Полная версия
Пробуждение. Роман-мозаика
Пробуждение
Роман-мозаика
Владимир Васильев
© Владимир Васильев, 2019
ISBN 978-5-0050-1903-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Когда-то мир разбился на осколки…
Кому дано их заново сложить?
Ведь это трудно, остро, больно, колко,
Но жить иначе значит, что не жить…
Пролог. Под кайфом (ретро)
Воробьишке нынче зябко:Не «чирик», а «динь-дилинь»Колокольцем ледянымОн Зиме звонит украдкойИ Весну торопит лапкой…Как же мы похожи с ним!..
Воробей ловко уселся на раме раскрытой форточки и с интересом посмотрел в комнату. Люди, которые вечно мешают жить своими страшными лапами, в помещении были, но вели себя странно – не суетились, как обычно, норовя наступить на благородную птицу, не чирикали громогласно и нечленораздельно, пугая птенцов и нервных воробьиц. Один лежал на диване, уставившись в потолок. Глаза его были прищурены, а взгляд напряжен, словно он целился для выстрела. По телу же пробегала мелкая дрожь, что для выстрела совсем не подходило. Впрочем, руки были вытянуты вдоль тела и плотно к нему прижаты.
Второй сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и напряженно целился взглядом в стену. Тело его тоже подрагивало, словно внутри работал генератор вибрации.
На птицу они не обращали ни малейшего внимания, что было полезно, хотя и оскорбляло слегка. Польза же проистекала из того замечательного факта, что на столе в хрустальной вазе аппетитной горкой звали к трапезе лущеные семечки подсолнуха. Воробей буквально ощутил их вкус в клюве. И даже приятную сытость в желудке. Хотя пока было не с чего. Уже с час макового зернышка в клюв не попадало. Потому что люди с раннего утра вели себя странно, словно кто-то скомандовал им: «Замри!», и они застыли в том положении, в каком их застал приказ. Ну, не совсем. На самом деле, все они приняли удобное положение «сидя» или «лежа» и погрузились в транс. Так и воробьи делали, когда получали предупреждение типа «кот идет!» или «сова летит!» – если не успел смыться, лучше всего замереть. Вот только к людям никакой кот не приближался, а они сидели, лежали в автомобилях, домах, на скамейках в парках. Не двигалось ни одно транспортное средство ни на земле, ни на воде, ни в воздухе. Но при этом они не ели, не пили, а значит, не крошили на стол, на пол, на землю и от щедрости душевной не сыпали на тротуары ничего съедобного, которое у воробьев перехватывали наглые обжоры-голуби, но и у воробьев клюв не промах – успевали взять свое… Воробью показалось, что стало холодно, хотя солнышко светило и цветочки цвели.
Воробей любил это здание, которое люди называли Бурдж Халиф. Его щедрые и веселые обитатели неизменно восторгались, когда видели воробья в окне. Восторгались и щедро отсыпали птице корм. Он один из стаи решался на столь рискованное восхождение. Надо честно признаться – это были совсем не воробьиные высоты. А ему они нравились – дух захватывало и хотелось чирикать изо всех сил. Хотя дыхания на это не всегда хватало. А уж вид открывался, прямо скажем, орлиный. Воробей подозревал, что в прошлой жизни он был орлом, или в следующей будет. Иначе, как можно объяснить восторг, переполнявший его душу?
Сегодня все окна и прочие отверстия в окнах были закрыты. Воробей-высотник уж было отчаялся и подумывал, не отправиться ли ему восвояси поближе к земле, раскаленной и безжизненной. Но вдруг ему повезло – на самых верхних этажах, где-то в районе стопятидесятого, оказалась неплотно закрытой створка окна. Туда он и протиснулся.
– Чик, – скромно подал он голос. – Чирик-чик-чик, мол, не будете ли возражать, если я посещу ваше благословенное жилище?
Никто не возражал, но и «добро пожаловать» не прозвучало. Пришлось впорхнуть без приглашения. Сначала он отдал должное семечкам подсолнуха. Потом заметил, что на стеклянном столе причудливой формы стояла синяя ваза с кистью винограда. Воробей обожал виноград и не мог сдержаться. Он спланировал прямо в вазу и принялся клевать ягоды. Это было нечто! Примерно так воробьи представляли себе рай. Выходит, что воробьиный рай расположен весьма высоко и не каждому доступен. Уж трусу и лентяю его вовек не достичь.
