Кто правит миром

Существует три легенды о происхождении «Русского Тацита». Согласно первой он был плодом греховной любви одного из самых знаменитых представителей семейства Долгоруковых, князя Якова Федоровича Долгорукова[117]. Знаток древних и новых языков, посол во Франции и Испании, один из первых сподвижников царя Петра I, он провел десять лет в шведском плену, бежал из плена, захватив вражеский военный корабль, в одиночку – что даже представить себе трудно – перебил всю команду фрегата, а потом один – что тоже не поддается воображению – привел его из Швеции в Кронштадт, а став ближайшим советником царя, не боялся говорить необузданному монарху правду в глаза, ссылаясь на поговорку «правда – лучший слуга царю».

Нетерпимый к корыстной наживе, лести и лжи, он слыл образцом старинной добродетели. Но незадолго до смерти бес попутал древнего старика – он согрешил с юной племянницей и плод своей неожиданной любви спрятал в лесных дебрях, в сельце Оболенское Большое.

Косвенно эту легенду подтверждает то, что «Русский Тацит» действительно, согласно разным бумагам, владел сельцом Оболенское Большое, а до него владельцем этого села числился не кто иной, а легендарный Яков Федорович Долгоруков.

По другой легенде «Русский Тацит» был сыном Ивана Долгорукова[118], фаворита императора Петра II, брата «государыни невесты» Екатерины Долгоруковой. Родила его княгиня Шереметева[119], безумно влюбленная в Ивана, родила до брака, а потом последовала за возлюбленным в Сибирь, оставив сына, спрятанного впоследствии в Оболенском Большом от глаз гонительницы Долгоруковых жестокосердной императрицы Анны Иоанновны.

После возвращения из ссылки княгиня Долгорукова, урожденная Шереметева, не признала внебрачного сына, уже известного своими язвительными речами и сочинениями, в которых доставалось всем власть предержащим и около властей обретающимся, в том числе и Ивану Долгорукову, обожествляемому княгиней и при его грешной жизни и, тем более, после его трагической кончины.

Третья легенда самая необычная. Она появилась позже двух первых и распространялась недоброжелателями «Русского Тацита». Легенда эта, восходя к библейской простоте народных сказаний, повествует, что будущий обличитель пороков государства российского рожден дочкой деревенского старосты в Оболенском Большом от местного неотразимого Париса, вопреки воле родителей, которые хотели выдать ее замуж за богатого соседа. И чтобы скрыть сие нередкое в естественном движении юных сердец преступление, младенца объявили сыном князя, гонимого властями.

Какая из легенд ближе к истине, никто уже не узнает, фактом остается только то, что родители «Русского Тацита» неизвестны, а сельцо Оболенское Большое является его родовой вотчиной. Вырастили его собственные крестьяне. Десяти лет они привезли его в Петербург, так как полагали, что князь должен жить в столице и его нужно обучать наукам, приличествующим его чину и званию, а также обхождению и манерам, соответствующим его происхождению.

На окраине города они купили крошечный участок земли и построили двухэтажный деревянный дом, напоминавший терем, наняли гувернеров и учителей. Юный князь, с первых лет жизни поражавший своих крестьян умом и сообразительностью, обнаружил необычайные способности к учению. И если бы не строптивый характер и непомерная язвительность, князь мог бы сделать карьеру, особенно при дворе Екатерины II.

Но вместо этого миру явился «Русский Тацит». По слухам, он писал «Историю нравов в государстве Российском», взяв за образец «Тайную историю» Прокопия Кесарийского, раскрывшего безобразия византийского двора. Отдельные части этого сочинения ходили по рукам, напечатать его было, конечно же, немыслимо.

Кроме того, «Русский Тацит», называемый также «Новым Диогеном», прославился устными обличениями, их боялись все – даже Карл Долгоруков, потому что «Новый Диоген» язвил не только пороки, но и простительные слабости и даже внешние недостатки физиономии. Одно время «Новый Диоген» почитался достопримечательностью столицы, но со временем он всем надоел, кроме нескольких горячих поклонников и поклонниц, прятавших главы его сочинений и хранивших их для потомков. В обществе же его стали называть «Юродивым князем» и даже «Шутом».

Никто толком не знал, сколько князю лет – видимо, больше семидесяти. Жил он почти в нищете, на деньги, присылаемые из Оболенского Большого, крестьяне старались содержать своего князя, но крестьян этих было меньше сотни. Питался князь почти только тем, что ему доставлялось из Оболенского Большого. А между тем, несмотря на свою простоту нравов, он чрезвычайно любил пить дорогой кофий, и вообще всякого рода деликатесы, в том числе и заморские, исключая вина и крепкие напитки. Одевался князь просто, можно сказать, бедно, но опрятно, и в баню ходил через день.

