В поисках своего дома

– Было, Бак, – Шкипер взял Эллисона за руку, – было. Была Юдит, ты с нею жил.

– И ты тоже, среди прочих клиентов, – ответил Бак, посмотрев в зрачки приятеля.

4

Шестьдесят третий год остался позади. Шкипер взял Бака компаньоном в своё дело, но Эллисон не чувствовал тяги к бизнесу. Он предпочитал брать на себя привычное дело охоты, водил небольшие партии зверобоев в горы и леса и всячески старался приобщить самого Шкипера к жизни вне города. Но для Билли костёр и свежий воздух оставались лишь атрибутами пикника. Охота вовсе не пришлась ему по сердцу, он предпочитал видеть шкурки четвероногих братьев в обработанном виде на прилавке.

За несколько дней до встречи Нового года Шкипер показал Баку десяток разных фотографий на картонной основе с названиями фотографических студий, где он позировал на фоне различных магазинных вывесок. На одном снимке Бак увидел рядом с Билли улыбающуюся Юдит.

Он был ошарашен. Впервые он увидел человека, которого давно не было в живых. Он испытал чувство суеверного ужаса, долго ходил по комнате, подносил фотографию к лицу, ощупывал пальцами плотный картон, разглядывал и ждал, когда, наконец, женщина зашевелится. Шкипер внимательно смотрел на него и вдруг осознал, что рядом с ним находится первобытный человек. В некотором смысле Бак оставался больше индейцем, чем белым. Ждать чуда от маленькой картонки мог только на удивление наивный человек… Не случайно все краснокожие, столкнувшись с фотокамерой и узнав о способностях «чёрного ящика» захватывать облик любого живого существа, долгое время сторонились этого громоздкого фотоаппарата, считая, что он заглатывает душу, поэтому и размножает на плоскости проглоченные им образы.

В ночь, когда они отмечали Новый год в окружении нескольких смазливых барышень и трёх прилизанных коммерсантов, Бак вдруг сказал негромко:

– Я думал, что Юдит придёт к нам, раз она у тебя в доме.

В первую минуту Билли растерялся и не понял даже слов Эллисона. Гости смеялись о чём-то своём, а Билли молча смотрел на Бака. Через пару минут он понял, что товарищ вовсе не тронулся умом, а просто вспомнил фотографию, считая её какой-то необъяснимой частью жизни… И кто знает, может быть, эти странные свето-химические портреты на самом деле таят в себе неведомые нам частицы жизни…

Билли обнял Бака и вышел с ним в другую комнату.

– Я же тебе объяснял, Бак, что это не имеет к нам никакого отношения. Будь я проклят, если знаю, как растолковать тебе это. Бумага не живёт. Её можно сжечь, порвать.

– Человека тоже можно порвать, просто ты не видел этого. Мы часто разрезали своих врагов на куски…

Шкипер замял разговор, но увидел, что Юдит внезапно приобрела для Бака особенное значение. Она стала человеком, который, оказывается, жил после смерти и находился в непосредственной близости. Разумеется, он слышал, что индейцы были сильно суеверными существами, что они умудрялись даже общаться с умершими родственниками. Будучи человеком религиозным, Билли понимал, что есть иной мир, где обитают души предков, но слова об умении примитивных дикарей, не знающих Христа, входить в контакт с тем самым «иным» миром вызывали на его лице скептическую улыбку. Что могут уметь варвары?.. Но на его глазах Бак Эллисон превращался в совершенно другого человека, держа в руках фотографию Юдит. И это не было простым удивлением. Здесь явно присутствовало нечто большее, и это большее отчетливо проявлялось в глазах Эллисона: он видел то, чего не видел Шкипер.