Насытившись, воробей забеспокоился – уж очень странной была тишина. У людей такой не бывает: или сами шумят, или из светящихся окон, стоящих почему-то на столе, звуки несутся. А тут полная тишина, только легкий шорох ветра в проеме окна. Тревожно как-то, хотя с другой стороны, опасаться воробью нечего и некого. А все равно чувствовал он, что все не так, как обычно. Он облетел все комнаты – никого не нашел. В одну из комнат дверь была прикрыта, но не плотно. В щель пробивался свет, но влететь туда не получится – узко. Еще оттуда пахло лужей или фонтаном. Воробей спустился на пол и, быстро перебирая лапками, направился к щели. Осторожно просунул голову – спокойно, хотя вода бурчит где-то наверху. Он протиснулся целиком, дверь легко подалась. Опять никого. Он взлетел на бортик белой стены, за которой и слышался шум воды, и чуть не соскользнул на другую сторону прямо в воду – скользко было на гладком бортике, ибо мокро.
Прямо перед ним были люди. Он чуть не свалился от страха на пол – так близко к людям он никогда не осмеливался приближаться. Но они почти не шевелились и не обращали на храброго воробьишку никакого внимания. Они и друг друга не замечали. Их было трое: две женщины, длинные черные и длинные светлые волосы которых покрыли почти всю поверхность пузырящейся воды, волнуясь вместе с ней, и один бородатый черноволосый мужчина. Так вот, смотрели они не друг на друга, как можно было ожидать, а мимо, благо стен, в которые мог уткнуться их взор, было для каждого три. Но показалось воробью, что они и стен перед собой не замечают, а смотрят сквозь них напряженно и сосредоточенно, словно просверлить пытаются взглядом. Он не понял: то ли из-за пузырьков, выскакивавших из-под воды, то ли сами по себе, но все трое мелко дрожали, как от озноба. Может, и правда замерзли? Хотя от воды заметно поднималось тепло. Но кто этих людей знает – может, для них это и не тепло вовсе? Странные они.
Вдруг мужчина повернул лицо к воробью, и они встретились взглядами. Нет, это воробей разглядел его взгляд, а мужчина смотрел сквозь и мимо. Но все равно воробьишку будто смело с бортика. Он еле успел расправить крылья и спланировать на пол, а то бы к позору своему птичьему покалечился при падении. Не желая дальше испытывать и так щедрую к нему сегодня судьбу, воробей поспешно протиснулся через щель обратно на сухой пол, взлетел и, благодарно чирикнув, выпорхнул из человеческого жилища. Свобода – чик, свобода – рик, свобода чик-чирик… Только холодно почему-то.
Люди в желтых одеяниях, очень много людей – они заполнили громадную площадь – стояли неподвижно, выстроившись в идеально ровные ряды и шеренги, словно изваяния, которым сунули в руки большие горящие свечи. Лица их выглядели совершенно отрешенно, а глаза были устремлены вдаль, скорее, в небесную даль, но не вверх, а к горизонту, словно они видели что-то там, за ним. Воробью, сидевшему на фонарном столбе, отчего-то стало не по себе. Видел он и раньше людей в таких одеяниях, и они всегда были к нему добры – насыпали на землю каких-нибудь зерен и никогда не прогоняли. Сейчас от них исходил неживой холод. Хотя свечи горели настоящим пламенем. Воробью было тревожно, и хотелось улететь отсюда, но он боялся, что не долетит до края толпы, а спускаться на свечи боязно. Разве что кому-нибудь на плечо сесть. В случае чего огонь крыльями затушить можно. Но он решил пока не торопиться. И на фонаре неплохо, вполне можно подремать на сытый желудок. Он вспушил перья и попытался прикрыть глаза, однако почему-то не получилось. Только-только начали смежаться веки, как перед внутренним взором возникло нечто страшное и невообразимое – громадный кусок мерзлой тьмы, внутри которой застыл замороженный он сам. Это уже не чик-чирик, а кич-кирич и сыч знает что такое!
Воробей еще раз внимательно посмотрел на площадь – ему показалось, что по стройным рядам пробегают волны судороги, словно этих людей кто-то пытается поломать изнутри. Так рожают животные и так пожирают, заглатывая целиком. Судороги на грани жизни и смерти.
