Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

А дальше Яшка рассказал, что аглицкой королеве Лизавете скоты вольные не подчиняются, у них свой король есть – тоже Джеймс, Яков по-русски. А матушку сего короля, умницу да раскрасавицу Марью Стюарт, аглицкая королева сгубила, голову ей отрубить велела, а поначалу долго в тюрьме держала.

– Совсем как у нас… – грустно сказал Димитрий. – На Руси много казнят. Батюшка мой особливо в этом старался. Чуть матушку не казнил. Только вот я не разумею, отчего ты – вольный скот – аглицкому королю служишь?

– А я, – ответил вольный скот, – не аглицкому королю служу, а сэру Горсею, а уж сэр Джером – тот аглицкому королю… Сэр Джером мне money платит, деньги по-вашему, и очень меня и вольность мою почитает.

– Ты ж сказал, что англичане вашей королеве Марье голову отрубили? – удивился Димитрий. – Как же можно убивцам своей государыни служить?

– Сэр Джером ей голову не рубил… – объяснил Яшка. – Он человек умный да благородный. И платит он мне хорошо. А у нас в Скотии за деньги служить не зазорно. Наши люди и французскому, и польскому королю служат.

– А у нас на Руси, – объяснил царевич, – служат не за деньги, а за страх и за совесть…

– У нас за страх и совесть никто служить не будет… – пожав плечами, ответил скот. – Мы – вольные люди, никого не боимся. Нам деньги нужны да почет. К тому же королева аглицкая Лизавета в летах уже, а когда умрет, ее корона нашему королю Якову достанется. Детей ведь у нее нет. Она виргин – безмужняя, по-вашему.

– Как так безмужняя? – не поверил Димитрий. – Монахиня? Али на постриг готовится?

– Не монахиня и не готовится… – объяснил Яшка. – В Англии, да и у нас в земле Скотии, женщинам править страной позволено – и замуж можно не выходить.

– И Марья Стюарт замуж не выходила?

– Выходила… – довольно рассмеялся скот. – Целых три раза – один раз за короля французского, да тот в младых летах от дурной башки помер, второй раз за аглицкого принца, князя по-вашему, Генриха Дарнлея, да тот спился и весь изнутри сгорел. От него у королевы и сын родился – Джеймс.

– Знамо дело, – кивнул Димитрий, – и у нас мужики так горят. А третий раз она за кого вышла?

– За верного своего слугу лорда Босуэла, великого воина!

– Где же это видано, чтобы госпожа да за слугу вышла? – не поверил Димитрий.

– А это, – глубоко вздохнул скот, – тебе, литл бой, пока не понять. Сие тайна великая… Любовь – лямур то есть… Так говорят французы, мужи достойные и мудрые, хоть жаб и жрут!

– Господи, сколько ж чудес на твоем свете есть! – воскликнул Димитрий. – И страны разные, и скоты в юбках, и лямур, и жаб едят! А мы тут в Угличе сидим, так, почитай, кроме Волги и рыбных ловов, ничего и не видели! Матушка моя тоже все про лямур мечтала, да не сказывалась! Это я у девок комнатных подслушал, когда они полы мыли!

– Ничего, литл бой, – утешил мальчика скот, – ты теперь много стран увидишь! Потому как ты теперь вроде меня – вольный человек!

Димитрий поначалу горько плакал, потому что становиться из царевича каким-то вольным человеком ему не хотелось. Царевич, он что, – он в золотых одеждах ходит, и все ему в пояс кланяются, надежей российской, государевым сыном зовут. И пропитание ему добывать не надо – всяк царевичу дары щедрые принесет. А вольный человек сам о себе заботиться должен! Тяжело-то вольному человеку на белом свете!

Царевич поначалу, правда, тоже не сам пропитание себе искал: Горсей с Элизабет да скотом вольным Яшкой о нем пеклись. Правда, пища аглицкая Димитрию не нравилась – ему бы щец навернуть да рыбки с Волги в ушице али жареной, а вместо этого по утрам Лизавета царевича противной овсяной кашей потчевала, а на обед скот Яшка мясо с кровью готовил. Не мог царевич это мясо противное есть, рыбки с Волги требовал. А скот вольный ему на то говорил: «Не надо капризничать, принц. Вольный человек может есть любой пища. To get used. Привыкать!»