– Лакоты говорят, что люди живут где-то после своей смерти, – сказал он однажды Шкиперу. – Но никто точно не знает. Так говорили издревле. Шаманы многое знают, и мы не можем не верить им. Иногда они показывают настоящие чудеса, и это не те фокусы, которые вы смотрите в ваших цирках, где просто ловкость рук. Почти всякий воин, да и женщины тоже, старается соприкоснуться с невидимой страной, чтобы обрести уверенность и помощь. Просто слов мало, человек должен знать, убедиться сам. Но мы знаем не всё… Вы говорите, что есть рай, так вас учит Библия. Может, это та же страна, где обитают наши мёртвые?… Я видел, как один белый умирал и молился. Он был пробит пятью стрелами, меж губ у него сочилась кровь. Я стоял над ним, и он думал, что я настоящий краснокожий и не понимаю его языка. Он посылал мне всякие проклятия и упрашивал своего Бога, чтобы тот дал ему какие-то доказательства, он требовал чуда, чтобы убедиться, что на самом деле существует та самая таинственная страна по имени Рай. Он хотел убедиться, чтобы в последнюю минуту ему не страшно было умирать. А мы, Лакоты, знаем наверняка, поэтому в трудную минуту поём песню смерти, дабы под её звуки шагнуть в край, где обитают мёртвые. Ты показал мне больше, чем тот умирающий мог получить от своего Бога.

– Это лишь фотография, – пробовал опять объяснить Билли. – это не мир покойников, клянусь всеми святыми. Это просто портрет. Посмотри, ведь я тоже там есть.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но я все знаю. Ты тоже там живёшь. Это означает, что ты уже умер. Вспомни, как ты рассказывал мне о своих предках, об их судьбах. Тебе не уйти от их участи. Юдит тоже убили, и ты находишься с нею рядом, ты же сам видишь.

Шкипер ощутил неприятный холодок, ползущий по спине, и сказал:

– Мы с тобой можем сходить в фотографическое бюро. Я подарю тебе карточку с твоим лицом, и ты убедишься, что это вовсе не страна мёртвых.

– Не хочу. – Бак отдал фотографию Шкиперу. – Я не боюсь смерти. Но я совсем не желаю жить, опустившись душой в страну мёртвых. Я не знаю, кто или что такое Бог. Но я знаю наверняка, что есть страна, куда уходят те, которые умерли. Из той страны являются призраки. Я видел их. Они точно такие же, как портреты на твоей бумаге. Они столь же отчётливы, столь же впечатляющи. Лакоты обращаются к Великой Тайне с просьбами. Великая Тайна, я думаю, это – тот же Бог. Я не успел поверить в Бога, будучи в мире белых. Мне так же трудно поверить в Великую Тайну, хотя я чувствую, что меня окружает какая-то тайна, вся моя жизнь насыщена ею. Кто-то управляет мною, но кто?

Кровь с берега ручья (1864)

1

– Они вытворяют такое, господа, что волосы дыбом встают, – размахивал руками красивый молодой человек в жёлтом костюмчике. Время от времени он обтирал выступающий на шее пот носовым платком и промокал им же лоб. – Это неописуемое варварство, джентльмены. Представить трудно. Я даю руку на отсечение, что общая индейская война начнётся не сегодня завтра.

– Вот как начнётся, так вам руку-то и отсекут, любезный, – откликнулся кто-то из накуренного угла.

– Готов держать любое пари, что война не за горами, – донёсся первый голос, пропустив шутку мимо ушей – Генерал Мичел не случайно затребовал тысячу человек и батарею артиллерии для охраны дороги через Платт.

– А я слышал, что губернатор Иванс потребовал защиты поселенцев на реке Южный Платт.

– Вот-вот, власти знают, что делать.

В июне газеты сообщили, что беспорядочные налёты индейцев продолжались. Военные отряды Шайенов и Лакотов не переставали тревожить белое население Платта. Там и сям видели воинов в боевом облачении.

– А что же вы ждали от них? – смеялись бородатые трапперы в старых замшевых куртках с жирными пятнами и потёртыми локтями. – Может быть, вы полагали, что дикари придут сюда в чёрных сюртуках пить с вами кофе и играть в бридж?

