Далеко от Земли. Часть первая: Ученик Древних

Сам Чернов такому отношению к себе был только рад; слишком сильно от генерала несло презрением к выскочке из ниоткуда, офицеру, не имевшему длинной вереницы предков-военных, и теперь не стремившемуся соответствовать своим внешним видом высокому званию. Впрочем, генерал Юрий Николаевич Смирнов дураком не был; незаурядные способности подчиненного признавал, и вовсю использовал. И не раз уже перехватывал у полковника бразды правления очередной ИГРОЙ, когда самому Чернову уже было совсем неинтересно, и когда начинающийся звездопад очередных званий, орденов и других вкусных «плюшек» обрушивался на победителей.

Сейчас в отделе была одна ИГРА; одна, но какая. По ее сценарию Россия, наследница Советского Союза, должна была это наследство получить. Получить с хорошими процентами. Вложено было немало – и в братские прежде республики, и в половину Европы, которая сейчас стремительными темпами соединялась с другой половиной.

– Соединяйтесь, – «разрешил» им полковник Чернов еще в те времена, когда первыми, чуть слышно начали гавкать польские диссиденты, – только за свой счет. Расплатившись по всем долгам. А кому вы должны, паны, да камрады? Правильно – России.

Потом пошло-поехало, и Никита Владимирович, закинувший крючок с наживкой в виде наметок плана действий, тихо радовался, как стайка рыбешек, яростно гребя плавниками, заглатывает его все глубже и глубже. Подходила пора резко подсечь, и вытащить добычу на берег. Родной берег, конечно. Операцию, в которую было вовлечены уже сотни сотрудников, часто не понимающих конечных целей, назвали «Одиссей». Самому Никите это название не понравилось. Внутренний смысл названия, предложенного кем-то с самого верха, был понятен – возвращение на Родину.

– Только вот в каком виде этот царек вернулся на Итаку? – задал тогда вопрос себе полковник; и сам же себе возразил, в утешение, – ну, хоть врагов при этом покрошил без счета.

– Присаживайся, полковник, – широким жестом пригласил его генерал, ткнув в окончании пальцем в кресло.

Сам он развалился на диване, подхватив со столика пузатую бутылку темного стекла.

– По сто грамм, – скорее приказал, чем предложил он, – разговор у нас будет серьезный, хотя и очень приятный для тебя.

Чернов ничего приятного от генерала Смирнова не ждал. Однако отказываться от предложенного бокала с коньяком не стал, хотя и не любил этого напитка, даже самых элитных сортов. Начальник отдела, естественно, дешевых коньяков не пил. Согревая в руках широкий бокал, Никита принюхался к его содержимому и носом, и своей чуйкой. И едва не отбросил бокал на пол – так сильно из него разило чем-то неприятным, даже противным.

– Деньги, – наконец понял он, – точно так же, или очень похоже пахнут деньги в день получки; особенно, если их выдавали новенькими купюрами. Это сколько же ты намереваешься поднять на своей новой ИГРЕ, товарищ генерал, если и от коньяка, и от всего кабинета, а особенно от тебя самого прет кипами деньжищ.

Увы – ни о какой новой операции дело не шло. Генерал, отхлебнув приличный глоток янтарной жидкости, и даже не поморщившись, подобрался, и уже вполне официальным тоном сообщил, как кувалдой по голове ударил:

– Операция «Одиссей», полковник. Решено расширить границы ее применения. Прежде всего, за счет привлечения новых участников…

Чернов понял; догадался, каких именно участников не назвал начальник. Американцы, Соединенные Штаты, всеми силами пытавшиеся занять в мире место, которое освобождал недавний стратегический противник.

– Теперь еще и деньги. Вернее все то, что мы вбухивали на своей половине мира. Если даже не используют, то и нам не позволят. Гады!!!

Прежде всего, этот крик души был обращен не к янки – они как раз вели свою ИГРУ, и вели неплохо. Нет – вся ярость и негодование, бушевавшие сейчас внутри внешне абсолютно спокойного Чернова были направлены на человека, сидевшего перед ним, а через него на тех, кто дал команду так резко поломать ИГРУ, развернуть ее практически на сто восемьдесят градусов, и из стопроцентно выигрышной позиции перевести ее в крах.

– А тебе, полковник, – уже в приказном порядке сообщил выпрямившийся на мягком сидении генерал, – придется вместе с группой отправиться в командировку. Ты ведь у нас до сегодняшнего дня был невыездным?

