Психоаналитик. Шкатулка Пандоры

Андрей Шляхов

Психоаналитик. Шкатулка Пандоры

– Не знаю, много ли правды в том, что вы говорили, – задумчиво заметил генерал, – но знаю наверное, что вы нестерпимо начинаете форсить, чуть лишь вам капельку позволят забыться…

Ф. М. Достоевский. «Игрок»

Каково это – играть со смертью, как с котенком, забавляясь сознанием своего могущества?

Каково это – проникать в дальние закоулки чужого сознания, открывать давно и навсегда запертые двери и ужасаться увиденному там? Да, в знании может крыться не только печаль, но и ужас, а опрометчивые исследователи чужих умов могут запросто лишиться своего.

Главный вопрос психоаналитического детектива не «кто виноват?», а «почему?». Только тот, кто понимает мотивы, управляющие другими людьми, может считать, что он знает людей.

Свобода выбора существует, потому что мы сами делаем выбор.

Никакой свободы выбора не существует, потому что выбор делаем не мы, а что-то внутри нас.

Свобода выбора в отказе от выбора как такового. Пройти мимо – только в этом свобода. И ни в чем ином.

Только можно ли пройти мимо себя?

Пройти и не поинтересоваться: «А что там внутри?»

1

Смерть пугает всегда. Скоропостижная – в особенности.

Сидит человек, обедает в узком семейном кругу, шутит, улыбается и вдруг закатывает глаза, хрипит, роняет нож с вилкой, падает лицом в тарелку с недоеденной тушенной в сметане печенкой и перестает реагировать на происходящее.

– Ма-а-акс! – укоризненно протянула женщина, сидевшая напротив. – Что за глупые шутки?

Правильный уход за лицом и искусный макияж способны творить чудеса. Женщина выглядела лет на тридцать и только по набухшим венам на руках можно было догадаться о том, что на самом деле она гораздо старше. Сидела женщина не на стуле, а в инвалидной коляске. Ноги ее были укрыты красным пледом в крупную клетку, совершенно не сочетавшимся с элегантным черным платьем. На тарелке перед ней лежал одинокий стебель спаржи, от которого она только что отрезала кусочек, но еще не успела отправить его в рот.

Максим Велманский под настроение мог пошутить, иногда очень остроумно, иногда – жестоко, но сейчас он, кажется, не притворялся. Уткнулся в тарелку, бликуя бритым черепом, безвольно свесил руки вниз и не шевелился.

– Макс! – строже и в то же время растеряннее повторила женщина в инвалидной коляске.

– А-а-а! – закричала третья участница обеда, закрывая руками красивое лицо с внезапно исказившимися чертами.

На ее крик, быстро перешедший в истошный вопль, прибежали горничная и домработница, она же – повар. Впрочем, хозяин дома, приверженец старинных традиций, просто бредивший девятнадцатым веком, предпочитал именовать ее не поваром, а кухаркой. Он и жену свою никогда не называл женой, предпочитая церемонное «супруга», а порой еще более церемонное «моя благоверная». Чуть позже прибежал водитель Велманского.

Минут пять в столовой царила суматоха, потом горничная выкатила коляску с женщиной, повторявшей: «Нет, нет, не может быть, нет, нет», домработница увела ту, что кричала (теперь она только всхлипывала), а водитель вызвал «Скорую» и полицию. Потоптавшись немного возле мертвого хозяина, он покачал головой и сказал вслух:

– Где стол был яств, там гроб стоит[1].

Водитель считал себя интеллигентным и образованным человеком. До того как ринуться в пучину предпринимательства, откуда едва удалось выбраться живым, он два года проучился на факультете управления Тверского университета.

Покойник никак не отреагировал на цитату из классики. Водитель подошел к окну, снова достал из кармана пиджака мобильный, нашел нужный номер, позвонил и, как только ему ответили, тихо и быстро сказал:

– Марина, это Юра. Максим Витальевич сегодня не сможет приехать. Он вообще больше никогда не приедет, потому что, кажется, умер.

«Кажется» было условной данью традициям, согласно которым смерть положено констатировать врачам. Мало ли что, вдруг это какой-то летаргический сон. Некоторых даже похоронить заживо умудряются.

Собеседница ахнула, давая понять, что информация дошла по назначению. Водитель поспешил отключиться, не желая отвечать на глупые вопросы или выслушивать истерику. Он свое дело сделал – позвонил, предупредил.