Кто-то из Колорадо рассказывал, что банда краснокожих угнала скот из ранчо на Угольном Ручье и после этого дерзко напала на лагерь переселенцев. Всё это чуть ли не на глазах жителей Денвера! Затем индейцы перебили небольшой караван. Горожане привезли в Денвер несколько изуродованных трупов и выставили их напоказ, и все ходили пялиться на обезображенные тела, кричали, собирались толпами, требовали немедленной мести и для чего-то фотографировались на память возле покойников. Лэсли-Таун тоже шумел. Летний зной клубился вместе с табачным дымом под потолком салуна. Жужжали назойливые мухи. Кто-то хрипло выкрикивал невнятные призывы и размахивал над головой флагом.

Проходивший через город отряд кавалеристов поведал возмущённым и обеспокоенным согражданам, что лагерь Опалённых Бёдер был здорово потрёпан солдатами. Теперь же генерал Мичел собирал различные группы краснокожих в районе Коттонвуд. Затем стало известно, что вместе с Лакотами Мичел пригласил зачем-то и индейцев племени Поуни, с которыми Лакоты никогда не ладили. Из-за этого на месте переговоров едва не произошла схватка между враждебными племенами. Кто-то из окружения генерала сказал, что он пытался прыгнуть выше собственной задницы, усаживая Поуней и Лакотов за одним столом. Тогда Мичел пришёл в ярость и потребовал, чтобы все дикари немедленно убрались прочь.

– Мы не хотим уезжать, – сказал один из вождей Лакотов. – Мы не желаем вести войну, но на нас уже напали солдаты. У нас много убитых. Мы – Опалённые Бедра и хотим дружить с белыми. Но если мы уедем от вас, никто не остановит солдат, когда они придут. Они снова станут убивать наших женщин и детей. Длинные Ножи не отличают тех, кто на военной тропе, от тех, кто живёт в мире. Дайте нам белых, которые смогут объяснить солдатам это, когда те придут стрелять.

Мичел направил на краснокожих пушки и велел им уйти как можно дальше от дороги, по которой ходили обозы, словно это было залогом безопасности.

Краснокожие впали в раздражение. Поселенцев становилось слишком много, и им было наплевать на подписанные с племенами соглашения. Слухи накатывались волнами, и никогда нельзя было сказать наверняка, новое ли это известие, или кто-то до неузнаваемости переврал какое-то старое сообщение. Но было очевидно: краснокожих сильно разозлили.

2

Скопление всадников напоминало чёрную бурлящую воду, от которой густо поднимался пар в ноябрьскую ночь.

– Почти пять часов утра, сэр, – доложил ординарец громадному полковнику.

– Думаю, успеем ко времени. – Полковник поманил пальцем проводника-индейца и спросил: – Далеко ли ещё, Джек? Учти, что мне Белая Антилопа и Левая Рука нужны спящими. Нам не нужно, чтобы они проснулись, понимаешь ли ты это своей тупой кочерыжкой? Долго ещё?

– Близко, – ответил скаут. – Надо ходи тихо. Волк выть – собака слышать, как волк выть, и тоже выть. Индеец слышать собака и смотри внимательно. Если слышать чужое, бежать совсем. Индеец бежать, его не догнать. Осторожно ходи надо, очень тихо ходи…

– Послушай, Джек, – засмеялся мрачно полковник, – здесь шесть сотен человек, как могут они тихо шагать? Лошади храпят, оружие гремит. О чём ты говоришь мне? Не нужно обманывать. Если Чёрный Котёл или Стоящая Вода, да мне плевать, кто именно, застукает нас, я тебя выпотрошу. Клянусь, я давно не лакомился филейными частями краснокожих… – Он ткнул револьвер индейцу в лицо. – Если ты вздумал надуть меня, я на ужин сожру тебя с потрохами.

