РГГУ”, насчитывающий двести семьдесят названий книг и статей и пронизанный нитями его постоянных интересов и тем, подтверждающих его первоначальный выбор.

Новые темы угадываются им из воздуха Времени. Что-то особенно актуальное и недосказанное, не проясненное до конца другими, он увидел в каком-то объявлении за границей со словом “катарсис”. Так родился замысел темы конференции и сборника в нашем институте – “Катарсис. Метаморфозы трагического сознания” (2006–2007). Раздвижение границ, оригинальность и новизна сказываются во многих начинаниях Шестакова: от первых публикаций забытых текстов в книге “Утопия и антиутопия ХХ века” (1990) до идеи проведения своего юбилея в обновленном и только отреставрированном нижнем этаже здания нашего института. Напомню, что Российский институт культурологии занимает одно из старейших гражданских зданий Москвы, которое расположено на набережной напротив храма Христа Спасителя. Этот дом, известный как палаты думного дьяка Аверкия Кириллова, является уникальным памятником архитектуры XVI – ХVII вв. Впервые за много лет, в дни юбилея Вячеслава Павловича, институт на высоком светском уровне принимал гостей, которые сразу оценили установившуюся благодаря ему непринужденную атмосферу. Во многом этому способствовала и выставка книг, написанных Вячеславом Павловичем. В белых сводчатых залах горели свечи, звучала подобранная по вкусу юбиляра живая музыка, предлагалось по-московски щедрое угощение. Оригинальное решение такого события, как день рождения (опасного возможностью превратиться во что-то скучное и обыденное) также свидетельствует о молодости шестидесятника, который показал в этот вечер вместе со своей супругой Леной еще и высокий класс рок-н-ролла. В результате юбилей превратился в эстетическое событие жизни нашей культуры.

Интересно, что нежелание отказываться от любимой им эстетики прозвучало и в его выступлении на Культурологическом конгрессе в Санкт-Петербурге (октябрь 2010 г.). Главная идея этого выступления прозвучала в эссе “Преждевременные похороны эстетики”, которое стало заключением юбилейной автобиографической статьи “Биография как библиография”, – новая постановка назревшей проблемы соседства в едином культурном поле изобразительного искусства или актуального творчества. Вячеслав Павлович, как ему это свойственно, опять уловил что-то нужное для всех».

(Джафарова С. Г., 2010)

Я очень благодарен Светлане за эти воспоминания и эмоциональное восприятие моих лекций. В конце концов, то, что мы делаем, остается в памяти поколения и формирует культуру. Я сам обязан многим лекторам, которых я слушал в период моего университетского образования, – В. К. Скатерщикову, Л. Маце, М. Ф. Овсянникову. О многих из них я пишу в этих воспоминаниях. Такой связи поколений, на мой взгляд, обязана живучесть научной мысли, ее переход от старших поколений к младшим.

Российская академия художеств

После окончания университета я искал работу. Неожиданно я узнал, что появились вакансии в Институте теории и истории изобразительных искусств Академии художеств. Директор института Федор Иванович Калошин решил взять в каждый сектор по старшему лаборанту. До сих пор не знаю, почему эта должность называлась «старший», младше этой должности никакой другой в институте не было. Да и зарплата была самой минимальной.

Заведующим сектором эстетики, куда я был принят на эту высокую должность, был Вячеслав Мстиславович Зименко, по совместительству редактор журнала «Искусство». Это был тихий, вкрадчивый человек с постоянно опущенными веками. Работа лаборанта не занимала много времени, и мои коллеги шутили, что я взят на должность лаборанта, чтобы, как гоголевскому Вию, поднимать веки Вячеславу Мстиславовичу. В секторе работали также замечательные искусствоведы Нина Алексадровна Дмитриева, Николай Николаевич Волков, Лидия Яковлевна Рейнгардт. И вместе со мной в институт пришел Борис Шрагин, человек больших знаний, огромного юмора, большой социальной ответственности. Он учился на философском факультете в тяжелое послевоенное время, с 1945 по 1949 г. Потом он уехал в Свердловск, где преподавал в школе, в которой учился Эрих Соловьев, мой однокурсник по философскому факультету. Как признается Эрих, именно он и заразил его интересом к философии. Борис был веселым и общительным человеком. Зарабатывал он на жизнь лекциями по эстетике. Потом мы работали вместе с ним в секторе эстетики Института истории изобразительных искусств. Позднее Борис принял активное участие в правозащитном движении вместе с генералом Григоренко, выступая против советской бюрократии в защиту Солженицина и Сахарова. В результате в 1974 г. он вместе с женой Натальей Содомской покинул СССР и уехал в Нью-Йорк. В Америке Борис продолжал публиковать свои работы на английском языке, выступал на радио «Голос Америки». Я навещал его в Нью-Йорке, который Борис полюбил, и он показывал места, которые ему особенно нравились. Уезжая из России, Борис написал вступительную статью к подготовленной издательством «Искусство» книге статей Уильяма Морриса. Он не мог издать эту работу под своим именем, и она была подписана Александром Абрамовичем Аникстом, шекспироведом и специалистом по английской литературе. Но на самом деле, по свидетельству жены Шрагина, крупного антрополога, эта статья принадлежала Борису. Об этом я узнал только от нее. Сам Александр Абрамович никогда не признавался мне в этой истории. К сожалению, Борис рано ушел из жизни, он много курил, умер от рака легких и был похоронен, если не ошибаюсь, на нью-йоркском кладбище. Его памяти я посвятил свою книгу о прерафаэлитах, о чем свидетельствует памятная надпись на титуле книги.

