Далеко от Земли. Часть первая: Ученик Древних

Ареной здесь называли помещение, которое представляло собой цилиндр диаметром не больше десяти метров. Все здесь – и полы, и стены, и высокий потолок – были однотонного песочного цвета. Даже дверное полотно, которое бесшумно затворилось за скользнувшими наружу дроидами, и слилось с материалами стен. Лионель оценила упругость полового покрытия, на которое была бережно сгружена, и подошла к стене, чтобы убедиться – последняя была так же теплой, и поддавалась на нажатие руки. Она двинулась по кругу, словно пробуя на прочность покрытие; ни на мгновение не остановилась, не показала даже мельчайшим намеком, что в одном месте за стеной явственно просматривались две напряженные фигуры – там сидели, и явно наблюдали за пленницей Советник с помощницей. Точно так же она не отреагировала на третью фигуру, которая стремительно приближалась с противоположной стороны – туда, где юная аграфка своим особым зрением разглядела контуры еще одной двери. Она вздрогнула всем телом – уже не понарошку, а все своим существом, когда эта дверь бесшумно отъехала в сторону, и на арену ступил разумный, способный навести ужас на куда более опытного и выдержанного аграфа.

Это, несомненно, был разумный, но какой! Огромный, ростом больше двух с половиной метров, и размахом плеч таким, что Лия полностью поместилась бы на них в длину, еще и места немного осталось бы. И еще – он был покрыт волосами, или шерстью. По всему телу, но неравномерно. И только когда он в несколько неторопливых, но очень широких шагов приблизился к девушке, она, едва не теряя сознания от страха, поняла, что в тех местах, где густая бурая шерсть отсутствовала, ее замещали рваные шрамы и рубцы разной степени заживления. А из длинной резаной раны на мощной груди еще сочилась темная кровь.

Чудовище задрало голову к потолку, гулко бухнуло себя кулаком в грудь, прямо по ране, и что-то прокричало. Лионель не поняла ни слова, но инстинктивно поняла часть тирады – ту самую, что сопровождалось реакцией громадного мужского органа в заросшем особо густо паху. Все там зашевелилась, набухло, восстало навстречу такой мелкой для громады мышц и костей женщине-аграфке, и самец сделал последний шаг. Настолько стремительный, что Лия не успела испугаться еще сильнее, и провалиться в спасительный обморок, как оказалась погребена под живой плотью, в жалких остатках комбинезона, разодранном острыми когтями. От гиганта пахло остро и жарко; мужским потом, кровью и еще чем-то резким, от чего уплывающее сознание резко вернулось в голову. И в тот же момент ее буквально разорвало пополам дикой болью, а самец на ней зарычал довольно и торжествующе. Мысли маленькой аграфки заметались в отчаянии. Ей вдруг вспомнился братец, его глаза, его понимание близкой и окончательной смерти. Но у этого монстра глаза, которые он, несомненно, закатывал от похоти, были где-то в недосягаемом далеке. И сама Лия не могла пошевелить ни руками, прижатыми к телу грузной тушей, ни ногами, отказавшими от лавины боли. Единственное, чем могла шевельнуть сейчас Лия, это губами – чтобы чуть обнажить острые, как и у любой аграфки, зубки. Один из клыков задел тонкую кожицу раны на груди здоровяка, и в рот девушки потекла быстрая струйка горячей крови.

Лионель не вывернуло наизнанку; она не подавилась потоком жидкости, набирающим силу. Нет – она с изумлением и радостью провалилось в тот транс, что сопровождал девушку в последние мгновения жизни Армонвилля. Каждая капля крови здоровяка несла ей десятикратную, нет! – стократную дозу энергии, и она никак не заканчивалась. Конечно, вся кровь монстра никак не могла уместиться в пищеварительном тракте аграфки. Но этого и не потребовалось. Монстр отчаянно закричал, явно почувствовав свое последнее мгновенье в мире живых, и обмяк, полностью накрыв девушку телом. Но у Лионель теперь хватило сил, чтобы отбросить два с половиной центнера мертвой плоти в сторону, даже не заметив усилия. А потом встать, утвердившись на теплом, залитом кровью полу. Она стояла спиной к прятавшимся за стеной зрителям, но все равно видела, как они замерли стоя в удивлении и, быть может, в ужасе. И как Советник почти жалобно, но очень экспрессивно закричал на помощницу:

– Живо! Живо ее в капсулу!