Подъехал старый следопыт-мулат Джим Беквурт.

– Мистер Чивингтон, – заговорил он увядшим голосом, – верьте этому парню. Джек доведёт нас. Это я уж совсем плох стал, след потерял.

– Да уж, Беквурт, на кой чёрт я тебя взял, старого хрыча такого? Проку от тебя, как от сырого пороху. – Чивингтон пришпорил коня. – Джек, давай быстрее, краснокожая тварь!

В шесть утра кавалеристы и пехота остановились.

– Джентльмены, – подъехал полковник к офицерам и откашлялся, – мы взяли на себя большое дело. В грязь лицом нельзя ударить – ставки слишком велики… За этим холмом нас ожидает слава и почёт, если ничто не поколеблет нас. Мы с вами внесём сегодняшний, двадцать девятый день ноября в историю нашей страны. Соберите волю в кулак, джентльмены, бейте все, что попадется вам на глаза. Пощадить сегодня дикарей – значит оставить другим работу на завтра. Отстреляйте эту падаль до конца, чтобы не слышать никогда варварского зловония. Пленных не брать. Женщин и детей для вас не существует сегодня, и вы не имеете права забывать об этом. Весь лагерь – мишень. Помните, что дети завтра превратятся в воинов. Из гниды вырастет вошь! С Богом, господа!

Офицеры погнали своих коней к эскадронам, и вскоре солдатская масса растеклась вширь, делясь на три живых бесформенных тела. Большая группа направилась прямо к табуну индейских пони, чтобы сразу лишить дикарей возможности быстро отступить. Тут же послышалась беспорядочная пальба и разбойничье гиканье. Кавалеристы бросились на спящую деревню, от которой их отделяло лишь узенькое песчаное русло обмелевшего и заледеневшего ручья. Снега было немного, он не затруднял бег армейских коней, и солдаты надвигались, подобно стремительному тёмному дракону.

Прорвавшись сквозь поднявшийся дым первого нестройного залпа, кавалеристы очутились возле самого ручья. Теперь ясно и близко нарисовались в сером воздухе конусные жилища, припорошённые белым, и заметавшиеся между ними фигурки. Их становилось больше с каждой секундой, этих перепуганных человечков. Посередине деревни неожиданно взвился большой американский флаг и вздулся на холодном ветру красными полосками.

– Боже, это правительственные Шайены10, мирные то есть…

Этот одинокий удивлённый возглас растворился в топоте копыт. Разбираться оказалось уже не время. Свистели пули. Кони мчались сквозь пороховые клубы, нависшие над ручьём.

Эрик Уил, двадцатилетний волонтер, оказался в числе первых, кто влетел в серое сонное стойбище индейцев. В нескольких футах от себя он увидел громадную, как ему показалось, нечеловеческих размеров фигуру кричащего Чивингтона, к бороде которого примёрзли несколько капель слюны. Полковник размахивал над головой револьвером, и оружие выглядело смешной детской игрушкой в его руке.

– Что это за чучело? – прорычал Чивингтон, указывая вперёд.

– Сэр, это, кажется, Джон Смит. Правительственный переводчик! – крикнул кто-то в самое ухо полковнику.

– Какого чёрта он тут…

– Как вам известно, сэр, это не враждебные Шайены. Им выделили переводчика и ещё каких-то двух торговцев, – торопливо объяснил майор Энтони, сдерживая резвого коня.

– Тут и другие белые есть?

– Точно так.

– Скоты! Ублюдки! Разве можно так воевать?! – гаркнул Чивингтон. – Как его? Джон?.. Эй, дядюшка Джон, будь ты сто раз проклят!

Испуганный до смерти человек с поднятыми руками бежал к солдатам.

– Дядя Джон, дуй сюда! – кричал хрипло полковник и гнал коня к Джону Смиту, стреляя поверх его головы в мягкую стену индейского жилища.

