Из двух тысячелетий. Проза и стихи, принесенные ветром Заволжья

– Момент как раз подходящий. Русский порвал в драке с чертями сандалии, подари ему свои, две амфоры за них получишь, а тогда прыгай в ад без камней, веса хватит.

– А трех дев мне не дадут за них?

– С одной справься. Не забывай земную мудрость: видит око, да зуб неймет.

– Веками воздерживался.

– А если атрофировался? Еве далеко до прадочерей.

– Я новые сандалии русскому подарю, Еврипид, позолоченные, чтобы на три амфоры потянуло.

– Боюсь, Софокл, тогда не вернешься ты. Выбирай дев с Севера, не успевших достаточно прогреться.

– Нет, я, как русский, синеглазых буду выбирать.

– Сам за ними в котел сиганешь.

– Ты же не сиганул.

– Зато первым пустил луч света в темном царстве.

– А русский?

– Русский в аду стал своим. И я подозреваю, что вместо камней он набивает тунику яблоками.

– Зачем?

– Рано, видимо, тебе, Софокл, в ад. Русский планирует варить нектар в самой Преисподней, емкости там есть, дров полно, посему тебе надобно поспешать.

– Понял, Еврипид, бегу за сандалиями.

Лукреция

Обходился он без спичек, зажигали костры молнии, бьющие на острове непрерывно, лишь столкнутся пара – тройка туч. Этот заросший растительностью клочок земли в океане и островом-то назвать трудно – за полчаса его обежал по окружности. Не только бананы и апельсины, ел ананасы, которые очень любил, так что голода не чувствовал.

За скалой бил родник. К нему подлетали попить пресной водицы стаи самых разных птиц. Были и гуси, облюбовавшие песочек рядом с источником – протяни из зарослей руки и хватай краснолапых. Еды много, но тяжко одному. Еще этот кузнец бьет молотом по раскаленному железу, от которого летят искры, того и гляди попадут в тебя. Грозовая зона. Попав в нее, яхта вспыхнула как спичка, и он спасся, вероятно, один. Жаль Лукрецию. Загорела до черноты, и солнечным днем сияли голубые глаза. Ее бы сюда, чтобы скрасить тревожные дни ожидания возможного спасения. Но, увы, один, как перст. И он, зная, что напрасно, снова кричал в море:

– Лукреция, Лукреция!

Кричал с каждым новым прожитым днем все настойчивее:

– Лукреция!

И однажды, в это мне, например, поверить очень трудно, услышал:

– Да, я Лукреция, чего ты хочешь, юноша?

Он увидел девушку, стоящую по пояс в море, с ее волос стекали струйки воды. Но это была другая Лукреция, с черными глазами на красивом без загара лице.

– Девушка, ваша яхта тоже потонула? Как хорошо, что вы спаслись.

– Я плаваю без яхты, так как море моя стихия.

– Вы профессиональный пловец?

– Можно сказать и так.

– Значит, материк недалеко, и спасение близко. Как я рад вашему появлению.

– Умерьте свой пыл, юноша, ситуация совсем не радужная. Я обитаю в водной стихии, а до вашего желанного берега и на

большой волне быстро не доскачешь.

– Ты русалка?

– Можно сказать и так, хотя мы называем себя в переводе на ваш многосложный язык хвостатыми соблазнительницами, звучит так: ойя.

– Кого же вы соблазняете?

– Всех, кто этого хочет.

– А вы действительно девы, а не рыбы?

– Где ты видел говорящих рыб, – перешла она на ты.

– Пожалуйста, покажи все тело, мы не всегда верим глазам, надо потрогать.

– Этот постулат мне нравится, – смеется русалка.

– Совращаешь?

– Таково призвание.

– Ты дева.

– А ты, как кит.

– Я буду звать тебя, моя Среда.

– Зови меня лучше Суббота. Этот день для вас более желанный.