Конечно, Аргениэль не бросилась сама к залитому кровью монстру – сейчас эту роль исполняла Лионель; она опять вызвала не помощь дроидов. А Лия не сопротивлялась; она отдалась ласковым манипуляторам механизмов, и поплыла назад по уже известному маршруту. И еще успела отметить, как в противоположную дверь арены шагнули другие дроиды – обычные уборщики; явно за мертвым телом.

И опять опустилась прозрачная крышка медицинской капсулы; из засыпающей Лионель привычно скользнула змейка, которая совсем скоро с каким-то злорадством донесла до своей хозяйки слова Аргениэли, которая чуть ли не легла на прозрачный пластик сверху.

– Лэр! – вскричала она, выпрямляясь, – это просто невероятно! Искин показывает уровень ментоактивности A8… нет, ошиблась – A9… Ой!

Аграфка за пластиком даже прикрыла рот ладошкой, а Советник в нетерпении изогнул тело невероятным образом, заглядывая в лицо помощницы, которая стояла впереди, и была ниже его на целую голову.

– Что – «Ой»! Что с ней происходит?

Помощница не отреагировала на вопрос шефа. Точнее отреагировала, но совершенно особенно. Она продолжала зачитывать монотонно, как мантру, непонятные для Лии буквы и цифры: «A10…B1…B5… C5…F5…H8».

– Все! – ожила она, наконец, – вернулись к исходной цифре. Наверное, это и есть ее природный уровень.

– Выводы буду делать я, – проворчал Советник, вернувший себе хладнокровие гораздо раньше аграфки, – а ты, Аргениэль, устрой эту уродку на третьем уровне. Помыть, одеть, накормить. Занять чем-нибудь. Да хоть игрушек ей принеси.

– Может… чего-нибудь обучающего?…

– Ни в коем случае! Ты еще предложи ей нейросеть поставить. Не будем рисковать; кто знает, как поведет себя проснувшийся разум.

Он стремительно унесся из медсекции. А Аргениэль опять склонилась над капсулой, вглядываясь в спокойное лицо Лии. Сейчас, когда ее не могли видеть ни Советник, ни камеры наблюдения, к холодному пластику почти прижималась не прекрасная богиня, а фурия, едва сдерживающая ярость:

– Разум, говоришь! – прошептала она зло и так тихо, что даже Лионель едва расслышала ее, – твой-то уже давно протух. Только и знаешь, что бегать советоваться с биоискином. Без него, наверное, забыл бы, как горшком ночным пользоваться.

Такого всплеска ярости испугалась даже бесплотная змейка Лии. Она втянулась в тело, и девушка, уже лишенная чужой энергии, полностью отдалась воле медицинского искина.

Так начался новый, очень короткий, и очень насыщенный этап ее жизни. Дни мелькали перед глазами вместе с новыми монстрами, насиловавшими ее на арене, а потом и прямо в капсуле. Разные они были – вполне красивыми, и страшными уродами, людьми и нелюдями; даже какими-то прямоходящими крокодилами. Последний, впрочем, на ее девичьи прелести не прельстился, но покусал знатно, прежде последние капли его энергии оказались в организме аграфки. И все – ничему больше ее не учили. Хотя – по подслушанным не один раз монологам и диалогам помощников Советника и его самого – неокрепший ум девушки понимал, что дыры, в которые истекала заемная сила, вполне можно было зарастить; что ее объемы можно было полнить. И что, наконец, этот страшный дар мог быть не единственным, чем одарила юную аграфку природа. Увы – Советнику королевства была нужна только эта особенности организма Лии.

– Ну, вот, – сказал он ей в один прекрасный (или совсем не прекрасный) день, – теперь мы перейдем к тому, зачем, в общем-то ты тут и находишься. Послужим Галантэ. Вместе. А я тебе помогу. Не бойся, девочка.