От созерцания унылого в своем благообразии заоконного пейзажа – дорожки, клумбы, треугольный газончик, дом напротив – его отвлек едва слышный скрип дверных петель. В открытую дверь заглянула раскрасневшаяся горничная.

– Юр, «Скорая» еще не приехала? – спросила она, стараясь не смотреть на сидевшего за столом покойника. – Тамаре Витальевне с сердцем плохо и давление подскочило.

– Нет, как видишь! – грубовато ответил водитель, мучимый своей принадлежностью к обслуге и считавший себя выше и значимее прочих. – Как приедут – скажу, но ты лучше еще один вызов сделай, попроси, чтоб кардиологическую бригаду прислали.

У загородных коттеджных поселков, при всей их элегантной элитарности, есть один существенный недостаток – удаленность от Москвы. Поэтому в экстренных случаях приходится надеяться на местную «Скорую помощь», потому что «платная» бригада из столичного медицинского центра, лети она хоть на крыльях, приедет позже.

– А ты кого просил прислать?

– Никого! – рявкнул водитель. – Просто сказал, что человек посинел и умирает!

Горничная фыркнула и скрылась за дверью.

Водитель простоял у окна до тех пор, пока к дому, мигая синим маячком, не подъехала машина «Скорой помощи». Взглянув сначала на часы, а потом на покойника, он пошел встречать гостей…

В половине девятого вечера дом опустел. Увезли тело, уехали сотрудники полиции, водитель довез домработницу до платформы и сам покатил домой. Демонстрируя свое рвение, он намекнул на то, что мог бы заночевать в хозяйском доме, вдруг что понадобится, но хозяйская жена, то есть теперь уже не жена, а вдова, твердо, даже немного жестко отвергла это предложение. Она бы, будь на то ее воля, и горничную своей золовки отпустила, чтобы в кои-то веки пообщаться с «родственницей» без свидетелей и без подслушивающих. Но горничная подчинялась не ей и вообще была нанята «с проживанием», чтобы практически безотлучно находиться около своей хозяйки. «Около» в буквальном смысле, потому что комната горничной находилась напротив трехкомнатных «апартаментов» Тамары Витальевны, которые та покидала крайне редко, разве только ради встреч с гостями или семейных воскресных обедов, как сегодня.

Увы, от горничной отделаться не удалось, поэтому разговор между вдовой хозяина дома и его сестрой велся вполголоса. Бурные эмоции проявлялись не криком, а шипением и неприязнью во взгляде. Неприязнь была обоюдной, давней и стойкой, такой, что произошедшая трагедия обострила ее, хотя принято считать, что общее горе сближает.

Горя, впрочем, как такового не было. Было потрясение, вызванное лицезрением чужой смерти, было сознание того, что привычный порядок нарушен и больше не восстановится, было беспокойство – а не преподнесет ли судьба в скором будущем кое-какие сюрпризы, хотя бы с завещанием. А вот горя не было, ибо нежных или пусть не очень нежных, но все же позитивных чувств к покойнику никто не испытывал. Максима Велманского любил только один человек – он сам. Все остальные его недолюбливали, не любили или даже ненавидели. И чем ближе – тем сильнее.

– Не спишь? – с вызовом и как-то свысока спросила вдова, заходя к золовке без стука.

Не постучалась она намеренно, чтобы досадить лишний раз и с самого начала обозначить намерения – не с миром я пришла, совсем не с миром.

– Не сплю! – так же с вызовом ответила Тамара Витальевна. – А тебе что, тоже не спится?

В свой вопрос она вложила все презрение, на которое только была способна. Хотела еще добавить «на радостях», но в последний момент удержалась. Это бы прозвучало уже неприлично, а Тамара Витальевна старалась соблюдать приличия всегда, в любой ситуации. В отличие от своей невестки, которая больше руководствовалась не приличиями, а собственными желаниями и эмоциями.

Вдова прошла к стоявшему в углу креслу (комнату намеренно не загромождали мебелью, чтобы коляска передвигалась свободно, без помех), села в него, закинула ногу на ногу, склонила голову набок и спросила:

– Ну, как мы теперь будем жить?

Красивые карие глаза ее сузились, верхняя губа капризно дрогнула. Хотя, возможно, это был нервный тик.

– Так же, как и раньше, – прошипела Тамара Витальевна. – Стучаться, перед тем как войти, входить и садиться по приглашению… Дальше продолжать или и так ясно?