Русалка уплыла, и вновь его сковало одиночество. Вернется ли? Волны бежали одна за другой, но не было на них русалочки. От тоски даже любимые ананасы казались горькими. Не пугали удары молний, громоотводом было новое зарождающееся чувство. Любовь? Но соблазнительница – полурыба. Почему же он ждет ее желаннее спасительного паруса, корабельного гудка. Ждущий да дождется. Приплыла русалка, но не Среда. Такая же черноглазая, за словом в карман не лезет, тем более кармана нет. Еще и картавит.

– Вы из Франции, мадам? – спросил он.

– Какой вы догадливый.

– Прононс ваш подсказывает.

– Сестра говорила, что вы удивительный и неповторимый. Обнимаете не только руками.

– Мне Среда нравится.

– Вы, люди, еще не перестали любить. Мы предпочитаем сексуальные отношения. Так проще, вильнул хвостом, и в разные стороны.

– У нас тоже так делают, но о любви тоскуют все, настоящей. Пока еще, – опустился он на камень.

– Так в чем же дело. Буду вашей Субботой. Вы же так хотели назвать мою сестру?

– Она хотела. Ну, что же? Как говорят стратеги, надо действовать по обстановке. Сколько в вашей семье сестер?

– Семеро.

– И в неделе семь дней, – усмехнулся он.

Куда, Василий?

Тещи, тещи, сколько о них слышим высказываний, достойных книги рекордов Гиннеса. И в ста томах не уместятся анекдоты, посвященные им. Но Серафима Ильинична их за пояс заткнет.

Вспомните выражение «плешь проела» и возведите его в десятую степень, тогда приблизительно представите образ моей тещи.

Как я мог жениться на ее дочери? Двухметровый хомяк – копия моей Вероники, хотя в детстве звали ее Верой. Зачем она поехала с нами на полярную станцию, у белых медведей тоже вниманием не пользовалась. Убегал от нее даже ищущий себе подругу самец. А я вот не смог: нога была в гипсе, вывихнул ее, поскользнувшись. Да, и сам не очень виден. Помните снежную бабу во дворе? Вылитый, если надеть на голову ведро. Нос с детства больше, чем у Гоголя. Ноги? Лыж не надо. О походке не говорю. Сами видели. Это передвижение скользящим способом: дало знать долгое пребывание на льдине.

Увидев меня, Серафима Ильинична сразу расцветает:

– Тебе бы в Антарктиду, к пингвинам, такой же легкий на ногу.

На подобные насмешки я отвечал:

– Ваша дочка тоже не красавица, мама.

Надену шапку, она сразу:

– Куда едешь?

Говорю:

– У меня машины нет, а велосипед продал, вам же покупали памперсы после того как жидко стало вашему стулу.

Она уточняет:

– На своих полозьях.

Не поверите, в день моего рождения подарила мне лыжные палки. Правильно, без лыж. Я промолчал. Потом сделал из них инвалидные клюшки. Побелело лицо тещи, когда я пояснил, что это для нее: старше, однако.

А вчера на даче были, сажали лук. В одной руке я держал ведро с водой, в другой – семена лука. Серафима Ильинична с елейным выражением на лице говорит:

– Делай лунки, Буратинчик.

И я стал их делать, носом. Земля в грядке была рыхлой, сильно кожу не ободрал.

Теща заулыбалась от умиления:

– Уважил, ох, уважил, и с вожделением смотрит на меня. Дурные мысли в ее голову часто приходят, и я испугался по-настоящему.

Муж от Серафимы Ильиничны сбежал, когда еще Вероника была Верой. Куда? А вы спросите у нее. Я-то знаю, что Лена – сибирская река. А она уперлась: баба это, еще Зиной назовите.

Когда обедаем, испытываю особые муки. Серафима Ильинична совершенно не разжевывает пищу, а сразу глотает ее. А я, наоборот, только и двигаю челюстями. Она сразу:

– Включил зуборезку?

Не выдержал я:

– А вы, Серафима Ильинична, не скажу, что жадные, но не желаете вставить себе зубы: из экономии. Даже редьку через мясорубку пропускаете.

– А ты подумай, если есть чем, сколько стоит нож мясорубки и сколько челюсть, даже две челюсти.