– Так точно, товарищ генерал, – Чернов уже стоял у столика по стойке «смирно», успев поставить бокал на краешек столешницы так ловко, что тягучая янтарная жидкость в нем даже не шелохнулась.

– Так вот, Никита Владимирович, – широко улыбнулся Смирнов, – ты теперь уже выездной, да еще какой. Едешь сначала в Америку, потом – после комплектования совместной группы – в турне по Европе. Завидую!

Полковник по глазам начальства видел, что ничего тот не завидует. Больше того, это «турне» дохнуло на принявшую боевую стойку чуйку таким могильным тленом, что Никита Владимирович понял – поездка для него персонально будет иметь один конец.

– Точнее, начало, – усмехнулся он внутри себя, – в этом самом кабинете, а конца не будет. Даже заметки в траурной каемке в служебной прессе не появится. И искать меня никто не будет – один, как перст на свете. Значит… Значит, начинаем новую ИГРУ. Теперь мою личную.

– Когда выезд, товарищ генерал? – спросил он абсолютно спокойным голосом.

Начальник, очевидно, все же что-то почувствовал; таких высот без собственной чуйки достичь было невозможно. Опрокинув в широко раскрытый рот остатки коньяка, он пружинисто вскочил на ноги, и скомандовал, посмотрев на подчиненного вниз с высоты своих гренадерских метра девяносто:

– Две недели у тебя еще есть, полковник, чтобы привести дела в порядок. Ну, и отдохнуть, если хочешь. Новые… партнеры люди деловые. Там времени прохлаждаться будет немного.

– «Хозяева», – перевел для себя легкую заминку полковник, – а как же «турне», награда за долгую беспорочную службу?

– Разрешите идти?

Чернов изобразил каблуками гражданских туфель щелканье хромовых сапог с набойками – у него это хорошо получалось. Развернулся, и четким шагом, отработанным еще в срочную, а потом в училище, вышел из кабинета. И направился в собственный, как ни в чем не бывало.

– Что теперь, голову пеплом посыпать? – полковник по привычке скрыл горькую усмешку от сослуживцев, которых в коридоре встретилось совсем немного, – или достать из сейфа табельный пистолет и вернуться к генералу, мочкануть его за измену Родине. Иначе не назвать. Так ведь не дадут. Не супермен я. А если и получится – что потом! Расстреливать набежавшую охрану, и последний патрон себе? Нет, ребята, мы так не договаривались. ИГРА еще не закончилась.

Он предполагал, что за ним могут наблюдать. Потому его действия в штабе были абсолютно естественными. Никита Владимирович не жег документы, не рвал их в клочья и не прятал под пиджаком на вынос. По одной причине – не видел в этом никакой необходимости. Все планы и документы для общего пользования были у других сотрудников группы. В самом полном наборе – у генерала. Но не все контуры ИГРЫ, до завершения которой еще было далеко, полковник Чернов доверял бумаге. Его голова, в которой были прописаны шаги многоходовки, до самых мелких, незначительных – вот что нужно было «партнерам».

– Видимо, там, за океаном, нашелся человек не дурнее меня; разобрался с материалами, которые ему, конечно же, преподнесли, и понял, что целостной картины нет. Понял и то, что автор у этой картины есть. И что он, этот автор (то есть я), рисует не наобум; что точный, конечный план есть. Определенно, там хватает умных ребят. Смогут подхватить, так сказать, знамя их рук павшего бойца, и наваять что-то свое. Может, не менее убойное. Но зачем – если боец этот еще бежит, и может привести за собой в победе? Причем – заметьте – практически бесплатно. Ну, сколько там будет стоить турне «по Европам»?

Полковник негромко рассмеялся, придя в обычное, чуть расслабленное состояние чувств. Признал, что эту ИГРУ он проиграл, и что главное теперь – выйти из нее с наименьшими потерями. Для него лично. Об этом Никита Владимирович размышлял уже на ходу. Он закончил с делами как раз к окончанию рабочего дня; по привычке задержался на пятнадцать минут. Закрыл дверь кабинета на ключ, потом опечатал ее и сдал дежурному, который всегда присутствовал на этаже. И легкой походкой направился домой. Пешком, как обычно.

– Не заглянуть ли мне сегодня в магазин? – спросил он себя чуть громко, вслух – так, чтобы расслышал дежурный на входе в здание, – пожалуй, так и сделаю.