– Спасибо за напоминание, но я не об этом, – вдова усмехнулась и качнула головой. – Я в глобальном смысле. Максима уже нет, а мы остались. Тебе не кажется, что мы должны обсудить, как нам жить дальше?

– Как нам жить? – переспросила Тамара Витальевна, приподняв брови так, что они едва не скрылись под челкой. – Хм! Хороший вопрос. Я думаю, что до сороковин ты останешься здесь, а потом съедешь, и, я надеюсь, мы с тобой больше не увидимся. На годовщину к Максу можешь не приходить. Я не обижусь, и он, мне кажется, тоже.

– Чего-то такого я и ждала, – вдова страдальчески вздохнула и выдержала небольшую паузу, словно осмысливая услышанное. – Непонятно только, почему я должна съезжать? А?

– Потому что я не хочу тебя видеть! – Тамара Витальевна вцепилась руками в подлокотники кресла и подалась вперед. – Потому что тебе здесь нечего делать! Потому что я терпела тебя только ради брата! Он был мужчиной. Ему были нужны твои сочные губки, твои упругие сиськи, твои ненасытные дырки и его совершенно не интересовало, что у тебя здесь и здесь!

Большим пальцем правой руки Тамара Витальевна ткнула себя в левую половину груди, коснулась указательным пальцем лба и снова схватилась за подлокотник. Искусно и тщательно скрытые годы проступили на ее исказившемся от гнева лице, и теперь было видно, что Тамаре Витальевне хорошо за пятьдесят. Настолько хорошо, что до шестидесяти рукой подать.

Ее выпад, не лишенный некоей, хоть и весьма своеобразной, комплиментарности, казалось, совершенно не задел собеседницу.

– Чисто гарпия! – издевательски ухмыльнулась она. – Были бы крылья – так взлетела бы!

Воспитанные люди никогда не позволяют себе шуток по поводу чьих-то ограниченных возможностей. Но ведь можно сказать про крылья, имея в виду ноги, причем сказать так, чтобы скрытый смысл прозвучал явственно-явственно.

– Я не совсем правильно задала вопрос, – продолжила вдова. – Мне не совсем понятно, почему съезжать должна я? Неужели ты видела завещание? Когда это ты, интересно, успела?

– Мне сегодня было не до завещания, – делая ударение на слове «мне», ответила Тамара Витальевна. – Но Макс тысячу раз говорил мне, что дом останется моим! В любой ситуации! При любом повороте событий! Что бы ни случилось!

– Знала бы ты, сколько всего он говорил мне, – осадила ее вдова. – Макс вообще любил поговорить, наобещать. Но когда дело доходило до выполнения своих обещаний…

– Тварь! – сверкнув глазами, прошипела Тамара Витальевна, и громкий шепот ее отозвался гулким эхом. – Курва! Б…дь из Старого Оскола!

Приличия приличиями, а эмоции не всегда удается сдерживать.

– Да, я приехала в Москву из Старого Оскола, когда мне было шесть лет, и не стыжусь этого! – парировала вдова. – В отличие от некоторых, которые страшно стесняются своего родного Егорьевска и при каждом удобном случае начинают кудахтать насчет того, какие они коренные москвичи. Ах-ах-ах, в восьмом поколении! А уж насчет б…ей я бы промолчала. Это гнилой стереотип – если женщина красивая и мужикам нравится, – вдова игриво качнула ногой, – то, значит, б…дь. Зависть в чистом виде.

– За-а-ависть?! – захлебнулась гневом Тамара Витальевна. – Ну и сука же ты, Анька!

– Тварь, курва, б…дь, сука… – Анна перестала загибать пальцы и выжидательно уставилась на Тамару Витальевну. – Я вообще-то пришла не для того, чтобы выслушивать оскорбления…

– Оскорбления ей не нравятся?! – Тамара Витальевна по-прежнему удерживалась от того, чтобы сорваться на крик, но во всем прочем уже не соблюдала приличий; не считала нужным соблюдать. – Да ведь это ты убила Макса!

– Неужели? – верхняя губа Анны снова дрогнула, а лицо начало наливаться краской. – И как же это я его убила?

– Тебе лучше знать как! Ты высосала из него не только кучу денег, но и все силы! Он сидел на стимуляторах! Старался соответствовать твоим запросам! Ха-ха-ха!

Притворный смех был похож на карканье. Вдобавок Тамара Витальевна театрально подняла руки кверху, и широкие рукава специального платья, которое легко было надевать и снимать, напомнили Анне крылья.