Царевич и привыкал понемногу… Через силу мясом жестким давился… Может, и правда пора самому себе пропитание добывать? Сбежать на Волгу, смастерить удочку, наловить рыбки да на костерке ее и изжарить! Ох, вкусно будет! Есть, стало быть, и у вольных людей свои удовольствия. Их против воли невкусной едой не пичкают… Но Горсей царевича за ворота не выпускал – людей Годунова боялся. Только во дворе поиграть можно было – да и то под Яшкиным присмотром.

Горсей сказывал, что в Угличе после мнимой царевичевой смерти разгром страшный был. Прискакали люди Годунова-злодея, и стало от них в городе черным-черно, как от воронья. Родичей царевичевых на дыбу подняли, дознание учинили: мол, как посмели думные дворяне Нагие мятеж против государя-батюшки Федора Иоанновича да слуги его первейшего, Годунова Бориса Федоровича, в царском городе поднять?!

Дядя Михаил с дыбы кричал: «Какой мятеж, прости Господи! Мы ворот не закрывали и людей царских в город свободно допустили. А что злодеев самовольно порешили, так они царевича зарезали!»

Скот вольный Яшка все удивлялся, почему бояре Нагие да мужи угличские от людей царских ворота не закрыли и к обороне не приготовились, пока время было. Знали ведь, что Годунов им смерти своих людей не простит! Замучит, запытает, в острог сошлет!

А царевич этому нисколько не удивился, объяснил скоту Яшке, что против государя русским людям никак бунтовать нельзя, только против слуг государских! Государь – он всему на Руси голова и владыка!

Горсей, как услышал про то, спросил у Димитрия: «Я слыхаль от лорд Афанасий Федорович, что вы сами, принц, из снега статуй лепить и Годунов Бориска его называть. А потом статуй сей снежный – разрушать!»

Димитрий дохтуру отвечал: «Так то статуй снежный, а то люди государевы!»

А Горсей ему: «Не люди king Feodor, а люди злодзей Борис Федорович!»

Горсей Димитрию объяснял, что ежели родичи его приказ отдали убийц, Годуновым подосланных, жизни лишать, то дальше пойти надо было. Ворота в город запереть – и с людьми Бориски Годунова сражаться. Мол, он так лорду Афанасию Федоровичу и советовал. Не велел бы Годунов царя Федора город рушить, ушли бы его люди от угличских стен восвояси.

А царевич подумал, что, видно, поутру после кровавой баньки родичи его смелости своей испугались и решили к государю да к Годунову Бориске с повинной пойти. Так на Руси часто бывает – сделает русский человек первый шаг, а на второй – никак не решится!

Димитрий все удивлялся, что его люди злодея Бориски в Ярославле не ищут, а Горсей объяснял, что дом аглицкой торговой кумпании трогать нельзя, иначе война между Московией и Англией случится. И еще говорил, что первому лорду Борису Федоровичу, видно, выгоднее принца мертвым, чем живым, считать.

«Как же я опосля докажу, что царевич я, а не самозванец?» – спрашивал у дохтура Димитрий.

– На все есть свой time, время по-вашему, – объяснял Горсей. – А время есть money, деньги. Нужно to wait, ждать. Стать совсем болшой. Тогда и доказывать, что вы есть принц.

– Но как же я тогда докажу-то? – не унимался царевич.

– Тогда и узнать, как доказать… – хитрил Горсей.

Но Димитрий догадывался, что хитроумный англичанин и сам не знает точного ответа на этот вопрос.

А между тем из Углича доходили грозные вести. Родичей царевичевых в застенках запытали, а после сослали кого куда. Царицу-матушку Марью Федоровну под именем Марфы в дальнем монастыре постригли и держат там под крепкой охраной.

А угличских людей, что злодеев, Ваняткиных убивц, порешили, кого тоже в застенках запытали, а кого и в острог сослали. И даже колокол наказали, что угличан на кремлевский двор созвал, убивцев наказывать. Вырвали у этого колокола по приказу Годунова язык да в Сибирь сослали, как бунтовщика, царева ослушника.

– Это есть варварство! Barbarian traditions! – возмущался Горсей, посиживая с Яшкой да Элизабет за кружкой доброго эля. – Наказать неживой предмет – колоколь! Как можно? Даже наш покойный король Генрих Восьмой не наказывать неживой предмет!

Митенька в уголку сидел да книжку с картинками снова разглядывал – ту самую, что в страшный день Ваняткиной смерти. Грустно ему было, плакать хотелось, но терпел, как царевичу положено. Димитрию и вольный скот часто говаривал: надо терпеть, принц, мужчины не должны плакать. И по матушке вслух горевать тоже нельзя: ты теперь мужчина, вольный человек!