Воробей решился и полетел. Он каждым своим перышком ощущал опасность и был уверен, что если не полетит сейчас, то уже никогда не полетит, а останется в куске мерзлой тьмы, не понимая, что она такое есть. Лететь было трудно – казалось, что воздух загустел, а встречный ветер изо всех сил сопротивляется полету. Но воробей был не из тех, кто легко сдается, он махал крылышками и преодолевал враждебное пространство над бритыми человеческими макушками. На них-то он и присаживался, когда совсем уставал. Это было самое безопасное место: руки у людей были заняты свечой, поэтому им нечем было согнать воробья, а на плече они легко могли зажать его между плечом и головой и покалечить. Впрочем, никто не реагировал на воробьиную оккупацию лысин. Никак, словно это были на самом деле изваяния. Но он-то чувствовал живую кожу и дыхание, хотя и очень странное, сильно замедленное – живые люди так не дышат. А неживые совсем не дышат.
Но долго воробей не позволял себе отдыхать: сел, стряхнул усталость с кончиков крыльев – и дальше. Он все сильней опасался, что не долетит до мест, где почувствует себя птицей. Ему все отчетливей казалось, что он – рыба, пытающаяся плыть по густому и тяжелому, как вода, воздуху. Но если рыба в воде чувствовала себя прекрасно, то воробьишке было плохо. В обычном состоянии он преодолел бы это расстояние с первого раза, максимум – в два приема. В этот раз ему понадобилось десять перелетов с передыхами. Он тяжело приземлился, почти рухнул, на густую зеленую траву и потерял сознание. Бездомная кошка, следившая за ним голодными глазищами, расширенными от вожделения, бесшумно подобралась к нему, понюхала и испуганно отшатнулась – аппетит сразу пропал. Воробей по всем признакам был живой, но от него разило смертью.
– Фр-р-р! – фыркнула кошка и потрясла головой, будто отряхиваясь от ужасного запаха. Она попятилась и быстро скрылась в зарослях.
Воробей любил посещать этот детский сад – его заведующая придумала и не поленилась воплотить придумку в жизнь, кормить детей на свежем воздухе. Под навесом от дождя, но и он был натяжной – нажал на кнопочку, и крыша тут как тут. Конечно, дети отвлекались от еды, но призыв есть наперегонки с воробьишками и голубями, которые паслись здесь же, коровы летающие, моментально возвращал им аппетит. Было у воспитательниц множество и иных уловок и стимулов. Так что воробьишка исправно появлялся здесь ко времени трапезы, осознавая свою незаменимую педагогическую роль. К роли он подходил творчески, чем неизменно радовал детей: то на столик детский залетит и покажет деткам, что такое хороший аппетит, а то и на краешке тарелки воссядет и клювом покажет самый вкусный кусочек. Детки были в восторге и старались вести себя идеально, чтобы не привлекать внимания воспитательниц, которые, замечая антисанитарные, на их взгляд, импровизации воробья, стремились отогнать его. Хотя не очень строго, понимая, что он им помогает. А детки всегда подкидывали ему и вкусные крошки, и кашу, и он подавал им хороший пример, никогда ничего не оставляя.
Сегодня он с отличным настроением прилетел в детсадовскую летнюю столовую, предвкушая вкусное и полезное во всех отношениях времяпрепровождение, и был поражен тишиной, которая висела над детскими столиками, как туча над землей, обещая ей скорый ливень. Голуби бестолково топтались по полу, растерянно вертясь вокруг своей оси в поисках, чего бы поклевать, но ничего не было – пол подмели, а тарелки еще не наполнили. Воспитательницы сидели за своим столом, а дети за своими и странными взглядами смотрели на дно пустых тарелок. Воробей взлетел на ближайший столик, сел на краешек тарелки, даже спрыгнул на ее дно и постучал клювом – да, ему не показалось, тарелка была пуста, клевать было неприятно. Он перепрыгнул на ручку девочки, возле которой эта тарелка стояла. Обычно такие его экзерсисы вызывали бурный восторг детей, но сейчас никто не отреагировал, даже девочка, продолжавшая изучать дно пустой тарелки так, будто там ей показывали что-то, невидимое воробью. Он легонько постучал клювом ей в ладошку – никакой реакции. При этом, сидя на руке, он ощущал легкую частую вибрацию – девочка дрожала, будто озябла.