– Да по твоим запросам целой роты мало! Вибраторов полон шкаф! Довела мужа до сердечного приступа и теперь от меня хочешь отделаться! Не выйдет! Это я вышвырну тебя отсюда, а то и за решетку упеку!

– Заткнись! – прошипела Анна. – Мне за решеткой делать нечего, потому что мне не было смысла убивать мужа, который носил меня на руках и при этом пылинки с меня сдувал! Не было у меня мотива! А вот у тебя, кажется, был мотив, и, может быть, не один!

– Что ты себе позволяешь?! – Тамара Витальевна, будучи не в состоянии топнуть ногой, хлопнула ладонью по подлокотнику. – Придержи язык, тварь!

– Зачем мне придерживать язык? – ехидно поинтересовалась Анна. – Ты же свой не придерживаешь. Совсем не придерживаешь, несешь какую-то чепуху, перемежая ее оскорблениями. Расскажи лучше, о чем вы вчера так громко беседовали, что мне в спальне было слышно. Всех слов я не разобрала, но то, что Макс пообещал оставить тебя с голой ж…ой, слышала прекрасно. За что, интересно, он так на тебя осерчал? Может, расскажешь?

– Это наши семейные дела! – отрезала Тамара Витальевна, откидываясь на спинку кресла и окидывая Анну взглядом, в котором смешались ледяное презрение и жгучая ненависть. – Тебе о них знать незачем!

– Ах, да, это только тебе положено знать обо всем! – с бьющим через край сарказмом ответила Анна. – Ты знаешь даже о моих вибраторах, несмотря на то что никогда не поднимаешься на второй этаж! Небось Раиска проболталась?

Тамара Витальевна предпочла оставить вопрос без ответа.

– Да мне без разницы, кто тебе рассказал – Раиска или сам Макс, – продолжила Анна. – Меня интересует другое – за что Макс на тебя разозлился? И не причастна ли ты к его смерти?

– Да что ты несешь?!

– Примерно то же, что и ты, – спокойно ответила Анна. – Только у меня есть кое-какие основания для подозрений. В отличие от тебя. Уж я-то прекрасно знаю, насколько сильно вы с Максом ненавидели друг друга. Мне-то можно очки не втирать, я ведь тоже член семьи.

– Член! – фыркнула Тамара Витальевна. – Именно что член! Держась за член моего любвеобильного брата, ты вошла в этот дом… Бедный Макс! Я понимаю – седина в бороду, бес в ребро, но нельзя же быть слепым до такой степени! Бедный, бедный Макс!

Она схватилась руками за голову, прикрыла глаза и замерла в такой позе, словно окаменев от горя.

– Придумываешь, что бы половчее соврать? – поинтересовалась Анна, нисколько не тронутая увиденным. – Или намекаешь на то, что разговор окончен? Но разговора как такового еще не было.

– Боже мой! – тихо, едва слышно, сказала в пространство Тамара Витальевна. – Я сегодня потеряла брата…

– А я – мужа, – так же тихо вставила Анна.

– У меня была «Скорая»… Меня изводил дурацкими вопросами какой-то капитан…

– Меня он тоже изводил. Теми же самыми вопросами.

– И после этого приходишь ты…

– А почему бы мне не прийти? – Анна пожала плечами в непритворном удивлении. – Макса больше нет, и чем раньше мы определимся…

– Нам не в чем определяться! – перебила Тамара Витальевна. – Мы – совершенно чужие друг другу люди! Нас связывал Макс, чисто символически, но связывал. А теперь его нет, и мне, по крайней мере, незачем притворяться, что я испытываю к тебе какие-то родственные чувства!

– Родственные чувства?! – словно не веря своим ушам, переспросила Анна. – О каких чувствах может идти речь? Ты никогда не скрывала своего отношения ко мне! Всегда пыталась уесть, унизить, ущипнуть! Когда это ты притворялась? Может, когда подарила мне на день рождения эту жуткую репродукцию тициановской Магдалины? Такой прозрачный-прозрачный намек на мое бурное прошлое… Или когда принародно называла меня шалавой и хабалкой? Ты о чем, Тамара? Кого ты хочешь ввести в заблуждение? Оглянись, кроме нас с тобой, здесь никого нет!

– Бедный Макс! – прочувственно повторила Тамара Витальевна.