– Господа! – приблизился запыхавшийся переводчик. – Что вы творите? Тут женщины…

Он упал без сил на снег.

– Дядя Джон, ковыляй на тот берег, – отрезал полковник, – тут тебе не место. Переводить не придётся.

Оглушительно стучали лошади вокруг. Эрик Уил снова тронул коня. Он видел, как другой отряд обходил деревню слева по противоположному берегу. Небольшая группа кавалеристов неслась также по руслу ручья, преследуя убегавших людей. С берега по лагерю стреляли пехотинцы. Воздух трещал и лопался. Эрик вскинул карабин и выстрелил пару раз наугад. Его лошадь перепрыгнула через неподвижное голое тело, затопталась на месте и перекосилась неожиданно набок, дрыгая ногами. Эрик успел высвободить ноги из стремян и покатился на припорошённую твёрдую землю. Животное сильно хрипело и тряслось, в горячем трепещущем брюхе его торчала стрела. Мимо проскакали бывалые солдаты, держа винтовки наготове. Один из них пустил коня на индейскую палатку, но конь не слушался, брыкался, затем всё-таки шагнул на кожаную стену и с хрустом завалил её, едва не упав вместе с хозяином. Шесты обломились и распороли в двух местах кожаное покрытие. Кавалерист торжествующе засмеялся, услышав из-под рухнувших на землю шкур и шестов чей-то жалобный вскрик. Эрик зашагал мимо жилищ. Повсюду уже валялись трупы, темнела кровь, стремительно пролетали тени солдат. Индейцы спешили уйти на дальний конец лагеря. По услышанным репликам Эрик понял, что они рыли на излучине в вымерзшем русле траншеи, чтобы скрыться в них и отстреливаться. Он посмотрел на реку. По песчаному дну дружно шагали пехотинцы, посреди них ехал верхом полковник и яростно кричал что-то. Слова его уносились ветром и перекрывались выстрелами. Иногда панорама затягивалась густым дымом. Эрик Уил постепенно добрался, обходя неподвижные тела, до того места, где он видел недавно поднятое американское знамя. Флаг лежал, втоптанный в грязный снег, вокруг в большом количестве были набросаны люди. Возле ног Эрика скорчился старый морщинистый индеец с восковым лицом. Его руки прижимали к окровавленной рубашке, от которой ещё шёл пар, щупленькое тельце грудного ребёнка, посиневшее на морозе. Слева от Уила толпились солдаты и со смехом наблюдали, как разгорячённый бородач выдёргивал из цепких рук какого-то мертвеца ярко расшитое покрывало. Подскакал всадник в охотничьем наряде и сверху осмотрел убитого.

– Э, друзья, да ведь это сам Белая Антилопа. Отвоевался, выходит, вождь. Семьдесят пять ему примерно, – сказал он и сплюнул, – старый волк… А покрывало, между прочим, Навахи ткали, это их стиль.

Охотник спрыгнул на землю и помог разжать пальцы убитого вождя.

– Я ещё скальп его прихвачу на память, – раздражённо заявил бородач.

– Ну, мне тоже кое-что достанется, без ничего не уйду, – засмеялся охотник и ловко сорвал с неподвижного старика тряпичную набедренную повязку. – Отрежу ему эту штуку, сделаю из неё кисет для табака и продам какому-нибудь любителю индейского искусства.

Он выхватил широкий нож и воткнул его в пах мертвецу.

Эрик торопливо отвернулся и тут же вздрогнул. Прямо на него смотрели глаза. Две маленькие девочки сжались в комок, вцепились друг в друга тонкими руками и дрожали. Старшая зажмурила глаза. Чёрные волосы слиплись от крови. Младшая повернула лицо к Эрику и смотрела на него. У неё были огромные глаза, тёплые и влажные, как у коровы. Бездонные чёрные зрачки источали невыразимую печаль и отчаянье.