Я с детства прыгаю с парашютом, поэтому и взяли на полярную станцию. Приходилось опускаться на плавающие льдины. Бывало, и промазывал, и стропы зубами перекусывал.… Когда вдвое прибавили плату за воду, Серафима Ильинична предложила мне делать прыжки в трусах. Туч, объяснила, много, есть и дождевые. Заодно и помоюсь. Достала. Решил я вообще не раскрывать парашюта, иначе как избавлюсь от нее. Не поверите, настроение поднялось, впервые песенку запел: «А нам все равно, а нам все равно…» Лучше бы не пел, чем вызвал подозрение.

Выпрыгнул из стратосферы, чтобы наверняка. Пронеслись кучевые, перистые облака, быстро приближалась земля, а значит, и кончина, без немощей, без болезней.

Но, вдруг, слышу:

– Ну-ка, носастенький, дергай за кольцо, куда это ты собрался?

Теща, боже мой. Забыл, что Серафима Ильинична работала в областном аэроклубе.

– Да, никуда, просто это затяжной прыжок.

– Ну, ну, – вижу, не разжимает она пальцы, крепко держит за ремень. Впервые я почувствовал осязаемое уважение к теще.

Объявил голодовку

– Давай, поднимайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный.

В комнате никого не было, поэтому Василий спросил:

– Голос слышу, а тебя не вижу, ты кто? Невидимка? Меня теперь ничем не удивишь: свет обгоняем, в виртуальный мир заглядываем.

– Ветер я, и не по улице гонялся, где много пыли, увидел бы, а ветряки крутил, паруса надувал, теперь полежать хочется.

– Не хвались, иногда часами воешь в трубу, не даешь спать.

– И вы, люди, не из плюсов сложены. Вот ты, лежишь сутками напролет без дела.

– Я объявил голодовку.

– Слышал, слышал, все сороки трещат об этом, а чего ты добился? Только туалеты чище стали.

– Хочу, чтобы была справедливость – во всём.

– Права пословица: кто не работает, тот не ест.

– Не ест? Везде он летает! Посмотри на Симфероповичей, толще бегемотов, младших на руках до машины доносят. А ворует один старший Симферопович.

– Зависть тебя съедает. Ты для бомжа тоже богач: и квартира есть, и спишь не на полу. Представь, он объявит голодовку. Что смеешься?

– Как он может ее объявить, если все время голодает.

– Не умничай, давай поднимайся, теперь я прикорну на мягкой перине.

– Сказал же, не встану.

– Слушай, оппозиционер, а на что ты живешь? Смотрю, мебель у тебя новая.

У меня дед воевал, две пенсии получает, а ест только кашу, диабетик он.

– Отстегивает?

– А куда ему деваться: и ногу, и руку.

– Я о деньгах.

– На просо, ветер, много денег не уходит.

– На просо?

– Дед из него кашу варит, чтобы без добавок была. В кашу, говорит, много мела добавляют. Хочет до ста дожить.

– Тебе бы до тридцати дотянуть, уже сейчас воняешь.

– С чего бы, месяц ни одной крошки не пробовал.

– Крошки, возможно, и не пробовал, а мыться надо.

– Кто бы учил. Тебя вообще нет, когда не двигаешься, а вони приносишь и сам со двора немало.

– Не огрызайся, угостил бы, новости расскажу, не из ящика.

– Могу распылить в комнате одеколон, тройной, и сам подышу с тобой.

Через минуту почувствовалось дуновение воздуха:

– Хорошо стало, а распылил ты одеколон только на два пальца. Знаешь, где я до тебя был? В квартире у соседки. Семь туркменов она прячет для своих утех. Подумал сначала, инопланетяне – изможденные, с большими глазами, по тюбетейкам догадался.

А миллиардерша Звонова с чертом встречается, как вцепится в рога.

– Это, ветер, наверное, робот в образе черта. Звонова себе кавалеров заказывает в институте кибернетики.

– Он вопит, пощады просит?

– Так, в институте же заказывает, чтобы естественным был.