На период моей кратковременной работы в институте пришлось празднование двухсотлетия Академии художеств. Это событие праздновалось помпезно, были приглашены многие иностранные гости. Мне поручили чисто техническую работу, я был ответствен за машины, на которых привозили гостей из аэропорта. Было много приемов, праздничных обедов. Помню, как на один из них в Доме художника пришел молодой человек. Он сказал мне: «Я – художник. Но мне трудно продавать мои картины. Приходится бедствовать. Пожалуйста, познакомьте меня с иностранцами. А то мне не на что купить рубашку». Для убедительности он расстегнул пиджак. Действительно, под ним была только майка. Это был художник Илья Глазунов. Надеюсь, что моя помощь пошла ему на пользу и теперь у него, наверное, есть на что купить рубашку.

В Академии художеств я познакомился с сыном Сергея Прокофьева – Олегом. Он тогда занимался индийским искусством. Я подружился с ним, поскольку обожал и, как полагал, хорошо знал музыку его отца. Однако это оказалось ошибкой. Олег дал мне прослушать французскую пластинку с записью оперы Сергея Прокофьева «Огненный ангел», которую я никогда не слышал. Она открывала совершенно новую сторону в творчестве композитора, о которой я не подозревал.

Потом Олег женился на англичанке и уехал в Лондон. Я потерял с ним связь. Но оказалось, что мои английские друзья, у которых я часто останавливался в их загородном доме в Уэльсе, – соседи Олега в Гринвиче. Мой бывший коллега по институту бросил искусствоведение и занялся кинетической скульптурой. Мне не хотелось напоминать ему о себе после многих лет. Многое за это время изменилось, и могли измениться люди. Но, как выяснилось, это было ошибкой. Друзья рассказали ему обо мне, и он попросил меня позвонить и посетить его в Лондоне. В день, когда я собрался это сделать, я развернул газету и увидел некролог о неожиданной смерти Олега. До сих пор виню себя за то, что не встретил его раньше. Страшно жалко, что этот интеллигентный, талантливый человек так рано ушел из жизни.

Помню скульптора Эрнста Неизвестного. Он был блестящим полемистом, выступал на многих московских конференциях, требуя свободы и многообразия в творчестве. Он смело полемизировал с Никитой Сергеевичем Хрущевым на выставке в Манеже. Хрущев продолжал политику партийного руководства искусства, и то искусство, которого он не понимал, объявлял абстракционизмом. Довольно истеричное выступление Хрущева в Манеже дало сигнал для усиления цензуры в сфере искусства. Волны от выступления Хрущева превращались в цунами, сметая на своем пути слабые ростки «оттепели». Замечательный, тонкий искусствовед Нина Александровна Дмитриева лишилась должности заведующего сектором эстетики в Институте всеобщего искусствознания, потому что в день выступления Никиты Сергеевича провела конференцию, прямо противоположную агрессивной эстетике генерального секретаря, претендующего на роль законодателя в искусстве. Эрнст Неизвестный же эмигрировал в США, где и сейчас счастливо процветает.

Работа старшего лаборанта в секторе эстетики не была слишком обременительна. В этом секторе не было архивов, картотек или иллюстраций, как в других секторах. В свободное время я написал несколько статей для готовящейся к изданию Философской энциклопедии. Статьи эти понравились, и в результате меня пригласили на должность научного редактора в издательство «Советская энциклопедия».

Так что лаборантом в Академии художеств я проработал сравнительно недолго, не больше года. Но затем судьбе было угодно, чтобы я вернулся в Институт теории и истории изобразительных искусств. М. А. Лифшиц, который был заведующим сектором эстетики, пригласил меня на должность старшего научного сотрудника сектора, а после его смерти я стал заведовать сектором. На этот раз я проработал в академии десять лет, с 1983 по 1993 г. За это время я издал серию коллективных работ моего сектора – об эстетике Дидро, Винкельмана, Уильяма Морриса, Уильяма Хогарта. Я составил сборник об академиях искусств мира, который, к сожалению, остался неопубликованным.

Институт находился в сложных отношениях с президиумом Академии художеств. Президиум рассматривал институт как подсобное учреждение, не придавая ему большого значения. Академия жила своей жизнью – выборами членов академии, организацией выставок, устройством юбилеев, раздачей званий и премий. Она стремилась контролировать художественные институты, находящиеся в ее подчинении. В течение многих лет я вынужден был ездить в Ленинград в качестве члена экзаменационного совета в Институт им. Репина. Я тяготился этой должностью этакого штатного ревизора, тем более что она отнимала время от исследовательской работы, но вместе с тем это позволяло вникнуть в проблемы художественного образования и обучения.