Митя и братца Ванятку про себя оплакивал: случалось, даже приходил к нему братец названый во сне. Одет был Ванятка в царевичево дорогое платье, а на шее – тонкая такая полоска алая, только кровь не сочится. И говорил Ванятка царевичу: «Отомсти за меня, братец! Убийцам моим отомсти!» А царевич клялся названому братцу просьбу эту великую исполнить.

Услышал Димитрий разговор про колокол, в Сибирь сосланный, да и говорит:

– Это ты зря, дяденька дохтур, про колокол так говоришь. Колокола у нас на Руси – все живые. В них Божий глас! Они в церковь да на суд народ созывают!

– В England, чтобы людей позвать, трубят в горн. По-вашему, в большой дудка… – объяснил Горсей. – Только горн – неживой!

– А у нас колокол – живой! – стоял на своем Димитрий. – В нем – душа!

– Soul… Душа… – растроганно сказала Элизабет, которой Горсей каждый вечер позволял сидеть с мужчинами за столом.

Димитрий этому очень удивлялся – на Руси баб, даже царицу-матушку, с мужиками за один стол не сажали. А тут – сиди себе да пойло странное из кружки попивай! Горсей и целовал свою Лизавету при Яшке да при Димитрии, а та не стеснялась и не краснела даже, только улыбалась радостно. А ведь не жена она дохтуру – так, полюбовница! Видно, меж ними тот самый лямур и есть, про который скот вольный Джеймс царевичу рассказывал.

– У вас, русских, все душа и всюду душа… – с заметным уважением сказал Горсей.

Димитрий подумал тогда, что, видно, в земле аглицкой души не хватает, а в земле московской – воли.

О многом он тогда стал задумываться да многое понял. Прежде всего понял, что иноземные люди – вовсе не поганые, как на Москве говорили, а такие же человеки, только нравы у них особенные. И нравы эти уважать надобно, потому как в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Его, царевича московского, иноземные люди от смерти спасли, стало быть, и Горсей, и Яшка-скот, и Элизабет Димитрию ныне наипервейшие друзья. А что Элизабет с Горсеем своим живет невенчанной, так на то у них, верно, причины есть.

Однажды царевич не утерпел, спросил у Лизаветы, по какой такой причине они с дохтуром не женятся. А она вздохнула так тяжело и говорит, что у сэра Джерома служба особенная и с женой да детьми малыми ему некогда возиться. Вот они в Англию, в город Лондон, скоро возвернутся, тогда и поженятся. А неженатыми жить не зазорно, если меж рыцарем и его дамой – любовь.

– Лямур? – переспросил царевич, вспомнив чудное слово, которое говорил ему давеча вольный скот Яшка.

– Yes, little boy, – ответила Элизабет. – Как у knight Ланселот и kween Гиневра. По-вашему, как у воина и царицы.

– У нас на Руси царицы воинов не любят! – возразил Димитрий. – Царей, мужей своих, им любить велено. У этой вашей царицы Гиневры муж был?

– Был, – призналась Элизабет. – Great king! Великий царь, по-вашему. Артур.

– И что ж этот царь своей жене какого-то воина любить позволил? И не наказал их?

– King Arthur наказать их. Yes, – согласилась Элизабет. – Но сие есть great love! Любовь великая! This is God's will! Воля Господа!

– Как же Господь повелел мужней жене какого-то воина любить? – усомнился царевич.

– This is mistery. – объяснила Лизавета. – Тайна…

– Может, и у тебя муж есть? – поинтересовался царевич. – Али у дохтура жена в земле аглицкой осталась?

– No, little boy, – пояснила Элизабет. – Никого нет. Мы есть одни.

– Тогда женитесь – и дело с концом! – посоветовал царевич.

– Обязательно жениться, – подтвердила Элизабет. – After. Дома. In England.

Царевич так понял, что в земле русской их аглицкой церкви нет, потому Горсей с Лизаветой и не женятся. Перестал Лизавету про то пытать и задумался крепко, что это за great love такая. Может, и с ним через много лет она случится?

Вот и случилась она с Димитрием – как в воду глядел! Сидит он теперь, через много лет после того разговора, в ляшском городе Самборе, у ног прекрасной панны Марианны, Марии по-нашему. И хочется назвать ее боярышней Марией Юрьевной, да язык не поворачивается. Какая она Мария Юрьевна? Боярышни на Руси тихие-тихие, воды не замутят. А эта – гордая, умная, смелая, просто царь-девица из старых русских сказок, что Мите когда-то маменька рассказывала.