Голуби, шумно захлопав крыльями, взлетели и скрылись в поисках более питательного места. На них тоже никто не отреагировал. Воробьишке это очень не понравилось. Не могли же они все сразу заснуть! Он знал, в окно видел, что дети спят совсем в другом месте в кроватках, застеленных белым. И лица у них при этом совсем другие.
Тогда он придумал номер «бедный воробышек» и исполнил его: прыгнул в центр стола и якобы упал, перевернувшись в падении на спину. Дрыгнул несколько раз лапками и затих, прикрыв глаза. Стал ждать – дети должны были запищать и броситься его спасать, но стояла мертвящая (во – правильное слово придумал воробей!) тишина. Он приоткрыл один глаз, потом другой – никто не смотрел в его сторону. Далось им это дно тарелки! Воробей обиделся и улетел в сторону кухни. Окно было приоткрыто, и из него вкусно пахло.
– Чик? – попросил разрешения влететь вежливый птиц.
Никто не ответил. Повара сидели по всей кухне: кто на табурете, кто на стуле, кто на длинной скамье, кто на перевернутой вверх дном кастрюле. Плита была выключена – от нее еще шло тепло, но остывающее. Вот на плиту все повара и смотрели. Что-то с ней случилось? Остывает. Воробей заметил горку крупы в тазу и приободрился: странности людей, в конце концов, их проблема, а ему питаться надо и свой род продолжать. Он спорхнул с окна на стол, где стоял таз, и принялся аккуратно клевать рис. Как жаль, что желудок такой маленький! Перегрузишься – потом не взлетишь. А он и не жадничал – поклевал чуток и чирикнул: – Благодарствую! На воробьином языке, разумеется: – Чик-чирики-рики-чики… Только его и видели…
Воробей улетел, а шеф-повар, его не заметивший, зачарованно смотрел на буханку черного хлеба, которую держал в руках, медленно от нее откусывая. Он помнил, что сначала отрезал от буханки ровные кусочки и с удовольствием ел их, намазывая то маслом, то горчицей, то мёдом, то сгущенкой. Да и просто без ничего есть его было обалденно вкусно! Он и ел без зазрения совести – аппетит у него был отменный. И сила в нем бурлила, кипела и переливалась через край. Но когда осталось меньше половины буханки, примерно треть, он вдруг почувствовал, что с каждым съеденным кусочком сил у него убывает, и ничего не бурлило и не переливалось. Тогда он попробовал умерить аппетит, перестал отрезать большие куски, а только отщипывал от оставшейся горбушки маленькие кусочки и медленно старательно разжевывал их, перетирал языком, стараясь прочувствовать вкус, и только потом проглатывал с обреченным сожалением. Он пытался голодать, то есть не отщипывать хлеб, но начиналась такая ломка, что разум отключался, и голодная плоть оттяпывала большой шмат, который он в здравом разуме никогда бы себе не позволил. Когда осталась тоненькая краюшечка, повар понял, что это остаток его жизни. Ещё чуть-чуть и… Он так и застыл с открытым ртом и обкусанным-общипанным кусочком хлеба в руке…
А девочка Лена, которую пытался разбудить воробьишка, с удивлением наблюдала за тем, как превращается в бабочку – в красивую-красивую бабочку с большущими полупрозрачными крыльями ярко-синего цвета. Началось это с щекотного ощущения в лопатках. Лена принялась шевелить ими, чтобы почесать о платье, кончилось это тем, что платье именно ярко-синего цвета вдруг начало сползать с нее назад, пока не натянулось на то, что вылезало из лопаток, став крыльями бабочки. Тело стало покрываться золотистым пушком точно такого же цвета, как волосы на голове. Что происходило с головой, девочка не видела, а вот руки и ноги принялись истоньшаться, превращаясь в лапки.
Лена совсем не пугалась происходящих с ней изменений, наоборот, было интересно, что будет дальше. Еще она чувствовала, что скоро сможет полететь, а летать она всегда мечтала, зачарованно наблюдая за полетом птиц, бабочек, стрекозок. Поэтому испытывала некоторое нетерпение, понимая, что ускорить процесс она не может.