А девочка уже не боялась ничего. Она просто помнила тот разговор, что состоялся у этого аграфа с ее отцом. Ничего не планировала на этот счет, но почему-то ждала новой встречи. Ее повели, точнее, повезли, на платформе с удобными креслами, ослепительно-белого, как и почти все вокруг, цвета. Повезли по подземным переходам далеко – так что путь на летящей на достаточно высокой скорости над полом на высоте полуметра платформе занял не меньше получаса. И на всем этом пути им не попалось не одного встречного разумного, ни одной платформы. Лишь немногочисленные дроиды замирали в нишах, явно предупрежденные о прохождении важных персон.

В новой секции было безлюдно. Лию почти торжественно ввели в крохотную комнату, единственным предметом обстановки которой было роскошное ложе, с ожидавшим ее обнаженным мужчиной. На этот раз обычным человеком.

– Иди! – подтолкнул ее в спину Советник, – ты знаешь, что делать.

Лия привычно, без проблесков каких-то чувств легла под незнакомца, и почти сразу же «выпила» его досуха. Она не знала о таком явлении, как наркомания, но уже была, несомненно, таковой. Причем, в самой страшной, уродливой ее форме. Потому что зависимость обычных разумных от химических, или природных наркотиков лечилась одним сеансом в медкапсуле. А болезни псионов техника даже самого последнего поколения не лечила. Помочь мог только более сильный псион. А таких к Лие даже близко не подпускали.

Полную сил аграфку провели в помещение, находившееся в нескольких шагах от комнаты. Абсолютное большинство разумных Содружества изумилось бы беспредельно, увидев устройство, стоявшее посреди огромной залы. Но не Лия – эту аграфку уже ничто не могло удивить. Посреди огромной залы, ярко освещенной невидимыми светильниками, стояла, несомненно, медицинская капсула. Но необычная, сдвоенная – словно созданная для лечения близнецов. Однако внутри лежали отнюдь не близнецы. Лионель, бросившая равнодушный взгляд внутрь открытой капсулы, увидела в ней двух человек – глубоко старика, чья грудь едва вздымалась, и молодого, явно полного сил, но сейчас тоже бессознательного юноши. Приглядевшись, можно было распознать общие черты у двух таких разных представителей человеческой расы. Но Лие это было ни к чему. Она ждала лишь продолжения: команды Советника. И команда последовала – после того, как капсула закрылась, и ее стремительно заполнила какая-то жидкость, в которой теперь плавали два тела, и странная конструкция, больше всего напоминавшая диковинный цветок, собранный в соцветие из перемежающихся ярко-красных и нежно-розовых лепестков.

– Лионель, девочка. Ты должна сейчас всю ту силу, что получила у… в общем, ту, что получила недавно, осторожно влить вот в это устройство, – он показал на «цветок», своими краями удивительным образом касавшийся висков обоих разумных.

Аграфке было не жалко; максимальный экстаз она получала, когда энергия заполняла ее тело. Теперь же она непринужденно положила ладони на прохладный пластик капсула, и постаралась вытолкнуть чужую силу из себя. Она не направляла ее в определенную точку пространства, но конструкция словно сама притянула нужную ей энергию. Лепестки – один за другим, начиная от виска старика, истаивали в жидкости, абсолютно не реагировавшей на такую реакцию, а Лионель замерла, подспудно чувствуя, что на ее глазах творится чудо, по сравнению с которым ее «игры» с энергией казались песчинкой рядом с горой. Зримым воплощением этого чуда было истечение уже другой энергии – от старого тела к юному. И когда исчез последний розовый лепесток, аграфка каким-то неведомым чувством поняла, что старик, не сделавший в тягучей жидкости последнего вздоха, умер. А юный разумный открыл в той же жидкости глаза, заполненные опытом длинной прожитой (быть может, не одной) жизни…

Лия, так не вовремя погрузившаяся в воспоминания, с трудом удержала равновесие, перешагивая через порог медсекции крейсера. Эта дверь была заранее открыта, и все внутри было приготовлено к действу, аналог которого она сейчас вспомнила.

– А потом было еще три таких, – она едва опять не окунулась в пучину воспоминаний, и тут же тряхнула головой, – не сейчас; не время и не место для этого. А время придет.

Аграфка осторожно опустила тяжеленную конструкцию в специальное приемное отделение двойной капсулы, мазнула взглядом по двум лицам – старому и молодому. Ничто не зацепило ее душу; обычные люди… Хотя – много ли она видела обычных людей? Перед глазами быстрее очереди из игольника промелькнули лица немногих людей, которым не посчастливилось встретить на своем жизненном пути юную аграфку.