Внешне это был маленький сухонький старичок, седой, с приятным живым лицом, очень подвижный и необычайно говорливый. Говорить он мог часами, даже днями напролет, без сна и отдыха, столько, сколько в силах выдержать слушатели.

Но более всего поражала его осведомленность обо всем и обо всех. Он знал абсолютно все тайное и скрытое, казалось, ему известны даже сокровенные мысли и секреты всех тех людей, чьи дела составляли историю государства Российского и сопредельных стран.

Вот у него-то Карл Долгоруков и хотел узнать: и кто такой Соколович, и что может произойти в ближайшее время между восседающей на российском престоле матерью-императрицей и ее сыном, великим князем, об этом престоле мечтающим.

«Родственничек» был беден, всегда голоден и откликался на любой зов, и за чашку дорогого кофию мог болтать до тех пор, пока его не уймешь и не спровадишь восвояси. А за пару фунтов кофию, обещанных ему с собой, он готов выдать все сокровенные мысли и сведения, припасенные им для своего сочинения, которое должно досадить всем сильным мира сего и дать «Русскому Тациту» пропуск в вечность, где Геродот[120] и Ювенал[121] уже держали ему местечко рядом с собой.

15. РУССКИЙ ТАЦИТ

Век живи, век учись[122].

Русская пословица.

Прокопий привез «Родственничка» после обеда, чтобы не сбивать распорядок дня. Карл Долгоруков обедал рано, потому что никогда, даже если картежная игра затягивалась за полночь, не просыпал утро и вставал со светом. Для «Родственничка» время обеда не имело значения, ел он, как утка, много и без разбору, пользуясь случаем, не обращая внимания на сотрапезника.

Он вбежал в комнату, не дав Прокопию доложить. Карл Долгоруков поднялся ему навстречу.

– Ах, Бог ты мой, Карлуша! Как хорошо ты догадался послать за мной! Как ловко придумал! Здравствуй, здравствуй, милый!

«Родственничек» знал, что Карл Долгоруков не любит, когда его называют Карлом Ивановичем, а уж Карлушей и подавно, но называл его так, чтобы позлить. Карл Долгоруков тоже знал, что «Родственничек» не упустит ничего, что могло бы как-то уязвить собеседника.

– Дай обниму тебя, Карлуша, – старик обнял Карла Долгорукова, испытывая удовольствие от сознания, что тому это тоже доставляет неприятность, как и уменьшительное немецкое имя, и тут же присел к столу, – ты ведь не любишь обниматься, Карлуша, я ведь знаю, ты ведь немец, ну, только наполовину, шучу, шучу, Карлуша, русский, русский ты, а ведь ты и русских не любишь. Ах, какой аромат!

На краю небольшого столика, уставленного тарелками с осетриной, окороками и заморскими фруктами, стоял открытый полотняный мешочек с зернами кофе.

– Где же Прокопий? Принес бы чашечку кофию, – спросил «Родственничек».

И словно по его призыву открылась дверь, вошел Прокопий с подносом, на котором дымились пять чашек кофию, заваренного самым лучшим образом. Карл Долгоруков тоже любил кофе, но пил его раз в день, после обеда, чтобы побороть природно-русскую привычку вздремнуть после еды. «Родственничек» же пил этот непривычный для русского вкуса напиток в любых количествах, вприкуску с осетриной и вообще с чем угодно, и столько, сколько удавалось заполучить. Окинув взглядом стол, он продолжил:

– По-царски принимаешь, Карлуша, по-царски. Ты не серчай, что я тебя Карлушей величаю, это я по-родственному, мы ведь «родственнички» – он знал, что Карл Долгоруков называет его «Родственничком» и язвительно возвращал ему это прозвище. – Спасибо, спасибо, друг мой, уважил старика, – он отхлебнул из чашки, – я ведь люблю поесть и кофий страсть как люблю, чревоугодничаю при случае, потому как беден. Беден как церковная крыса! Крыса в церкви – по стене идет, аки поровну, по потолку – вниз головой идет, а ради чего? Чтоб добраться до подсвечника и обглодать его с остатками от сгоревшей сальной свечки! Бедность, друг мой, бедность! Ей, этой крысе, бедолаге кушать хочется. И представь, крыса-то эта церковная, голодная – в темноте идет, по одному запаху. Ах, какой аромат, Карлуша! – старик наклонился к мешку с зернами кофе. – И это все мне? Сокровище, поистине сокровище, ну, говори, что же ты из меня хочешь вытянуть? Да здесь фунта два будет, – он приподнял мешок, еще раз вдохнул аромат и, завязав мешок, подвинул его поближе к себе. – Ну так о чем тебе рассказать, Карлуша? Что поведать?