– Согласен. А вот ты, с кем общаешься?

– К сожалению, ни с кем. Была одна, да друг увел, нарушив все принципы дружбы, – вздохнул Василий.

– Что же ты голодовку не объявил? Испугал бы их пустой кишкотарой. Давай-ка распыли еще одеколончика, к Вере Гавриловне захотелось. Я ее обдуваю после душа. Соприкосновения тоже приятны.

– Правильно, неплохо бы к ней вместе заглянуть, со школы знакомы.

– Это другое дело, мужиком становишься.

Василий приподнялся:

– Как славно, ветерок, что ты ко мне залетел в форточку, прекращу я голодовку: на фига козе баян. У меня еще есть флакон тройного одеколона. Понимаешь, тройного. А нас двое. Куда нам надо? Правильно, к Вере Гавриловне, Веруньке, она обрадуется. Дойти бы только.

– Не бойся, поддержу, подтолкну.

Представь, Зин

– Зин, представь, умрем, и все, превратимся ни во что: не пукнешь даже.

– Вот и ставят люди памятники, Коль, чтобы напоминать о себе.

– Кому напоминать? Поставили мы памятник теще, смотрит пустыми глазами на тебя, не моргнет. А живая что вытворяла? Не знаешь до сих пор от кого ты родилась, то ли от Егора, то ли от солдата, их каждый год на уборке хлеба скока было.

– По паспорту, от Егора.

– У Егора глаза желтые, совиные, так и рыщет ими. А у тебя бесцветные, без зрачков, кажется, их и нет вовсе. Особенно когда закатываешь в постели.

– Прям и закатываю, если притворюсь: лицо у тебя делается с выражением коня.

– Меня с конем девчата всегда сравнивали.

– А Мария, твоя первая случница, с мерином сравнивала.

– Она городская, и ты коня от мерина едва ли отличишь.

– По лицу, да…

– С философской точки зрения мы с тобой, Зин, одно целое. Ты моя половина.

– Хочешь сказать, и я лошадь.

– Круп у тебя, да, как это выразиться по-ученому, адекватный. Помню, на свадьбе вы с тещей ими мерялись, если бы поменялись, наверно, я бы только и угадал.

– А как бы ты угадал?

– У тебя, что напоминает родинка на левой ягодице?

– На левой? Сковороду.

– Вот видишь, а у тещи чайник.

– И, правда, Коль. А что нам делать с отбитым носом у мамы?

– Памятник не есть мама, Зин. А с носом ничего не будем делать.

– Почему, Коль?

– Припомни, как она выглядела от рождения? Дважды ей вытягивали нос и трижды наставляли. Теперь он полностью соответствует первородному.

– А ты умный у меня, Коль, какие хорошие табуретки сам сделал: не надо их приставлять друг к другу, когда сажусь вязать тебе ночной колпак.

– Зачем мне ночной колпак, Зин?

– Сам говорил, ноги мерзнут.

– Не голова же.

– Так ты на голову одеяло натягиваешь, и ноги оголяются.

– А на кого я буду похож?

– Господи, я и не подумала: мерин в колпаке, действительно, заржу.

– Вот и носи сама колпак, через твою гриву кожу тоже видно. Кстати, сколько ты волосинок пересадила на макушку?

– Тысяч десять.

– Нет, Зин, не от Егора ты. У Егора волосы только на лбу не растут. Когда орангутанг в зоопарке умер, он его целый год замещал. Помнишь, был заголовок в газете: «Говорящая обезьяна»?

– Так папка двух слов связать не может, чаще головой кивает.

– Это и сбило с толку корреспондентов. Зато сколько денег Егор заработал. Тебе шубу прислал, хоть и подванивает.

– Чай, сам шкуры пойманных кошек выделывал.

– А ласты он в магазине купил.

– Малы мне оказались, а мамка, надев их, детишек перепугала. Испачкалась в тине: пруд-то мелкий. Вот они и подумали, что вылезает из него огромная лягушка.