Крышка толстого прозрачного пластика медленно опустилась на место, так же неторопливо скользнула внутрь конструкция, утвердившаяся точно между двумя разумными; их головами. Заполнение полости капсулы специальной жидкостью началось автоматически, без дополнительной команды. Все – вплоть до завершения процедуры, а продлиться она должна была почти полные стандартные сутки – было запрограммировано заранее. Программа же писалась столетиями, и обошлась в миллиарды кредитов и тысячи жизней разумных. Гель тоже был не обычным. Жестко привязанный к генотипу лежащих в капсуле разумных, который – кто бы мог подумать! – совпадал на сто процентов, он обладал способностью сохранить зависшие в нем тела и довести процедуру до завершения даже в условиях межзвездного пространства, без внешних источников питания. Об этом как-то упомянул Второй Советник, и не отягощенные грузом лишних знаний мозги Лионель впитали и сохранили эту информацию. И много другой, которая временами выползала из памяти.

Сейчас плотный гель подчеркнул особенности лиц и фигур обнаженных людей; словно сделал старика еще старше, практически мертвецом, а его молодого визави – красавцем с мужественным лицом и рельефной мускулатурой. Но особенно четко в этой тягучей жидкости проявились жесткие диски конструкции. Они будто зажили собственной жизнью; казалось, это невесомые лепестки роз колышет теплый летний ветер, и сейчас он начнет срывать их один за другим, и…

Наваждение, казалось, охватило и Лионель. Она стояла сейчас на специальной подставке, позволявшей ей видеть содержимое капсулы полностью. Вот она склонилась так, что ее лицо оказалось над конструкцией, над тем ее краем, что касался кончиком трубки виска старца. Губы аграфки, еще помнящие тепло уст несчастного Арни Лота, чуть приоткрылись, и наружу, сквозь пластик капсулы и застывший подобно камеди гель вместе с выдохом потекла команда:

– Начинайте…

Слово это было не обычным; оно переполнялось энергией, которой поделился Арни. Лия и толику собственной добавила. И эта гремучая смесь впиталась первым лепестком конструкции. Теперь последняя работала сама; Лия, вытолкнувшая из себя одним выдохом гигантскую порцию жизненной энергии, буквально распласталась на крышке. Сейчас ей доставало сил лишь следить за удивительным процессом, глубинного содержания которой она не могла знать. Первый лепесток истаял, растворился в геле. И что-то изменилось в паривших в капсуле мужчинах. Морщины в лице старика стали глубже, из него словно истаяла крупинка чего-то важного, что составляло саму суть разумного. И столько же не менее важного проявилось в лице молодого. Еще один лепесток, и еще одна порция жизни переместилась из тела одного разумного к другому. И все это в абсолютной тишине. Не слышалось даже дыхания Лии, стука ее сердца. А кроме нее, и двух разумных, замурованных в медицинской капсуле, ни одной живой души не было на расстоянии двух гиперпрыжков. Именно там стоял в ожидании контрольного срока крейсер-близнец «Салмат» со своей командой, и командой «Алмата» в качестве пассажиров.

Лия не шевелилась; один за другим растворялись бесследно алые и розовые лепестки, все больше жизни проявлялось в лицо молодого мужчины. А старый… все шло к тому, что он едва ли переживет последний лепесток. Вообще-то программой так и было предусмотрено, что как раз к этому моменту в капсуле должен остаться лишь один разумный. Не раньше и не позже. Так и случилось бы, потому что никто, кроме Лионель помешать этому процессу не мог; а сил у нее практически не осталось. Так и случилось бы, если бы не тот лепесток, если бы не та злосчастная ошибка, которую допустил аратанский инженер Арни Лот. Впрочем, эту ошибку вполне могла отнести на свой счет Лионель ди Контэ. Арни уже заплатил самую высокую цену; а Лия?