Виват, панна Марианна! Так латиняне древние говорили. Латинский язык Димитрий тоже знал – в монастыре униатском на Украйне польской ему выучился. Он многому в своих странствиях выучился – и у казаков на острове дивном Хортица бывал, в их куренях вольных, и у цыган даже! У цыган выучился с медведями плясать, они мишек по селам водили.

А в монастырях на Белом море Димитрия греческому да стародавнему славянскому научили. Горсей, в Ярославле еще, да потом в Архангельске, его английскому да французскому выучил. А на украинских землях Речи Посполитой царевич по-польски заговорил. Вот такая у Димитрия случилась в жизни наука! Был московским царевичем, а стал вольным человеком. Ныне его удача, высоко замахнулся – на сам престол московский. Только, коли удастся его дерзкая мечта, останется ли там его воля, на престоле?

Самборский замок, 1604 год

Димитрий часто вспоминал вольный остров Хортицу на Днепре великом и тамошние казацкие курени. Ляхи рассказы о Хортице слушали неохотно (если вообще слушали, а не кричали в ответ «Пся крев! Хлопы! Пшекленте быдло! Нэнавиджьом!»). Для гоноровых шляхтичей Речи Посполитой украинские казаки были или холопами, или в лучшем случае – жолнежами (солдатами) на польской службе. Но Димитрию вольные и удалые казаки напоминали скота Яшку (шотландца Джеймса) из далекого угличского детства и первых, тяжелых дней в Ярославле, когда началось Митино превращение из царевича в свободного человека (или бродягу без рода и племени – называй как хочешь!).

Правда, шотландец Джеймс был наемником, но и украинские казаки нанимались в польское войско, а еще, по слухам, служили государю французскому и даже мятежникам нидерландским, что против гишпанской короны поднялись. Они не знали и не хотели знать над собой сильной и властной руки, и, может быть, именно у них, на странном острове Хортица, Димитрий научился свободе.

Разве был он, царевич, свободен в Угличе? Нет, никогда. Тогда он ходил в златотканых одеждах, ел на серебре, и все кланялись ему в пояс – все, кроме дьяка Битяговского с его кровавыми подручными. Но и Димитрий, и царица-матушка, и царевичевы родичи – все они зависели от воли Годунова. На Руси все холопы – кроме царя. Даже первейшие бояре и наследник престола. Так уж повелось издревле.

Иногда, впрочем, бывает и по-другому – когда царь становится холопом своего первого советника, как царь Федор Иванович (вольно или невольно) был слугой проклятого Бориски Годунова. Но свободы на Руси не было и нет. А на острове Хортица она была.

Именно там Димитрий впервые, замерев от удивления и негодования, увидел, как буйные казаки попирают величие и власть своего только что избранного кошевого атамана – мажут его дегтем на глазах у всей буйной воинской братии и грубо толкают в спину. Для чего? Для того, чтобы понимал, крепко помнил: не казаки служат ему, владыке, а он служит им – своим названым братьям. Не народ для властителя, а властитель – для народа. Так думали все на странном, буйном острове, а Димитрию и верилось, и не верилось, что можно вот так, запросто, обращаться со своим атаманом.

Димитрию, пришельцу из иного мира, где вековечные обычаи строились на безраздельной власти старшего над младшим – отца над сыном, барина над холопом, воеводы над ратным человеком и, наконец, государя над всеми ими – и верилось, и не верилось, что можно вот так, запросто, выбирать своего атамана на шумной и горластой сечевой раде. Он читал в старинных летописях, что и Господин Великий Новгород некогда вот так же избирал своих начальных людей и приглашал князя на народное вече, но ведь прадедушка Иван III, казалось, навсегда положил этому предел железной рукой…

На Москве, впрочем, тоже выбрали в цари Годунова, но этот выбор был заранее предрешен, скреплен Ваняткиной кровью в Угличе и мнимой гибелью Димитрия. И никто бы не посмел вымазать дегтем (для смирения!) или грубо толкнуть в спину царя Бориса Федоровича в его златотканых одеждах. Но как же тяжело дышалось в России и как легко здесь – на вольном острове!