Воздух гудел, переполненный огромным костром, и ветер носил над землей непроглядную массу дыма. Нечеловеческие крики резали уши. Уил не сделал и десяти шагов, как из-за дымящихся шестов навстречу ему вышла растопыренная фигура. Руки ощупывали пространство деревянными пальцами. Замшевое платье пропиталось кровью и талым снегом. А кровь не переставала течь по плечам. Это была женщина. Уил отшатнулся и закричал: у неё был сорван скальп, и широкий лоскут кожи со лба свесился вниз, залепив ей глаза, залив кровью лицо. Она была похожа на слепую. Ответив на резкий крик солдата едва заметным движением руки, индеанка поплелась дальше, трудно передвигая ноги, оступаясь, поскальзываясь.

Эрик рухнул в снег, холод обжёг ему лицо. Нечто невообразимое и огромное распухло в его голове и требовало выхода наружу. Нечто невыносимое, что не могло дольше оставаться внутри. Оно не вмещалось в сознание, оно терзало мозг, раздирало его. В одно мгновение война вздулась в голове кровавыми кишками и перехватила ими, как щупальцами, горло. Когда он заново открыл глаза, ему стало легче. Крики пропали, смолк треск пылающих костров, не звучали выстрелы. Он встал и твёрдым шагом направился к ручью. Он никого не искал, ни от кого не убегал. Он просто шёл, переступая через замёрзшие изодранные тела, безразлично отталкивал встречных солдат. Пару раз он натыкался на кавалеристов, которые стояли на коленях и резали большие куски мяса. Уил опрокинул одного из них, перешагнул и продолжал путь. Его обругали. Он шагал до тех пор, пока не добрался до русла речушки. Здесь его свалил с ног рослый сержант и подмял под себя. Неподалёку виднелись кучки песка, за которыми прятались индейцы. Их обнажённые тела время от времени вскидывали луки и стреляли в солдат. Ледяной ветер успевал взвихрить их длинные волосы, не сплетённые после сна в косы.

– Я хочу умыться, – сказал громко Эрик из-под мощного тела сержанта, – пустите меня к воде. Я грязен…

3

Он пришёл в себя в Денвере, но оставался неподвижен и молчалив много дней. Он не узнавал комнату, безучастно смотрел на худосочного врача с колючими усиками и винно-табачным запахом из рта. Восторженный рёв толпы, доносившийся иногда с улицы, не будоражил его. Лишь однажды Эрик Уил заметно взволновался, когда кто-то в комнате сказал, что в театре демонстрировали взятых в плен индейских детишек.

– Не может быть! – воскликнул он. – Это ложь. Пленных не брали.

Затем его куда-то перенесли. Туманный голос временами сообщал ему о чём-то, но он понимал лишь интонацию, а не слова.

К середине января он был на ногах и собрался в дорогу. Денвер, всё ещё праздничный, поющий новогодние гимны, пугал его шумом и многочисленными тенями недавней резни. Обросшие люди с длинными скальпами на поясах и кисетами из женских грудей вызывали в Эрике дрожь и слабость. Он спешил подальше от войны.

К своей тётушке, миссис Пруденс, он прибыл в Лэсли-Таун в начале февраля. Эмма Пруденс, вдова с пятилетним стажем, слыла добродушной старушкой и несколько странноватой особой, которая никому ни в чём не отказывала. Заботиться и опекать кого-нибудь стало её навязчивой идеей после смерти мужа. Многие посмеивались, многие жалели её. Она любила плакать и получала от этой своей слабости глубочайшее наслаждение. Она плакала на похоронах Юдит Моррисон и на похоронах её убийцы. Она плакала на похоронах какого-то пьянчуги, которого пыталась взять на поруки однажды, но он не поддался и, прячась от неё, свалился со второго этажа. Она плакала по любому поводу, когда можно было кого-нибудь пожалеть.