Тот поток жизненной энергии, что двигался вдоль трубки и пожирал лепестки один за другим, поменял вектор своего движения. Вырвавшись из металлического плена, он сгустился и утончился до размеров, рядом с которым атом был той самой горой, которая родила мышь. Этот луч пронзил голову Лии, задержавшись в ней ровно на тот неуловимый отрезок времени, который потребовался, чтобы выдрать с последним корешком то, что, собственно, и отличало от других разумных Лионель ди Контэ. Ее совсем невеликую память и удивительные способности. То бесформенное, хотя и по-прежнему красивое тело, лежащее на пластике, уже не было Лией. Последним отблеском мысли, улетавшей в космическое пространство вместе с лучом, было огромное сожаление от того, что она так и не смогла вернуться домой, в замок, и не смогла еще раз заглянуть в глаза графа ди Контэ. Заглянуть по своему, как она не раз заглядывала в глаза и души разумных на арене. Стало бы ей легче, если бы она успела узнать, что единственный лепесток в конструкции, угнездившийся вопреки установленному порядку, ударит в будущем и по Второму Советнику, и по клану Контэ? Что именно сейчас начала свое неторопливое и безудержное движение лавина событий, которая погребет под собой практически каждого, кто старательно творил из маленькой девочки безжалостного монстра. А стронул первый камешек этой лавины яростный луч, вырвавшийся на просторы вселенной, в поисках… Кого?…

4. Земля. Неизвестная горная система, Сердце мира. Никита Чернов, отшельник и бывший полковник Генерального штаба ВС России

Никита Владимирович Чернов не считал себя особенным человеком. Что с того, что он в сорок лет стал полковником Генерального штаба, да еще сотрудником одного из самых засекреченных его отделов? Практически абсолютное отсутствие амбиций, желания покрасоваться, стать выше других, а значит – новых званий, наград и положенных при этом материальных благ – отличало Чернова от людей, окружавших его всю жизнь. С первых его шагов в детском доме.

Рожденный в предвоенном, сороковом году, он не помнил даже лица своего отца, погибшего в первые дни Великой Отечественной; лицо мамы, попавшей вместе с ним под бомбежку в сорок втором, он представлял перед собой отчетливо, до мельчайших черт. Но и только. Больше ничего. Как отрезало – до первого дня в Ташкенте, в детском доме, куда его эвакуировали вместе с сотней других сирот. Вот этот момент, и все последующие дни, один за другим, он помнил посекундно. Уникальная память была не единственным даром родителей и природы-матушки. Еще у него очень рано проявились аналитические способности, здоровый авантюризм, и потребность, которое сам он называл ИГРОЙ. И которую он вел практически всегда, раунд за раундом. Все это было замешано на здоровом чувстве патриотизма, что позволило Никите успешно лавировать между двумя наиболее активными группами индивидуумов, окружавшими его в детстве и юности. Первая, более мобильная и агрессивная, была представлена всеми гранями уголовного содружества, без которого, наверное, не обошлось ни одно учреждения типа того, в котором рос и воспитывался Чернов. Попыткок вовлечь парня в малолетнюю банду щипачей или квартирных воров он избегал элегантно и красиво; так, что ни у кого у атаманов и рядовых членов этих банд не возникало даже мысли обвинить его в стукачестве. С противоположной стороной бесконечной войны – ментами, воспитателями, и их тайными «агентами» среди воспитанников дома – он тоже был в достаточно ровных отношениях. Не ложился под них, но и в явных контрах не состоял. Эти две группы, а также третья, самая многочисленная, инертная часть дома были для него фигурами ИГРЫ, которыми он к окончанию своего пребывания в детдоме научился великолепно манипулировать. Причем – учитывая его здоровый патриотизм – не в личных целях. Просто в результате его внешне совсем незаметных манипуляций это учреждение для абсолютного большинства воспитанников стало настоящим ДОМом, а те, кто не смог органично влиться в эту семью, как-то незаметно исчезли. Сам же Никита предпочел оставаться в тени; никаких общественно значимых постов не занимал, и в старших классах даже стал тяготиться домом, в котором все стало предельно предсказуемым и идеально отрегулированным.

– Эта ИГРА закончилась, – сказал Никита сам себе, и стал готовиться к новой.