«Родственничек» прекрасно понимал, для чего Прокопий привез его к своему барину, а тот приготовил ему стол с царскими закусками, да еще и фунта два драгоценного кофию с собою в придачу. Карл Долгоруков тоже никогда не разводил с ним церемоний и, кивком головы отпустив Прокопия, спросил:

– Кто такой Соколович?

– Соколович?! – удивленно воскликнул старик. – Эк, куда хватил, друг мой! Соколович! Это, братец ты мой, такой человек… Опасен, опасен! Уж не на поединок ли ты его хочешь вызвать? Остерегись! Ежели чего не поделили – уступи.

– Откуда он взялся?

– Из орловских.

– А каких родителей?

– Родителей не знаю. Мать в монастырь ушла, а он рос при тетке. В корпусе обучался. Тетка его – помещица, из старинных кровей. Мужа ее не припомню. Сыновья ее с тобою вместе Фридриха[123] воевали. Крепко вы тогда побили немца. Немец ведь тогда хорош, когда бит. Тогда он смирный. Немца бить нужно, это ему всегда впрок. Не прибери они тогда Лизавету, не стать бы и Пруссии королевством. Соколович у тетки племянник, сыновья ее не вернулись с войны, немец, он ведь тоже не упустит укокошить человека, ему только дай… А тетка его, Соколовича, видать не так и проста… Перекусихиной[124] она свояченица… Или свойственница… А Перекусихина, она ведь откуда взялась… – старик сделал паузу, явно ожидая ответа от Карла Долгорукова.

– Откуда же она взялась? – переспросил Карл Долгоруков, понимая, что этот вопрос «Родственничек» задал риторически, чтобы самому же на него и ответить, но уже воодушевляясь отсутствием ответа у собеседника.

– А Перекусихина взялась ниоткуда, – назидательным тоном завершил риторическую фигуру речи старик, и, подняв вверх указательный палец, заключил. – Ох как опасны люди ниоткуда! Они, Карлуша, друг ты мой, братец ты мой, как пузыри земли[125]. Возникают сами собой. А коли они возникают, так, значит, нужны для какой-нибудь каверзы.

– При чем здесь Перекусихина?

– Не знаю. Может, и ни при чем. Только она ни за кого словечка не замолвит. А она у Катеньки – верный пес, как у тебя, скажем, Прокопий. Ей бы Катенька ни в чем не отказала. Могла бы поиметь – несли бы и везли бы возами. А верной собаке, кроме ласки хозяина, ничего и не надобно. Потому ни за кого и не хлопочет. Кроме брата своего, да тому тоже немного нужно. А за Соколовича похлопотала. В корпус его по просьбе тетушки определила.

– Невелика услуга, – сказал, словно возражая, Карл Долгоруков.

– Невелика, – согласился старик, – да дорог привет, иди попроси у Перекусихиной – полушку не выпросишь.

– Соколович ведь в отставке?

– В отставке.

– И при Шешковском?

– Ну, друг ты мой, братец ты мой, Шешковский. Шешковский сер. Мелкая сошка. Не тот разбор. Кто таков Шешковский? Потемкин его при людях кнутобойцем величает. Заплечных дел мастер. Они и раньше-то в чести никогда не бывали. А в нынешние просвещенные времена… Куда там.

– Говорят, императрица жалует.

– Жалует, да не с парадного крыльца. Ведь не Вольтер какой-нибудь, и не Дидерот – Шешковский, в хозяйстве надобный, но не более того. Соколович летает куда как выше. Да и никто толком не знает, где. Соколович держится в сторонке. Ко двору не вхож.

– А с Дмитриевым-Мамоновым?

– А что с Дмитриевым-Мамоновым? Дмитриев-Мамонов дружбы ни с кем особо не водит. О себе очень высокого мнения. Трагедии пишет по-французски.