Теперь у Эммы Пруденс поселился племянник Эрик Уил, который, на её старушечье счастье, оказался с расстроенными нервами и явно нуждался во внимании и лечении. Она с радостью обрушила на него всю скопившуюся в её добром сердце любовь и заботу. Обыкновенно Эрик проводил целые дни дома, но иногда бродил без дела по улице.

Однажды он познакомился с Билли Шкипером и даже решился заходить в его компании в салун, полный шума и дыма. В одно из таких посещений Эрик, сидя в уголке напротив Шкипера, вдруг съёжился. Билли обернулся и проследил за взглядом юноши. В помещение ввалился крупный мужчина в грязной залатанной военной форме, давно не брившийся, с голодным и нездоровым лицом.

– Чем он напугал тебя, малыш?

– Это один из них, – еле слышно сказал молодой человек и втянул голову в плечи.

– Кто?

– Он был там… на Песчаном Ручье. Я помню его лицо.

– Брось. Я готов держать пари, что такие рожи тут у каждого десятого. Мир кишит ублюдками всех сортов. Они толпятся за каждым поворотом, теснятся в любом кабаке. Может быть, это и тот, кто тебе запомнился… Какая разница?

– Знаете, мистер Шкипер, мне сейчас гораздо страшнее, чем тогда. Сейчас мне кажется, что от каждой ужасной мысли любого человека ко мне тянутся невидимые иголочки. Они не перестают колоть меня. Мне постоянно больно и страшно… Тогда мне не было страшно. Я не успел испугаться. Я был просто раздавлен, я был в шоке, все мои чувства разрушились. В Денвер однажды привезли изувеченные тела переселенцев, которых убили индейцы. Их выставили на площади для всеобщего обозрения и повесили плакат: «Это ждёт всех, если мы ничего не предпримем». Конечно, вскипел гнев. И мы отправились мстить. Полк состоял большей частью из непрофессиональных солдат, как мне показалось, но по их лицам читалось, что они кое-что умеют… решительность… нет, ярость сквозила в лицах. Теперь я думаю, что это просто бандиты… Поверьте, пальнуть в человека не трудно на расстоянии. Меня, думаю, не смутило бы большое число застреленных в бою. Но ведь там не убивали, там просто терзали, сдирали кожу с живых людей. Это ведь не война. Воюют с противником, а Шайенов за таковых не считали. Их держали просто за мясо! Мясо, а не тело, не человек! Женщинам отрезали груди. Один солдат потом похвалялся, что отрезал грудь у живой индеанки. Он очень смахивает на того, который сейчас вошёл в салун. Я уверен, что это он… Это не жизнь, это не война, когда детей отстреливают в упор, когда женщин, которые просят пощады, убивают с особым шиком – саблей в шею. Полковник запретил брать пленных, солдаты опьянели от крови. Они после боя застрелили проводника-метиса, просто подошли и застрелили… Трёх детишек специально пощадили, чтобы в городе выставить напоказ. Их демонстрировали в театре, в опере, брали за вход пятнадцать центов с человека (переправа на пароме стоит десять) … Когда меня уносили из уничтоженного лагеря, мне казалось, что я тоже умер, что вся жизнь умерла. Я лишился ощущений. Я видел, как солдаты вырезали у одной индеанки ножом тело между ног, затем один из них натянул эту мякоть на луку седла… Помню неродившегося ребёночка, который вывалился из распоротой саблей беременной женщины… Из женских грудей они делали кисеты для табака…

Билли Шкипер взял Эрика за руку и остановил его.

– Успокойся, малыш, слышишь? Чёрт меня знает, как это я позволил тебе опять ворошить прошлое…

Он обернулся и пристально вгляделся в мужчину, который так напугал Эрика Уила. Незнакомец бросил мокрую шляпу на стол и слюнявил бумажку для самокрутки. Потом он залез рукой в карман и достал кисет. Билли вытянул шею, но за головами других посетителей не разглядел, какой это был кисет.