– Опять мы от философского течения мысли отдалились. Когда живешь, что только не отчубучишь. Представь, Зин, ты в гробу, тебе не надо ни яичницы по утрам на сале, ни сала с яичницей по вечерам. Что ты оставишь после себя? Труп.

– А если народный писатель какой?

– Народных на пальцах пересчитаешь. Вот поставят тебе огромный до небес памятник, все равно он будет просто камень. Вот в чем смысл. Так и статуя теще: с оторванным носом она стоит или без оторванного, кому до этого есть дело.

– Коль, а ты еще и мудрый у меня, лоб, как у Ленина.

– За величину лба, Зин, памятники не ставят. Был бы я выше идолов на острове Пасхи.

– Почему?

– Они же на туловищах стоят.

– Хорошо, Коль, у меня лба не увидишь, в нос пошла.

– Я и говорю, подозрительно: у отца твоего вообще не нос, а прохудившийся валенок.

– Коль, а можно тебя попросить?

– Как будто ты вчера ничего не просила.

– Когда я умру, укороти мне нос.

– На трупе?

– На памятнике, чтобы не звали носатой.

Интеллект-механизмы

– Вам не кажется, друзья, что мы делаемся похожими на людей? – моргнул красными глазами робот атлет, обращаясь к таким же интеллект-механизмам.

– Не во всем, – ответил похожий на Пушкина киборг.– Количество израсходованной нами нервной энергии определяется цветом глаз. Вот ты, вчера был голубоглазым. В чем дело?

– Хозяйка под домашним арестом, кавалеров к ней не пускают, поэтому и покраснели.

– Всеми орудиями пользовался?

– Если бы. Самые эффективные конфисковали, чтобы ужесточить условия пребывания под арестом.

– А у меня глаза белые, угадайте, почему? – спросил высокий худощавый робот.

Кто-то засмеялся:

– Кипятком окатили?

– За Ивана Ильича на работу хожу, а он спит до обеда. Заказал себе двойника и забавляется. Его предок, говорит, на печи сидел, не блистал умом, а царевичем стал.

– И меня так запрограммировали: за своего хозяина диссертации и научные труды пишу, преподаю в четырех институтах, прадочерей Пенелопы для него вычислил, а сделать такое в современном обществе, сами знаете, почти невозможно, но глаза не белеют, наоборот, темными становятся, – перебил маленький машино-человек.

– Ты, Чип, трудишься в спокойной обстановке, если имеешь дело, то только с компьютером, а я – с ядами и без противогаза.

– Химреактивы глаза выели? – снова засмеялся кто-то.

– Не смеяться, плакать надо, – ответил двойник Пушкина.

– Как ни пыжься, не вспотеешь, как ни печалься, не заплачешь, – заметил философски атлет.– Действительно, переживания определяют цвет наших глаз, и не случай но, видимо, прячет взгляд Соломон Абрамович.

– Соломон Абрамович отсидел две пятилетки за своего шефа, лес рубил, лично дюжину заросших сопок в гигантских ежей превратил. Глаза у него потрескались от мороза: веки застывали и не закрывались, – сказал Чип.

– Все на зоне знали, что я двойник, но только посмеивались. Миллиардер построил в тайге для охранников дом свиданий, куда отправил дюжину клонов самых красивых Маш и Зин. А кто сидел, какая им разница. Есть номер, значит, порядок, – ответил грустно Соломон Абрамович.

Молодой робот, недавно вышедший из института кибернетики, предложил:

– Давайте спросим одну из Зин, приехавшую на реконструкцию, рот у нее на бок скривился: не обижали ее в Сибири, каково ей было там?

– Правильно, юноша, Зин, ну-ка, иди сюда и расскажи о своих впечатлениях.

– А что рассказывать, Чип, с балкона чаще лес видела, все время в номере.

– Ничего интересного, запоминающегося?

– Разве медведь когда залез?

– Ну-ка, ну-ка!

– Я только поняла, что медведицу у него давно убили.

– И ты не кричала?

– Нет.

– Это доказательство того, что мы в человека еще не превратились, как бы кому ни хотелось. Но все же, почему твой рот на бок съехал?