– Были они у меня вместе…

– Это ты про поединок со Свиньиным? Свиньин – дурак, каких свет не видывал. Он и со светлейшим чуть было не задрался. Пойдет Потемкин на поединок со Свиньиным! А Соколович, он спуску никому не даст. Он его ранил на поединке-то, для острастки, а мог бы не шутя и жизни лишить. Нет, Соколович ни с кем не заедино. Сам по себе. Одно слово: сам по себе. Поэтому и думаю я… Сдается мне: масон.

– На масона не похож, – покачал головой Карл Долгоруков.

– Я не про тех масонов, о которых ты подумал. Не про наших чернокнижников. Он, думаю, из тех, кто повыше. Из тех, что подсидели английского короля… Которые Фридриха держали… И Америку к рукам прибрали…

– Это из тех, которые правят миром? – с тенью насмешки спросил Карл Долгоруков.

– Из этих самых, Карлуша, – уверенно подтвердил старик.

16. АХ, ВОТ ТЫ О ЧЕМ!

Запретный плод сладок[126]…

Русское народное присловье.

Карл Долгоруков когда-то в молодости интересовался масонами, но довольно быстро разочаровался в них. В то, что существуют какие-то другие масоны, более высокого ранга, Карл Долгоруков не верил – уж очень много на этот счет домыслов, похожих на сказки. «Родственничек» любил поболтать о масонах, поэтому Карл Долгоруков, которого и без того раздражало пустословие и говорливость старика, перевел разговор на другую тему.

– Слыхал ли ты, что Екатерина хочет лишить великого князя престола и завещать все внуку – Александру[127]?

– А как же, слыхал. Сынка она не привечает. Потому как не любит его, – тут же с готовностью переключился на эту тему «Родственничек».

– Говорят, он у нее и не от Петра Федоровича…

– Ну, это врут. Павел от Петра, родись он не от Петра, за что бы ей так невзлюбить его. Уж я-то доподлинно знаю – от Петра.

– Откуда же такие точные сведения?

– Брюсиха[128] сказывала. Когда в подругах ближайших еще ходила, Екатерина ей сама в сердцах сетовала, что именно Петр и влез, когда не надо, она уж сподобилась без него обойтись, а он как дурень, наср…л в кашу, чтоб гуще… От него, да и в него удался, оттого и все нестроение.

– Ну, так что же из этого всего выйдет? – спросил Карл Долгоруков, направляя рассказ старика в нужное русло.

– А что ж выйдет? Подрастет внук – а он всем хорош: и росточком и умом – упрячут они Павла куда подальше…

– А если он не согласится?

– Он-то да, его не уговорить. Целую гольштинскую армию себе завел, с пушками. Мнится ему это, мол, у него, как у Петра-прадеда, «потешные». «Потешные», известно, стрельцов-молодцов вмиг побили. А вот гольштинцы вряд ли одолеют преображенцев и семеновцев. Но дай срок, уговорят Павла, он-то вспыльчив, но простодушен.

– А если Павел… – Карл Долгоруков не стал договаривать.

– Павлу не посилить, – развел руками старик.

– Однако однажды он, кажется, попытался это сделать.

– Ах вот ты о чем, Карлуша! Что ж ты ходишь вокруг да около! Спросил бы сразу – я и рассказал бы тебе все до малейших подробностей! За два-то фунта кофию?! Уж я-то знаю сие, можно сказать, из первых рук, то есть из своих собственных!

– Ты что же, участвовал в заговоре? – удивился Карл Долгоруков.

– Я как-никак причисляю себя к русской партии…

– Но там вроде верховодил Панин?

– Да, Панин, он-то все дело и погубил. А русская партия тогда примкнула к немецкой… И славный глава наш поплатился жизнью…

– Кого ты числишь главою русской партии?

– Князя Шумского.

– Не имел чести знать.

– Так ты ведь не жалуешь русскую партию…

– Я партий никаких не жалую. Так в какой же партии оказался Соколович?

– Соколович, как и ты, – партий не жалует. Тогда о нем никто и не слыхивал. Заговор состряпал Панин. Напыщенный ленивый немец. Уж коли ты немец – не ленись. И не глупи. Дураку и лежебоке Бог помогает, только ежели он русский. А немцу надо бы пошевелиться, покряхтеть, попотеть. Панин участвовал еще в заговоре против Петра III. Тот его и в генералы произвел, и орден ему. А он нос воротит. Масон. Ему конституцию подавай. У него малолетний Павел в руках, он через него решил конституцию устроить. Потому и помог Екатерине. У нее-то никаких прав на престол. Значит, Павла – императором, а при нем Панин введет свою масонскую конституцию. Не успел Панин опомниться – Екатерина на престоле. И коронация. А Павел? Павел после совершеннолетия. Придется подождать. Хорошо, Панин со своими немцами ждет. Подходит совершеннолетие – Екатерина – ни-ни. Вот тогда Панин и составил новый заговор.