Именно в этот момент в нем проснулась еще одна грань дара, которую сам Чернов назвал чуйкой. Внутри себя он усмехался, представляя, как поворачивается по сторонам света, и принюхивается, пытаясь угадать направление, в котором следует двигаться. Но со временем усмешки пропали; он действительно стал различать запахи своих предстоящих действий. Даже попробовал в какой-то момент разыграть комбинацию, которая «не очень приятно пахла». В результате – пара сломанных ребер, подтверждение этой весьма полезной способности, и новые ИГРЫ, которые привели его поочередно в техническое училище, потом в армию, на пограничную заставу. И, наконец, в военное командное училище, откуда весьма способный, но слабо мотивированный для карабканья вверх по служебной лестнице офицер отправился прямиком в штаб стрелковой дивизии, в ее оперативный отдел. Должность очень скучная по меркам боевых офицеров, которых в середине шестидесятых годов в войсках было еще много.

Тут жестокая действительность попыталась нанести первый удар по патриотической сущности Никиты. Круглая физиономия Хрущева, тезки, после его попытки развенчать культ вождя народов стала для Чернова своеобразной мишенью на стрелковом стенде, и от этой мишени буквально смердело чем-то протухшим. Никита расшифровал этот запах как стремление ничтожного существа потоптаться на мертвом теле гиганта, который вызывал прежде неописуемый ужас, вплоть до мокрых штанов. Ну, а заодно, и замазать собственные грешки, которых у нового руководителя партии и государства хватало.

Время шло, росло количество звезд на погонах, а значит, возможности вести более масштабную ИГРУ. Наконец, во время обучения в академии Генерального штаба, чья-то не менее светлая голова заметила этого скромного, на фоне остальных, офицера. А может, тоже сработала чья-то чуйка; Никита в этом отношении был уверен, что его дар, или совокупность даров не является исключительным, что по земле ходят, начинают и заканчивают свои ИГРЫ и другие игроки. И что он среди них отнюдь не самый сильный. Больше того, его собственная очередная ИГРА вполне могла быть частью другой, более изощренной и масштабной.

Особенно часто такие мысли стали посещать голову Игоря Чернова, когда он в звании майора Советской Армии был оставлен в Москве, в том самом отделе Генерального штаба. Казалось бы – живи, и радуйся! Двухкомнатная квартира в Москве, в пределах Садового кольца, высокооплачиваемая интересная работа… Но вот та самая чуйка заставляла майора, а потом подполковника, и почти сразу полковника Чернова все чаще морщить виртуальный нос в брезгливой гримасе. И дело было не в сослуживцах – умных, образованных и патриотически настроенных офицеров и генералов было вокруг большинство. Но вот общее направление их совместной деятельности… Той самой, ради которой и был создан специальный отдел. Необычный прежде всего тем, что к его работе кроме кадровых военных широко привлекали «чужих» – сотрудников МИДа, Минвнешторга, других министерств, имевших отношение к внешнеполитической деятельности страны. Ну и, конечно, без смежников из госбезопасности не обошлось. Куда же без них?!

Скорее всего, Чернову потому и «кинули» так быстро по третьей большой звездочке на погоны, что как раз он и был связующим звеном от Генштаба. Как же – престиж ведомства. Впрочем, ценили его в отделе не за звезды, и немногочисленные награды, а как раз за те качества, что и составляли его внутреннюю суть. Повторим – необыкновенная память, выдающиеся аналитические способности, здоровый авантюризм и искренний патриотизм. Ну, и чуйка, конечно же. И отсутствие карьеризма к тому же.

Внешне это выглядело так: к переломному для России одна тысяча девятьсот девяносто третьему году моложавый в свои пятьдесят три года; невысокий, но стройный; подтянутый, не допускающий небрежности в одежде (скорее от природы, а не принадлежности к воинскому сословию) с едва обозначенной улыбкой на лице, черты которого ничем не выделялись. Ни квадратного подбородка, ни стального пронизывающего взгляда под нахмуренными бровями… В общем, его можно было принять за инженера, учителя, ученого. Именно таким, в гражданском костюме серого цвета, он и зашел в кабинет генерала, начальника отдела. Доложился по форме, и остался стоять у дверей, как обычно. Необычным было приглашение от генерала в уголок, где кожаные диван и кресла, и небольшой столик на гнутых ножках несколько разбавляли тяжелую официальную обстановку кабинета. Прежде полковника Чернова здесь если и приглашали присесть, то только к приставному столику у огромного, как стадион, двухтумбового генеральского стола.