Вообще-то в магазины холостяк Чернов заходил регулярно – кушать-то хочется, а в столовой штаба он лишь обедал. Поздние завтраки и ранние ужины, которые та же столовка могла обеспечить, его не прельщали. Но вот эту именно фразу: «Заглянуть в магазин», – Чернов относил к одному конкретному торговому предприятию. Маленькому магазинчику, торговавшему антиквариатом. Из всего многообразия пристрастий, или, как стало теперь модно называть, хобби, его душу прельстили старинные колюще-режущие предметы. В основном колющие – кинжалы. Таких в коллекции Никиты Владимировича, ни разу не общавшегося с другими коллекционерами, было ровно шесть штук. И все они были куплены в этой антикварной лавке, располагавшейся в полуподвале старинного доходного дома.

Неторопливо скрипнула массивная дубовая дверь, помнившая, быть может, тепло ладоней Пушкина и молодого Толстого, и полковник окунулся в особую атмосферу старых вещей. Продавец, точнее – по старому – торговец антиквариатом Илья Соломонович, и сам пропитался этими ароматами. Навстречу постоянному посетителю, и редкому покупателю он со своего старинного стула с высокой спинкой не встал, но улыбнулся приветливо. Впрочем, его улыбка тут же стала чуть виноватой:

– Извини, Никита Владимирович, – все же чуть привстал он с сидения, – но ничем порадовать сегодня не могу. Ничего с прошлого раза «особенького» не сдавали. А «не особенькое»…

Сухая старческая ладонь протянулась в сторону стеллажа с предметами, которые, на его взгляд, настоящего ценителя никак не могли заинтересовать.

– Здравствуй, Илья Соломонович, – приветливо улыбнулся торговцу полковник, не собираясь подходить с рукопожатием; старик почему-то совсем не терпел прикосновения чужой плоти, – я сегодня не по плану, просто посмотреть.

– Смотри, – еще раз улыбнулся торговец.

Никита Владимирович подошел к стеллажу легкой походкой, и замер, буквально прикипев взглядом к клинку, обычному ножу, который, на первый взгляд, никак не мог находиться на этом прилавке. Обычная финка с наборной ручкой, предположительно плексиглассовой. Такие – знал Никита Владимирович – массово изготавливают на зонах. И цена им на базаре – максимум трешка. Даже с учетом того, что плексигласс был необычным. Пластины насыщенного ярко-алого и кроваво-красного цветов чередовались, образуя не совсем удобную на вид рукоять. Здесь же на ценнике красовались несусветные триста пятьдесят рублей.

– Он что, булатный? – хохотнул Чернов.

– Нет, конечно, – ответил подошедший тяжело и неторопливо Илья Соломонович, – но говорят, что за ним числится весьма непростая история. Длинная и кровавая. Как вот этот металл.

Его палец протянулся к более темной полоске на рукояти, но не достиг ее, ощутимо задрожав.

– Так это металл?

Чернов, в отличие от торговца, взял клинок недрогнувшими ладонями. И буквально принюхался к нему; естественно, в первую очередь протянув к ножу невидимые нити чуйки. «Запах» был…

– Родной, что ли? – задал себе вопрос Чернов, – как будто я с ним с детства не расстаюсь. Да и рукоять ничего так, удобная.

Он сделал несколько махов рукой; перехватил рукоять обратным хватом, и еще раз заставил свистнуть теплый застоявшийся воздух лавки. И засмеялся негромко, отметив, как неожиданно шустро отпрыгнул подальше Илья Соломонович.

– Торговаться будем? – задал Никита вопрос, который из его уст в этом подвальчике раньше прозвучал ровно шесть раз.

Илья Соломонович подобрался, выпрямился, разом сбросив с плеч не меньше двадцати лет. В лице его, тем не менее, сохранилась скорбная мина, указывающая на его тяжелейшее, прямо ужасное материальное положение, и многочисленную иждивенческую семью, которую он, старый еврей, обязан кормить… хотя бы один раз в день.

– А я вот с вами, Илья Соломонович, точно сегодня останусь голодным, – проворчал полковник, выворачивая (в переносном смысле, конечно – он все и всегда делал очень аккуратно) карманы.