Когда рядом с ней появился громадный воробей, Лена испугалась и застыла, боясь пошевелиться и понимая, что эта страшная птица запросто может ее съесть. Она не раз видела, как птицы на лету заглатывают стрекоз и бабочек. Пусть это были не воробьи, а стрижи и майны, она нисколько не сомневалась, что и для воробья это труда не составит. Точно! Вот он наступил ей на лапку и коснулся клювом! Всё!.. Нет, почему-то он не стал ее есть и улетел. Стало легко и свободно. Лена опять смогла сосредоточиться на преображении. Она уже могла шевелить крыльями и предвкушала, как взлетит. Она уже даже приготовилась к главному взмаху, и вдруг ясно поняла, что как только взлетит, сразу перестанет быть девочкой, а навсегда станет бабочкой. И занесенные для взлета крылья застыли в нерешительности…
Бомж Домовой возлежал на трех матрасах, постеленных друг на друга «бутербродом», как любил выражаться их достойный во всех отношениях владелец. Подвал, где он обитал, был крут. Так сказать, дворец подвалов, а фактически подвал дворца финансового императора всея Евразии Ивана Андреевича Крылова – полного тезки и, гипотетически, дальнего потомка великого баснописца. Банкир весьма гордился этим родством, которое не купил, как можно было бы гнусно предположить, а установил путём немалой серии генетических экспертиз, обошедшихся ему в копеечку, на несколько порядков превышавшую возможные затраты на альтернативную покупку родства. Ему это было нужно не для «понтов», а для самоуважения, мол, не из грязи в князи, как большинство нынешних «хозяев жизни», а по праву родовой незаурядности. Он гордился тем, что, как великий предок, сам себя сделал, а не возрос на перегное родительских достижений. Родители были учеными: отец – крупный экономист, мать – математик. Оба доктора наук. Поначалу стал ученым и он, но вскоре пошел в консультанты к нефтяному магнату, что вызвало неудовольствие отца и даже некоторый бойкот с его стороны. Однако явные финансовые успехи нефтяного магната примирили отца и сына – отец признал, что сын нашел свою тропу. А со временем руководство банком при магнате перешло во владение банком, который по-прежнему финансировал магната, но уже при иной расстановке сил. А еще позже банк стал крупнейшим в Евразии.
Родство с баснописцем незаметно стала «пунктиком» банкира, он наизусть знал многие его басни и постоянно использовал в общении даже с иностранными партнерами, что, с одной стороны, вызывало их первоначальный шок, а с другой, убеждало в оригинальности и образованности, что всегда считалось позитивным фактором. Частенько, общаясь с женщинами, особенно, в неофициальной обстановке он мог сказать: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!». «Голубушке» оставалось только смущенно улыбаться. Во время застолья он неоднократно и весьма уместно провозглашал: «А я скажу: по мне, уж лучше пей, да дело разумей».
И знакомство Ивана Андреевича с бомжом состоялось именно на почве басноведения. Когда охрана обнаружила непрошенного вонючего гостя в подвале и принялась шумно его выпроваживать, банкир стал случайным свидетелем акта выдворения и, заинтересовавшись, остановил процесс.
– Вы что делали в моем подвале? – спросил он вежливо, ибо иначе не привык.
– Какой-то домовой стерег богатый клад, – неожиданно ответил бомж строкой из басни и тем сразу вызвал симпатию домовладельца.
– Так вы домовой? – улыбнулся он.
– Совершенно верно, – подтвердил бомж. – Только давно без дома. Хотел у вас поселиться…
– А откуда басни знаете?
– Из книг, вестимо, – усмехнулся домовой. – Диссертацию я писал по мировым баснописцам, сравнительный анализ, взаимосвязь и оригинальность, тенденции баснеписания в исторической перспективе и в современном мире.
– А они есть и в современном мире? – искренне удивился банкир.
– А как же? Конечно, есть! Басня бессмертна.
Ивану Андреевичу стало интересно. Соображал он быстро, и провозгласил:
– Любезный домовой, я прошу тебя стать хранителем этого дома, прошу поселиться в том помещении, которое ты выбрал сам, – он перешел на «ты», потому что разговаривать с домовым на «вы» ему показалось противоестественно. – Но у меня есть условия.
– Внимательно слушаю, – заинтересовался бомж.
– Ты должен немного цивилизоваться, то есть соблюдать санитарно-гигиенические нормы, условия для этого будут созданы. И не пугать детей и гостей.
– Да с превеликим удовольствием! – воскликнул кандидат в домовые. – Условия творят с разумным существом чудеса, неважно, человек он или домовой.