– Бедный, – согласилась Анна. – Прожить всю жизнь бок о бок с такой змеей, как ты, и не повеситься…

– Зачем ты пришла? – перебила Тамара Витальевна. – Извела Макса, а теперь хочешь и меня добить? Чего тебе надо?

– Я никого не изводила и никого не собираюсь добивать, – Анна поморщилась, давая понять, насколько ей надоели беспочвенные обвинения золовки. – Я пришла обсудить насущные вопросы. Во-первых, организацию похорон. Во-вторых…

– Организацией похорон займусь я! – твердо сказала Тамара Витальевна. – Дальше можешь не продолжать, «во-вторых», «в-третьих» и «в-десятых» мы можем обсудить потом. Если нам с тобой вообще будет что обсуждать… Надо еще узнать, какое завещание оставил Макс!

– Имей в виду, что по закону убийца не может наследовать имущество убитого им лица, – Анна встала. – Это называется «недостойный наследник». Ты не подумай, я ни на что не намекаю, это так, в рамках общего развития. Просто странно все это – вчера вы с Максом крупно повздорили, можно сказать – поскандалили, а сегодня он скоропостижно скончался от острой сердечно-сосудистой недостаточности. Наводит на размышления, не так ли?

– То же самое я могу сказать и о тебе! – Тамара Витальевна оглянулась по сторонам, будто в поисках чьей-то поддержки. – Вы постоянно выясняли отношения…

– Макс был таким ревнивым, – Анна закатила глаза и покачала головой. – А еще его заводили скандалы! После них он становился таким… пылким. Последняя ночь, кстати, не была исключением из правил. Прямиком от тебя он поднялся наверх и сразу же потащил меня в спальню снимать напряжение. И знаешь, что он сказал мне?

– Не знаю и знать не хочу!

– Что все вокруг сволочи, одна я человек!

Грациозно покачивая бедрами, Анна вышла в коридор, закрыв за собой дверь немного резче, чем требовалось.

– Сволочь! – прошептала Тамара Витальевна. – Такая же сволочь, как и Макс! Все вокруг сволочи…

Какими бы разными ни были люди, но на чем-нибудь они непременно сойдутся во взглядах.

Тамара Витальевна переехала из гостиной в ванную, а оттуда в спальню. Ее коляска имела электрический привод, но в минуты гнева Тамара Витальевна им не пользовалась, предпочитая вращать колеса руками, чтобы дать хоть какой-то выход негативным эмоциям. Не в голос же выть, в конце концов, чтобы невестка, будь она трижды проклята, слушала и радовалась.

Подъехав к кровати, Тамара Витальевна застопорила кресло, но перебираться с него в кровать не торопилась. Поставила локоть на подлокотник, подперла запястьем дрожащий подбородок и долго просидела в такой позе, размышляя о том, как ей теперь жить дальше. Точнее не как, а кем – полноправной хозяйкой своей жизни, такой нескладной, но все же своей, или зависимым существом.

Все зависело от завещания, которое оставил ее брат. Если он вообще оставил какое-то завещание, несмотря на то что часто о нем упоминал. Верить Максиму на слово было, мягко говоря, опрометчиво, он принадлежал к тем людям, про которых принято говорить «соврет – недорого возьмет». А еще он был человеком настроения, что, в общем-то, нехарактерно для бизнесменов его масштаба, привыкших твердой рукой обуздывать свои эмоции и сглаживать перепады настроения. Возможно, что на работе Максим был именно таким, Тамара Витальевна никогда не видела брата в рабочей обстановке, но дома он вел себя по-всякому, как заблагорассудится. Только в одном брат проявлял постоянство – в подчеркивании того, что он никому ничего не должен. Тамара Витальевна прекрасно понимала, для кого это говорилось, но неизменно делала вид, что это заявление не имеет к ней никакого отношения. Она предпочитала демонстрировать позитивное отношение к жизни, делала вид, что не обращает внимания на то, на что его не стоит обращать, что не помнит обид, но обиды все копились да копились, и когда-то их количество, согласно законам диалектики, должно было перейти из количества в качество. Иначе говоря – в определенный момент уже невозможно притворяться всепрощающей, не помнящей зла особой. Сквозь тонкий налет цивилизованности проглянет такая фурия[2], что только держись!

2

Принято считать, что дни «не залаживаются» с утра. Так и говорят: «День сегодня дурной, с утра не заладился». На самом деле все начинается не с утра, а с ночи. Дурная ночь предвещает дурной день, и никак иначе.