Денег вместе с мелочью набралось ровно триста двадцать восемь рублей, и ни одного из них Чернов не пожалел, когда тонкие, и весьма цепкие пальцы торговца пересчитывали их, и сгребали в кучку, а потом куда-то под столешницу стола, служившего ему прилавком. На горестный вздох Ильи Соломоновича полковник лишь улыбнулся, и поспешил наружу, к теплому сентябрьскому вечеру, который почему-то стал приятным и душевным. Так что Никита Владимирович, несмотря на легкое чувство голода, решил удлинить свой обычный вечерний маршрут, и пошел в сторону сквера, дорожки которого сейчас оккупировали многочисленные мамаши с колясками.

Пришлось идти по самому краешку, едва не задев железный прилавок открытого до сих пор газетного киоска. Обычно он проходил мимо, не останавливаясь. Теперь же, ощутив ладонью внезапно нагревшуюся рукоять приобретенного только что ножа, который он так и держал, спрятав в карман плаща, полковник остановился. И повернулся к открытому окошку, к пожилой продавщице с уставшим лицом. Лицо это несколько оживилось, когда он принялся неторопливо перебирать газеты, лежащие на прилавке. Газеты во всех диапазонах пахли… газетами. Кроме одной, которую ладонь невольно смяла. От этой, явно из «новых», постперестроечных, называвшейся «Из рук в руки», сквозь тяжелый смрад типографской краски вдруг отчетливо и вкусно запахло детством, ташкентским базаром, куда он иногда убегал вместе с мальчишками. Сейчас он, закрыв глаза, наслаждался этим ароматом – интенсивным, где невозможно было выделить отдельно дыню, или арбуз, или персик…

– Мужчина, – негромко, но очень требовательно вернула его в обыденность киоскерша, – мне закрываться пора. Будете что-нибудь брать?

– Буду! – выпалил Никита Владимирович, и тут же чуть не поперхнулся – вспомнил, что последнюю мелочь выгреб недавно в лавке.

Уже положив толстую газету обратно на прилавок, он машинально открыл ее на развороте, сразу отметив среди бесчисленных объявлений, заключенных в многоцветные прямоугольники, одно, обведенное фломастером красного цвета. Фотографическая память отпечатала его в мозгу целиком, а огромный опыт работы в серьезных структурах позволил не показать лишней заинтересованности; не вздрогнуть, когда именно такую заинтересованность проявил другой человек, сидевший на скамье метрах в пятнадцати от киоска, и якобы равнодушно взиравший на колясочный променад. На самом деле – был уверен Никита – это была наружка, и следили именно за ним.

– Немало, видно, за мою голову отвалили генералу, – недобро усмехнулся полковник, закрывая, и вновь открывая газету на той же странице.

И почему-то он совсем не удивился, когда увидел, что выделенного объявления там уже нет.

– Значит, – подсказала ему чуйка, – это было написано исключительно для тебя!

– Кем? – опять не удивился полковник.

– Кем-то, включившимся в твою ИГРУ, – ответил, по сути, сам себе Чернов, – или включившим тебя в собственную. Не все ли равно? Главное, что это не их ИГРА.

«Их», кстати, стало больше. К топтуну, отдыхавшему на скамье, присоединились еще двое, очевидно вызванные первым. Никита Владимирович предполагал, что за «кино» развернется здесь после того, как он вместе с «первым» окажется за пределами прямой видимости. Продавщицу остановят, заставят вернуться в киоск, а потом буквально обнюхают каждый клочок из тех газет, что лежали на прилавке, и которых касались его руки. Потом, быть может (скорее – наверняка!), обследуют и всю остальную «начинку» несчастного киоска. Естественно, запугают пожилую женщину, заставят подписать кучу бумажек, и завтра допустят до места работы. Естественно, под неусыпным наблюдением.

Сам же полковник Чернов не собирался ни скрываться, ни совершать иных, столь же глупых поступков. Всю свою «диверсионную» деятельность он собирался проводить совершенно открыто. Ведь главное – содержание того самого объявления – было надежно скрыто в его голове.

Он «прочел» его в очередной раз на ночь, после скромного ужина в виде яичницы из трех яиц и пакета кефира с сушками. Объявление гласило: «Требуется Хранитель в горный заповедник. Работа на длительный срок по результатам проверки кандидата. Обращаться…». Короткий адрес в новом государстве под названием Таджикистан он повторять не стал; маршрут уже был вычерчен в мозгу, и, в общем-то, не требовал корректировки. Только материального обеспечения. Но с этим было не сложно. С утра полковник прождал полчаса в приемной генерала. Зашел к нему с заявлением на отпуск. Начальник лишь хмыкнул, и спросил, визируя заявление размашистой подписью:

– Где отдыхать собрался, полковник?