Димитрий знал, что гоноровые польские шляхтичи ненавидят и презирают православных малороссов, и особенно украинских казаков, удалую силу кривых сабель которых им не раз приходилось испытать в битвах, – и плечом к плечу против турок или московитов, и на своей вельможной шкуре во время отчаянных восстаний на Украйне. Две непреодолимых стены высились между ляхом и малороссом. Сословная – шляхтич-лях против мужика-украинца (даже украинная шляхта не считалась поляками ровней) и религиозная – латинская вера против греческой. Но при этом и у тех и у других была одна стихия – вольность! Впрочем, разве самые жестокие войны не ведутся между собой очень похожими друг на друга народами и разве не становятся порой врагами самые близкие люди? Сходное тянется, увы, не только к единству, но и к противной Богу и людям лютой вражде…

Панна Марианна была единственной полячкой, готовой слушать рассказы Димитрия о буйных украинских куренях. И он кружил ей голову этими странными полулегендами, в которых трудно было отличить вымысел от правды, а истинно пережитое от приукрашенного. Марина так мило – то ли по-детски, то ли по-девически – ойкала и хлопала в ладоши, особенно когда «молодой господарчик» описывал ей торжественную и одновременно потешную церемонию выборов кошевого атамана.

– Я слыхала, мой господарчик, что у хлопов в их куренях не имена, а прозвища. Да такие, что и выговорить трудно! И у вас, принц, такое прозвище было? – спрашивала панна Марианна, и голос ее дрожал от волнения и любопытства.

Снова и снова, вечер за вечером, а порой и ночь за ночью, если в Самборском замке устраивали бал или прием, Димитрий и Марина оставались вдвоем – то в замковой библиотеке, то на крепостном валу, а то и в старом саду. Панна Марианна сидела на своей любимой скамье, а верный рыцарь – прямо на земле, у ног красавицы. Так полагалось вести себя влюбленному шляхтичу, и Димитрий порой ловил себя на мысли, что никто на Руси не стал бы так сидеть у ног женщины, внимая каждому ее слову или вздоху. Но Димитрию было хорошо с Мариной, ему нравилось рассказывать ей о своей жизни, мешая правду с небылицами, как вино с водой.

Впрочем, царевич слыхал, что древние эллины пили только разбавленное вино, а неразбавленное оставляли «варварам» – скифам. Стало быть, и он ведет себя как эллин, соединяя правду с легендой, сказкой. Главное, что осталось в его жизни после стольких странствий и чужих земель, – это месть за гибель названого братца Ванятки и собственную мнимую смерть, месть Годунову. И еще зловещие, полные тайны и ужаса сны, в которых снова и снова приходил к нему Ваня Истомин с красной, кровавой лентой на шее и молил об отмщении. А как звали Димитрия в буйных запорожских куренях – какая, собственно, разница?! Он и сам уже не помнил этого чудного имени, но придумать, домыслить его не считал зазорным.

– У казаков, которых вы, ясновельможная панна, несправедливо называете хлопами, много необычайных имен. Бородавка, Вовк, Ворона, Гнида, Голота, Держихвист-Пистолем… Были такие вольные рыцари, коих величали Задерихвист, Кирдяга, Корж, Кривонос, Лысыця, Лупынос, Не-Рыдай-Мене-Маты, Непийпиво, Пивторакожуха…

– Какие странные имена, мой принц! – морщилась Марианна. – Разве может шляхетный рыцарь так именовать себя? Это имена разбойников! Имя рыцаря должно быть красивым и звонким.

– Как ваш голос, милая панна?

– Как сталь, мой принц!

– Эти люди горды и сильны, моя панна. Они могли бы назваться своими подлинными именами, многие из которых знает Речь Посполитая! Вы слыхали, должно быть, о рыцаре по имени Байда Вишневецкий?

– О том, что совершал набеги на турецкую землю? Слыхала, мой принц!

– Разве не гордое имя носил сей казак?

– Гордое и славное, принц. Но для чего тогда разбойничьи прозвища?

– Для смирения, моя панна!

Марина не смогла сдержать изумленного возгласа. Смирение?! Это для братьев-бернардинцев, ее наставников, это для монахов и монахинь, но не для шляхетных рыцарей! Ибо у рыцаря есть гонор, и не пристало ему называть себя Кирдягой или Голотой! Или того хуже – Шматом или Часныком!

– Но подобает ли смирение рыцарю? – не удержавшись, спросила она.

– Смирение подобает всем, моя панна!

– И как же вы именовали себя, принц?

– По-всякому, ясновельможная панна. И Рыдай-Мене-Маты, и Шкодой… И Сиромахой…

– Но почему?