– Это…

– Это перед Пугачевым[129]. И Потемкин еще не объявился. Но Орловы уже кончились. Панин, чтобы не выплыло дело наружу, не стал собирать много людей. Знали человек десять, не больше. Сам Панин, его секретари – Фонвизин[130], Бакунин[131]. Дашкова знала, она всегда при Панине. Пять подполковников уговорили – кроме них ни одного офицера. Офицерам и полкам решили огласить в последнее мгновение и вести к Зимнему дворцу, мол, совершеннолетие государя – приветствовать и поздравлять. Привести полки взялись пятеро подполковников. Один из них – князь Шумский, глава русской партии. Он думал оттеснить потом от Павла немцев и Панина. А пока, мол, нужно возвести Павла на престол. Утром явиться к Екатерине. Совершеннолетие государя. Под окнами полки. Деваться ей некуда. Великая княгиня Наталья Алексеевна настроила Павла. Сама беременна – от сынка Разумовского. Устройся все, как они задумали – Павла, может, придушили бы, как его батюшку когда-то. Андрей Разумовский – вместо Гришки Орлова. Но все сорвалось.

– Почему?

– Бакунин, секретарь Панина, пошел иудиной дорожкой. Предал, донес Екатерине. Хотел сесть на место Панина в Иностранной коллегии. Он всем иностранным языкам учен. И поанглицки, и по-испански, и по-итальянски может разговаривать. А уж по-немецки – лучше любого немца. И союзы, которые Панин по немецкому своему тугоумию устроил, он задумал расстроить и навести куда как хитрее и с большим толком и пользою. Но донести сподобился в последнюю минуту, накануне вечером. Утром Панин – к Екатерине. Так, мол, и так, сударыня, вы уже не государыня, освободите место моему воспитаннику. А то мне конституцию не терпится провозгласить. Сегодня, мол, совершеннолетие, и Павел законный государь, конституцию уже подписал. И вон войска уже под окнами. Помилуй Бог, какие войска, где войска? Глядь, а войск-то и нету! Так они все разом и сели в лужу. Не вывели подполковники войска! Подполковникам кто-то свернул головы. Прямо в постели! Князь Шумский успел бежать, но тяжело раненный. Умер в своем имении. А четырех подполковников со сломанными шеями из постели – в гроб и в могилу. Павел с перепугу покаялся перед матушкой императрицей. Великая княжна Наталья Алексеевна, возмечтавшая о троне, умерла родами – уж ей-то, наверное, помогли. Андрея Разумовского – послом в Неаполь, повезло, что не в Сибирь. А Панина – вон из дворца. Великий князь совершеннолетний. Зачем ему воспитатель? И шума никакого, ни поисков, ни казней заговорщиков. Все тихо. Кто ж свернул головы подполковникам? А неизвестно. Только сдается мне, Карлуша… – старик поднялся, обошел столик и, наклонившись к уху Карла Долгорукова, громко прошептал, – сдается мне, Карлуша, что головы подполковникам свернул Соколович… Почем я знаю? От кого? Сам догадываюсь. Соколович – больше некому, Соколович… Вот ты и смекай… А Бакунин-то, который их предал… Помнишь, месяц тому назад… Помер… Так в «Ведомостях» сообщили… А на самом-то деле не помер он… Убили его… Кинжалом точно в сердце. Есть такие умельцы – между четвертым и пятым ребром – никогда не ошибутся. И кинжал у них такой есть – лезвие изогнуто, словно змея извивается – вот этим стальным жалом они и убивают… Отступников и предателей… Это у них так заведено… Этим самым кинжалом прямо в сердце, по самую рукоятку. И кинжал не вынимают, чтобы все знали… Вот ведь лет пятнадцать, почитай, прошло и никто не знал, что это Бакунин так ловко сковырнул Панина… Ему ведь и место панинское не досталось, все равно при немце Остермане[132] пришлось обретаться. А Бакунин, он, как и ты, Карлуша, немцев тоже не любил. Правда, Остерман не Панин, Остерман в Коллегии как статуй, для вида. Екатерина все сама вершит. А масоны не забыли… Пятнадцать лет искали… И отыскали… И кинжальчиком… Кинжальчик у них такой, специально для этого назначенный… Чтобы другим неповадно… Вот какие дела-то творятся, Карлуша…