– В Таджикистан смотаюсь, товарищ генерал, – сообщил Никита сущую правду, – поохотиться хочу. На козлов. Винторогих.

– Там сейчас постреливают, – осторожно заметил Смирнов, – а давай я тебе попутчиков посоветую. У меня пара бойцов тоже в отпуск собралась. Не знают пока куда. Они, кстати, к твоей группе будут прикомандированы. До конца.

Никита Владимирович не стал уточнять, какого именно конца. Не выказал ни радости, не огорчения. Совершенно ровным голосом сообщил:

– Не возражаю, товарищ генерал. Я с ребятами договориться хочу, из двести первой дивизии. Чтобы подбросили попутным бортом. Они как раз там квартируют.

– Я помогу, – пообещал Смирнов.

Парни – два капитана – назвались Петром и Алексеем. Были они немногословными, и оставляли чувство надежности и силы.

– Как будто рядом с гранитными скалами стоишь, – почувствовал в первую их встречу полковник, – спрятаться можно, не сдвинешь.

Впрочем, они оказались вполне подвижными, тренированными. А еще – хорошо подготовленными на все случаи жизни. Без них бы Никита Владимирович, впервые попавший в горы, ощутил бы все «прелести» первобытной жизни. Они действительно охотились; Петр даже подстрелил из Калашникова какую-то горную козу. Смолотили в три приема за милую душу. И другие продукты, с которыми поделились вояки с российской базы, уже подходили к концу. Как и сам отпуск, кстати. Остаться голодным Никита не боялся. Предполагал, что у парней есть достаточно мощные средства связи; да и чуйка подсказывала – защитников, а вернее, надзирателей с ним не двое, а гораздо больше. И то, что он ни одного из остальных не заметил, говорило лишь об их отличной подготовке. Вопроса – зачем генерал Смирнов вообще согласился на такую авантюру (где-то недалеко действительно постреливали, и очень серьезно) – полковник себе не задавал. Он двигался по определенному маршруту и, наконец, достиг первой точки – горной деревушки (кишлака!) Кзылсой. Из-под наслоений памяти вылез детский опыт общения с ташкентскими аборигенами. Отморозки были еще те – особенно по отношению к детдомовцам. Из тех далеких лет пришел примерный перевод.

– Красная речка, – сообщил он попутчикам, – я схожу туда. Ненадолго. А вы здесь меня подождите.

И Петя с Лешей, которые, по идее, не должны были отпускать его из поля зрения ни на мгновение, почему-то лишь кивнули головами.

– Мы тогда тут бивак разобьем, – сообщил Петр.

– И чего-нибудь горяченького сообразим, – добавил Алексей.

Теперь уже Никита Владимирович кивнул, и шагнул вперед, в направлении кибиток, сложенных, очевидно, из глины. Здесь, высоко в горах, было достаточно прохладно. Так что он передернул плечами, и заспешил, с каждым шагом чувствуя, что напряженные нити внимания, которые чуйка ощущала эти дни практически со всех сторон, начали таять. Они совсем истаяли, как только он перешагнул невидимую границу, которая проявилось теплом очагов селения. Он не удивился, и не остановился. Он теперь ничему не удивлялся.

Полковник шел по пыльной улице, хранившей тепло короткого осеннего дня, провожаемый взглядами немногих встреченных им аборигенов. На него смотрели не зло, и не добро. Скорее, равнодушно, с незначительной толикой любопытства. И никто не здоровался с ним, и не лез с естественным вопросом: «Какого, собственно, чужаку тут надо? Что он потерял в мире, где его никто не ждет?». Пришлось ему самому останавливаться перед парнем, разглядывающим что-то мимо него, и спросить; естественно, по-русски:

– Я ищу Мулло Закия. Есть тут такой?

Парень лет двадцати пяти явно учился еще в советской школе, и русский язык должен был знать. Да тут и знания такого не нужно было. Имя – или такой человек жил в кишлаке, или его не было. Оказалось, что жил. Парень даже поклонился чужаку, достаточно глубоко, и переспросил:

– Мулло Закия?! Мулло живет здесь. Пойдем, уважаемый, я провожу тебя.