– Потому, милая панна, что матушка и вправду плакала обо мне, и слишком многого мне было жаль… И к тому же я – почти сирота.

Марина смутилась… Нет, никогда, никогда она бы не смогла назвать шляхетным рыцарем хлопа со странным прозвищем «Часнык» («Чеснок»)! Впрочем, пробст Самборского костела, отец Франтишек, тоже любил толковать о смирении… Стало быть, ее, Марину, мучит гордыня, и в гордыне своей она, шляхтянка, возмечтала о королевском сане… Но разве не честолюбие ведет нас по жизни и устремляет все к новым и новым высотам? Нет, панна Мнишкова непременно станет королевой, гордой и прекрасной, как Бона, властительница Речи Посполитой!

– И как же эти странные хлопы, коих вы, мой принц, именуете рыцарями, выбирают себе атамана? – с кислой улыбкой спросила Марина.

– Всем товариством, моя панна!

– Как короля у нас на сейме?

– Почти так, панна! Товариство собирается на площади и выкрикивает имена! За кого больше кричат, тот и атаман!

– У нас на сейме, принц, каждый шляхтич имеет право на liberum veto. Если он не согласен с волей сейма, то может сказать «нет!». И король не будет избран… Я слыхала, что в Московии совсем не так…

– В Московии, моя панна, все заранее решено… Кроме моего воскресения из мертвых!

– Когда же вы вернете себе московский престол, мой принц?

– Когда сторгуюсь с вашим отцом и королем Сигизмундом, панна!

В голосе Димитрия прозвучала смутившая Марину насмешка. Выходило, что он насмехался и над ними, ясновельможными, и над самим собой, и даже над королем Речи Посполитой! Этот юноша, так легко соглашавшийся со своими польскими друзьями и покровителями, прекрасно понимал, что обещает каждому из них по внушительному куску еще не разрезанного и даже не добытого пирога. Северские земли? Берите! Смоленск? Извольте, ясновельможные! Но намерен ли Димитр исполнять так легко данные обещания? В сердце Марины змеей закралось сомнение. Похоже, не намерен. Он хитрит – и торг этот всего лишь видимость. Ах, многоумный пан Ежи! Похоже, ее отец запутался в собственной паутине.

– Много ли просят они от вас? – осторожно спросила она.

– Боюсь, много больше, чем я могу дать… – со все той же несказанно удивившей Марину усмешкой ответил Димитрий. – Его Величество Сигизмунд желает, чтобы я перешел в католичество!

– Но если вы не примете нашу веру, мой принц, мы не сможем пожениться! – забеспокоилась Марианна.

Она выдала сейчас свое затаенное желание, не рано ли? Алый закат парил над Самбором, подобный пурпуру королевской мантии. Но не была ли любовь Марины к этому пришельцу неведомо откуда, этому бродяге, так уверенно назвавшему себя принцем, порождением ее полудетских грез о королевском троне, ее девчоночьего честолюбия, сотканного из рассказов старших о славных королевах Речи Посполитой?!

Сестрица Урсула никогда не хотела стать королевой, но ее доля, участь княгини Вишневецкой, ныне прочна и завидна. Не становится ли Марина на шаткий мостик с прогнившими досками, мостик, который едва выдерживает одного Димитра, но едва ли выдержит их двоих? Он – московский принц (Марина верила в это!), но он так не похож на принца и говорит странные речи, хвалит украинских хлопов и их непонятные обычаи и, что еще хуже, с сочувствием отзывается даже об еретиках-англичанах, врагах самого Наисвятейшего Отца, Папы Римского! Пусть англичане спасли Димитра от злодея Годунова, но они – реформисты, еретики, предатели святой веры! Все, кроме тех, кто в их стране остался верен Матери Католической церкви!

Димитрий поднес к губам задрожавшую ручку Марины.

– Мы непременно обвенчаемся, моя прекрасная панна! – сказал он. – Даже если для этого мне придется тайно принять вашу веру. Бог един, Марыся, но церквей и обычаев – множество. На Руси должно быть православным. У вас – католиком. Но все мы обращаемся к одному Богу в своих молитвах!

– И еретики-англичане?! И московские схизматики?! – возмущенно воскликнула Марина.

– И они, панна… Все они верят в Христа, Спасителя нашего.

– Надеюсь, мой принц, вы не станете оправдывать крымских татар, злейших врагов Речи Посполитой и Украйны? Они грабят и жгут наши села, уводят в рабство наших людей, продают в гаремы наших женщин!