«Родственничек» вернулся на свое место, отхлебнул кофе из последней чашки, три он опорожнил по ходу рассказа, и совсем другим тоном закончил:

– А ты бы, Карлуша, с Соколовичем поосторожней. И с поединком, ежели что, не суйся. Он может и без всякого поединка… Некому будет меня, старика, и кофием напоить… Я ведь грешен – и кофию люблю попить, и рыбки поесть…

Но рассказ старика не испугал Карла Долгорукова. Он еще больше почувствовал интерес к Соколовичу. Неожиданно возникающие отношения с ним представились ему не поединком, не вторжением непрошенного гостя, а какой-то шахматной партией. Он не знал, чем эта партия может закончиться. И, поддаваясь невольному азарту, сделал ответный, вынужденный ход, утвердился в решении представить молодого Костеникина графу Ростопчину.

«Посмотрим, что дальше, – думал Карл Долгоруков, – как сложится игра… Вполне возможно, ход за ходом возникнет интересная комбинация… Какая? Непонятно, но, вполне возможно, интересная». Впервые за многие годы Карл Долгоруков заинтересовался людьми и их делами.

17. БЛИЖЕ К ДЕЛУ

Не учи ученого[133].

Русское народное присловье.

А тем временем Соколович у себя на квартире давал последние наставления беспечному де Костени. Николя на этот раз решил крепко стоять на своем и не поддаваться ни на какие хитрости и плутни петербургских туземцев, твердо держать цену в пятьдесят тысяч за документ, от него ведь зависит судьба императора России, а то и судьба мира, если великий князь Павел Петрович, имея случай, прислушался бы к советам, которые мог бы подать ему де Костени до отъезда в Париж. Но прежде всего нужно продать этот самый документ и получить пятьдесят тысяч, и, конечно же, золотом, только полновесной монетой и никаких ассигнаций.

– Итак, еще раз напоминаю: обо мне ни слова нигде и никому. Мы не встречались и никогда не виделись, даже издали в кругу знакомых, и вы не слышали моей фамилии – ни от маркиза Мериме, ни от кого-нибудь другого. Вы интересуетесь автографами, к вам случайно попало письмо императрицы, проданное секретарем или слугой барона Гримма, вы не знаете, когда и кем, до вас оно дошло через третьи руки коллекционеров. Запомнили? Через третьи руки, лично вы ни с кем не знакомы!

– Да, да, – понимающе подтвердил юноша.

– Вы, зная обстоятельства в России, поняли, что письмо это имеет более важное значение, чем простой автограф, а значит, и соответствующую цену.

– Я прекрасно понимаю цену, – перебил де Костени, но Соколович не обратил внимания на его слова.

– После смерти отца… – обязательно упомяните об отце, и обязательно скажите, что он уже умер.

– Зачем? При чем здесь мой отец?

– Имя вашего отца известно здесь, в Петербурге, многие его помнят, он оставил по себе память, хотя и не самую лучшую. Думаю, и Ростопчин знает его имя. И оно вызовет доверие к вам. Поняв, что вы сын человека, о котором все знают, вас в меньшей степени будут принимать за агента Тайной экспедиции. А то, что вашего отца нет в живых, успокоит на предмет огласки среди его старых знакомых, кстати, упомяните, что вы никого не знаете из его старых знакомых. Итак, после смерти отца у вас возникла необходимость в деньгах и это единственная причина вашего желания продать этот документ.

– Да, это единственная причина. Но я мог бы, если бы великому князю угодно, объяснить ему…

– Забудьте об этом! – раздраженно перебил Соколович, юноша мог вывести из себя даже человека с такими железными нервами, как у Соколовича, – если вас заподозрят в желании впутаться в политические интриги, это, во-первых, отпугнет Ростопчина и любого другого покупателя. Хотя никаких других покупателей я не могу себе представить. Великий князь очень осторожен. Он окружен шпионами и никому не доверяет, кроме Ростопчина. Великий князь стал очень подозрительным и это не способствует общению с ним. Во-вторых, не забывайте, что политические интриги обычно заканчиваются – в вашей родной Франции – в Бастилии, а у нас – в подвалах Тайной экспедиции. И это очень пугает меня. Я боюсь, что в таком случае вам не удастся под пытками сохранить в тайне мое имя. Я предпочел бы показаться неблагодарным перед рекомендовавшим вас маркизом Мериме, чем стать жертвой вашей увлеченности политикой. Насколько я помню, с начала нашей встречи речь шла только о коммерческом предприятии…