– На том и постановим! – заключил хозяин. – Срочно оборудовать в подвале санузел и прочую бытовую инфраструктуру, поставить домового на довольствие и относиться к нему с уважением. Он под моей личной защитой! Все! Мне пора, исполнять!..
Исполнили. Домовой оказался в раю, возникшем в отдельно взятом подвале.
И теперь он возлежал на упомянутых трех матрасах, вперив взор в свод подвального потолка, будто видел сквозь него нечто интересное во внешнем мире. А может, и во внутреннем? Он у него богатый, есть на что посмотреть.
На самом деле, наблюдал он действительно нечто интересное, можно сказать, даже сказочное, но нисколько этому не удивлялся. Став законным обитателем райского подвала, он уже ничему не удивлялся и с удовольствием входил в роль. И наблюдаемое нечто вполне соответствовало процессу вхождения в роль. Бывший бомж, а ныне Домовой превращался в настоящего домового. Ну, настоящего домового никто из людей не видел, ибо не дано им это, но происходящее приблизительно соответствовало интуитивным представлениям и художественному вымыслу. Возможно, вымысел становится художественным, когда, хоть в некоторой степени, соответствует реальности? Нет, в гномика или иного «малорослика» он не превратился, но с телом что-то происходило – он перестал ощущать его бремя, а потом и тяжесть, но по-прежнему видел себя. При этом не взлетел воздушным шариком, как можно было ожидать от потерявшего вес, а продолжал возлежать на матрасах. Ему то ли показалось, то ли так было на самом деле, но он все отчетливей ощущал себя этим домом. Странное ощущение – нет, он не считал, что фундамент – его вросшие в землю ноги, а чердак с крышей – голова, он прекрасно различал себя и дом, но все больше чувствовал его во всех подробностях: где что потрескалось, где перекосилось, а где в полнейшем порядке. И, главное, он видел и чувствовал все происходящее в доме, словно обычные стены превратились в стены с ушами и глазами и прочими органами чувств. Если бы он оставался человеком, то соглядатайство его, несомненно, смутило бы, но он всё больше превращался в домового, а это хранитель дома, отвечающий за лад в нем, как физический, так и духовный, и посему ни малейшего смущения не испытывал. Более того, он видел, что все обитатели дома находятся в странном, явно нездоровом состоянии: кто лежит, кто сидит, отключенный от реального мира, и испытывает негативные эмоции в отношении этого мира, точнее, его обитателей, откровенно желая им смерти. Даже не желая, а приказывая им умереть в настоящее же мгновение. Впрочем, не всем, а исключительно чужим, имеющим иной ай-ди, то есть личный идентификатор, не содержащий «своего» набора символов. Страшнее было то, что и на психику «своих» давил такой же приказ со стороны «чужих». Домовой чувствовал это на себе, потому что и ему было приказано умереть. Только он не мог, прежде не защитив домашних. Домовые – они такие. А еще он чувствовал, что он не один – их, домовых, много, почти в каждом доме, а обитатели тех домов, где нет домового, обречены подчиниться приказу, если их не возьмут под защиту домовые других домов. А хватит ли у них энергии не только на свой дом? И так он изо всех сил защищал своих домашних и себя, потому что ему никак нельзя было умирать – они же без него пропадут.
Домовой прислушался к себе и понял, что немалая часть энергетических затрат уходит на то, чтобы поддерживать приказ «чужим» умирать. Причем этот приказ шел не из его души-разума-чувств, а извне, хотя из своего «извне», которое объединяло всех «своих» в единое целое, пока еще с трудом живое. И он понял, что должен выбрать – на все его сил не хватит, а что для домового главное? Главное – спасти свой дом, иначе никакой он не домовой, а бомж-приживала, самозванец и нахлебник. И он решился, чувствуя категорическое несогласие руководящего «извне». Домовой решительно подавил в себе приказ «чужим» умереть. На самом деле подавил, ибо не ощущал ни малейшего желания их смерти. Он и до этого не понимал, откуда оно и зачем ему нужно, а теперь чувствовал, что желает им всяческого здравия и благополучия. Как ни странно, он перестал ощущать и обращенный к себе приказ: «Умри!». Он свободно вздохнул и почувствовал необычайный прилив домовских сил – теперь он многое мог и для домашних и для соседских. И первое, что он попытался сделать, это подавить в домашних желание смерти чужих. В конце концов, они не виноваты в том, что некто присвоил им неправильный ай-ди! Был неправильный – будет правильный.