И все это на довольно чистом русском языке. Впрочем, больше ни одного слова парень не произнес. Хотя поглядывал на ступавшего за ним полковника с изрядной долей любопытства. Может, он и сказал бы что-нибудь еще, вроде: «Вот, здесь живет тот самый Мулло Закия», – но не сложилось. Поскольку упомянутый Мулло уже ждал их у калитки, врезанной в высокий глинобитный забор. Он кивнул парню, отпуская, и молча указал гостю на уже открытую дверь. Никита Владимирович еще раз вспомнил детство, и, прежде чем войти, низко наклонив голову, в калитку, поприветствовал хозяина. Ну, и обозначил цель своего появления:

– Ассалому алейкум, уважаемый. Я по объявлению в газете. Меня зовут…

– Здесь так не здороваются, – буркнул хозяин, отчего-то недобро глянувший на полковника из под кустистых бровей, неожиданно черных при абсолютно седых волосах на голове и таких же бороде с усами, – и имя твое мне не интересно. Отведу тебя куда надо, вот там и представишься.

Говорил он по-русски, не в пример парню, очень чисто. Пригласил в дом, в первую по ходу комнату. Предложил располагаться – прямо на глиняном полу, застланном тонкими атласными одеялами. Одеяльца были настелены в несколько слоев вокруг низенького столика, от которого ощутимо несло теплом. Чернов раньше слышал о таком – о скрытом очаге под столом, где было так удобно и приятно греть ноги, а вслед за ними и весь организм. В памяти даже выплыло название – «сандал» – означавшее то ли сам этот очаг, то ли породу деревьев, дровами которых этот очаг и нагревался. С некоторой опаской он опустил ноги по колени в приямок, и закрыл было в блаженстве глаза. Кто бы ему дал расслабиться?!

В комнату уже семенила мелкими шажками женщина, укутанная цветным платком с головой. Очевидно, что какие-то щелочки в одеянии, явно одетом в связи с появлением гостя, все же были. Потому что она, ни разу не споткнувшись, и не обращая никакого внимания на сидевшего за столиком мужчину – как будто его тут и не было – заставила всю невеликую столешницу яствами – лепешками стопой, блюдом с фруктами, пахнувшими именно так, как в Москве, у газетного киоска. Потом, через пару минут, внесла полную касу с супом. Горячим, издающим умопомрачительные ароматы. Никита вспомнил и это название; естественно, узбекское – шурпа. Таджики могли называть его по своему; вспомнил, и одновременно удивился:

– Они что, ждали меня? Заранее шурпу готовить начали?

Потом была немаленьких размеров тарелка с пловом, который поздний гость, разомлевший от тепла и вкусного ужина, одолел с трудом. Но съел все, запив пиалой горячего зеленого чая. Подумал еще, что такой аппетит наверняка должен был порадовать хозяина. Увы – к этой поздней трапезе сам Мулло не вышел. Наверное, это что-то означало, и не совсем приятное для гостя. Но полковника немилосердно клонило в сон, мысли в голове ворочались лениво и тяжело, а чуйка, кажется, уже спала. Поэтому Никита Владимирович лишь кивнул, когда хозяин появился на несколько мгновений, и ровным голосом велел:

– Спи. Прямо здесь. Завтра рано выходим.

– Спокойной ночи, – успел буркнуть гость в спину застывшего на мгновение в дверном проеме Мулло Закия.

Затем он вытянул ноги из под столика, с которого шустрая хозяйка (или кем она там приходилась хозяину?) успела утащить пустую посуду вместе со скатертью (дастарханом!), и растянулся на одеялах прямо там, где сидел. Никита прислушался к организму – выйти по нужде пока не требовалось, поэтому он с великим удовольствием смежил веки, и растворился в здоровом сне. В первый раз с того самого дня в кабинете генерала, кстати.

Вставать пришлось действительно очень рано. Небо над горами еще было усыпано звездами, а восточная их часть даже не заалела. Вот теперь полковник зашустрил, почти побежал в выделенный таким же глиняным забором «уголок для раздумий».

– Позавтракаем в пути, – коротко бросил ему Мулло, взяв под узду первую из двух навьюченных объемистыми вьюками лошадей. Вторая была привязана к седлу первой длинной веревкой.

– Вообще-то я на лошадях не очень, – предупредил Мулло Закия Никита.