Сначала все было хорошо. Михаил быстро, нигде не «застаиваясь», доехал до дома, пожарил себе отбивную с картошкой, вкусно поел, выпил два стакана терпкого зеленого чая, почитал на сон грядущий Фолкнера (прекрасное снотворное, не имеющее побочных эффектов и не вызывающее привыкания) и сам не заметил, как уснул.

А потом пришел Ночной Кошмар.

Как обычно, вначале кошмар маскировался под счастливый безмятежный сон из детства. Эх, научиться бы просыпаться в этот момент… Увы, всякий раз Михаил велся на приманку – радостно уходил в сон, смеясь, бежал вверх по лестнице и натыкался там на кровавую мешанину раздавленных и покореженных тел, как будто огромный асфальтовый каток проехал по толпе. Оцепенев от страха, он застывал на верхней ступеньке и смотрел на головы, туловища и конечности, будучи не в силах оторвать от них взгляд. Стоял до тех пор, пока останки не приходили в движение и не начинали медленно подбираться к нему. Тогда Михаил кубарем скатывался вниз, с нарастающим ужасом слыша, как за спиной стучат по ступенькам головы и шлепают руки и ноги. «Не уйд-д-деш-ш-ш-шь», – звучало в ушах. Внизу Михаил оглядывался и понимал, что действительно не уйдет. Окруженный грудой окровавленной плоти, которая уже начинала нависать над его головой гигантским гребнем, Михаил прыгал вниз, в черную непроницаемую водную гладь. Летел и понимал, что обратно уже никогда не выберется, что сейчас утонет, завязнет, погибнет…

Просыпался он за мгновение до гибели, в тот самый миг, когда ноги его касались воды. Просыпался в холодном поту. Сердце билось так, что вот-вот – и выскочит из груди. Руки и ноги были ватными, онемевшими. Минут пять-шесть приходилось лежать в постели, понемногу приходя в себя. А на грядущем дне можно было спокойно ставить крест, потому что было ясно, что ничего хорошего этот грядущий день Михаилу не приготовил и не приготовит.

Первая пациентка опоздала на десять минут, вторая пришла в крайне возбужденном состоянии, потому что утром поссорилась с мужем, третья выразила недовольство тем, что время идет, деньги тратятся, а воз ее проблем и ныне пребывает там, где и раньше.

– Я понимаю, Михаил Александрович, что психоанализ – дело долгое, но всему же есть предел! Вы обещали мне спокойную жизнь!

Психоаналитик помогает человеку осознать проблему, чтобы избавиться от нее. Он не утешает, он ведет к спокойствию, если можно так выразиться. Ну, во всяком случае, пытается к нему привести. Психоаналитики вежливы и доброжелательны (профессиональные требования как-никак), но не всегда они добры. Иной раз совсем не добры, когда говорят пациенту то, о чем он предпочел бы не слышать. Психоанализ – это работа, совокупность действий, приводящая к определенному результату, а не бесконечное и, поверьте, бессмысленное вытирание чужих соплей своей потертой жилеткой. Брать за это деньги неприлично, потому что никакой это не психоанализ.

– Я обещал помочь вам научиться спокойнее реагировать на происходящее, – поправил Михаил.

– Ах уж эти ваши вечные отговорки! – вздохнула пациентка. – Ладно, подожду еще немного…

Ах, если бы можно было прочищать мозги так же легко и просто, как стоматологи удаляют с зубов камень. Полчаса – и готово! Тогда бы все пациенты были довольны.

После ухода недовольной пациентки Михаил походил по комнате, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги, постоял немного у окна, за которым шумела узкая и оживленная Покровка, полюбовался на чахлую городскую зелень – все одно лучше голых веток.

Ах уж эти престижные офисы в центре – сплошная жертвенность! Вечные пробки, из-за которых раньше девяти вечера уезжать из офиса нет смысла, а приезжать лучше не позже восьми. Двухэтажное здание, построенное сто двадцать лет назад, давно уже дышит на ладан. Страшно вспомнить, в какую сумму обошелся ремонт двух комнат – приемной, в которой до сих пор не было секретарши, и кабинета! А чего стоила обстановка! Но зато результат впечатляет всех, даже самых убежденных снобов.

От созерцания отвлек телефонный звонок. Михаил подошел к столу, снял трубку стационарного аппарата, поднес ее к уху и тут же поморщился, словно у него внезапно заболел зуб.