Я не пытался общаться с академиками в отличие от других сотрудников института, которые стремились получить академическое звание. Тем более что я убедился в консервативности этой организации. В академии существуют почетные члены из числа иностранных художников и искусствоведов. Будучи в Лондоне, я получил согласие Эндрю Уайеза баллотироваться в российскую академию. Уайез был членом многих академий как в Европе, так и в США. Иметь его в качестве иностранного члена было бы почетно. Но президиум академии, в который я обратился с докладной запиской, проигнорировал мои предложения и отказался от кандидатуры крупнейшего американского художника.

Вместе с тем академия сетовала на то, что у нее нет связи с Британской академией искусства. Я по своей инициативе посетил эту знаменитую академию и познакомился с ее тогдашним президентом Роже де Гри. Посетив академию, я позвонил в дирекцию и сказал, что хотел бы встретиться с президентом. Мне сказали: «Ждите, к вам выйдут». Через несколько минут появился невысокий человек, который повел меня в залы академии. Я спросил у провожатого, могу ли я увидеть президента. «Я и есть президент», – ответил провожатый.

Несмотря на аристократическое происхождение и звание сэра, Роже де Гри был человеком демократического склада, многое делал сам, не полагаясь на аппарат секретарей и помощников. Он показал мне выставочные залы академии, роскошную библиотеку, где хранятся все документы, связанные с историей академии, мастерские, в которых учатся студенты. Роже де Гри объяснил мне причины, по которым английская академия не общается с российской. Вина лежала на отечественных бюрократах от искусства. С той поры я в каждый мой визит в Лондон посещал Роже де Гри и общался с ним. Только после его смерти я узнал, что он сам был хорошим художником. В зале академии была представлена мемориальная выставка его картин.

Сравнение Королевской и Российской академий было не в пользу последней. Даже как сотрудник академии я не мог свободно общаться с президентом, его окружали многочисленные помощники и секретари. В Лондоне я познакомился также с библиотекарем академии и получил возможность работать в прекрасной академической библиотеке. Я ознакомился с документами, связанными с историей Британской академии, и опубликовал на эту тему ряд статей. Последняя: «Королевская академия художеств в Лондоне. Пути развития и связи с Россией» (журнал «Собрание». 2006. № 1).

Моя работа в институте окончилась совершенно неожиданно. В начале 1993 г. я был уволен из института в качестве невозвращенца из заграничной командировки. Когда я вернулся с некоторым запозданием из Англии, я узнал, что я уволен, а мой сектор расформирован. В течение некоторого времени я оставался безработным, и перерыв в моем трудовом стаже до сих пор влияет на мою и без того жалкую пенсию. Всю эту акцию провел директор института В. В. Ванслов.

Ванслова я знал многие годы. Сначала он был музыковедом и написал диссертацию об интонационной природе музыки. Но там произошли какие-то неприятности с рукописями Асафьева, и Ванслов вынужден был уйти из консерватории. Писал он о чем угодно – от романтизма до социалистического реализма. Одно время он подвизался в Институте философии, но и здесь его ждали неприятности. Он был осужден на несколько лет по статье о совращении малолетнего мальчика в общественной бане. Помню, как жена Ванслова ходила с письмом, ходатайстовавшем о смягчении наказания своему сексуально нестандартному мужу. Но обычно Ванслов был человеком компромисса, он всегда был буфером между Президиумом академии и институтом. Что же заставило его пойти на такой решительный шаг, оставить без работы человека, с которым он сотрудничал несколько десятков лет?

Думаю, причиной моего увольнения послужили не вопросы дисциплины. Тем более что мое отсутствие в какой-то мере спасало ограниченный фонд зарплаты. Очевидно, причины были более серьезные.

В начале 90-х гг. наш институт переживал кризис. Исчезли издательства, которые до этого печатали продукцию института, не было денег для выплаты заработной платы сотрудников. В этих условиях В. В. Ванслов начал собирать в институт тех людей, которые еще недавно были вершителями судеб и служили в ЦК КПСС. Из этой, уже бывшей, организации в институт пришел в качестве заместителя директора института Е. В. Зайцев, бывший сотрудник отдела культуры ЦК, в хозяйственный отдел был принят бывший начальник гаража ЦК КПСС. Мы постепенно становились филиалом этой терпящей крах организации.

Я же в 1990 г. подал заявление о выходе из партии. В советское время заниматься идеологической работой, не будучи членом партии, было невозможно. Все мы платили членские взносы, ходили на партсобрания. Я был первым в институте, кто вышел из партии. Потом уже был массовый обвал. Я помню, что Е. В. Зайцев и В. Г. Арсланов, который был в то время секретарем партийной организации, вызвали меня в дирекцию и долго допрашивали о мотивах моего, на их взгляд, неблаговидного поступка. Я отказался отвечать на их вопросы, поскольку всё это походило на допрос. Думаю, что В. В. Ванслов, с которым у меня до этого были неплохие отношения, уволил меня под давлением партийных лидеров, которые отомстили мне за то, что я публично распрощался с Коммунистической партией. Такова была цена, которую пришлось мне платить за прощание с партией.