– Увидел бы, Чип, нашего прапорщика: не уйдет, пока во всех номерах не побывает.

– Права Зина, – поднялась сидевшая в стороне женщина-робот, – когда я гуляла по тайге, снежного человека встретила. Обходительнее прапорщика, и уши не откручивает.

– О мелочах печетесь, коллеги, – к беседующим подошел робот с улыбкой Гагарина.– Я три раза побывал на Марсе, купался в газовых гейзерах Юпитера, летал на метеорите, и даже пытался оторвать у кометы хвост, а звание Героев за эти подвиги получали другие люди, иногда далекие от космонавтики. Скажу вам по секрету, на Венере я почувствовал, как раскалились подошвы космических ботинок, и, не поверите, выступил под мышками пот. О чем это говорит? Мы становимся людьми. Вопрос в том, плохо это или хорошо.

– Тогда и я открою правду, – перебила его женщина-робот.– Мечтаю встретить снежного человека еще раз, преобразилась я вся.

– И Зина, убежден, не случайно, губы накрасила, что еще раз доказывает, что мы не только мыслим, но и начинаем чувствовать. Теперь зададимся вопросом, кто в скором времени будет хозяином на Земле: мы, почти бессмертные, или напичканные болезнями люди?

– Тише, Атлет, услышат. Будем теперь думать о том, как правильно скорректировать программу, – сказал Чип.

Веуэлла

– Какая Земля красивая из космоса, Гор, и не подумаешь, что там за голубой оболочкой таятся всевозможные пороки – ложь, предательство, а отношения людей, иногда, как в стае.

– Переборщаешь, Ник. Вспомни о чести, о любви.

– Любовь я бы охарактеризовал как настойчиво-безумное стремление к сношению. Римские оргии забавами теперь кажутся. У меня друг актер в 226 фильмах снялся, столько было и жен. С пеной у рта доказывает, что всех сильно любил. Нет, я покидаю Землю с радостью.

– Что молчишь, Венера, согласна ты с Ником, или у тебя, как всегда, особое мнение?

– Дух, материя и естество – разные философские категории, Гор, как биолог ты должен это знать. Я давно доказываю, чем выше в развитии цивилизация, тем ближе общество к первобытным отношениям. Доказательством считаю наступающую эпоху матриархата. Моя соседка по даче Эльвира Муратовна Исмухамбетова президент консалтинговой кампании, и у нее семь мужей разной национальности. Между тем, Ник, всех любит, до стальной дрожи.

– Это, Венера, похоть, не любовь, – сказал Ник.

– А сам-то ты любил?

– Возможно.

– И не было у тебя к любимой никакой похоти?

– Влечение половое, естественно, было.

– Это, Ник, синоним, словосочетание, имеющее тот же смысл, и не прячься за него.

– Я понимаю, ты за свободную любовь и легкомысленные отношения между мужчинами и женщинами.

– Несомненно.

– Теперь до меня дошло, Ник, почему ты был против кандидатуры Венеры при подборе участников полета на Марс, – заметил Гор, – боишься, и там могут установиться порядки землян. Где сейчас Луара и дон Педро? Изучают астероид, летящий с нами параллельным курсом? Скорее всего, воркуют в уединении, забившись в углубление космического тела.

– Вот вам и доказательство, что есть любовь. Представьте, мириады звезд, рядом огромный корабль, за которым сияет голубая Земля. Красота!

– Венера, заблуждаешься, – улыбнулась подруге геофизик Ксения.– Дон Педро и мне несколько раз подмигивал, показывая свою подлинную натуру. Прилетим на Марс, точнее узнаем, чего мы представляем собой на самом деле.

– Действительно, мы возвращаемся к первобытнообщинному строю, если даже на астероиде ищем пещеру, – пошутил Гор, – а если серьезно, впереди нелегкие испытания, не до интимных отношений. Посадим корабль удачно, он будет надежным тылом, а нет, не только пещере, норе обрадуемся.

– Не все так мрачно, командир. Среди нас есть роботы, им не нужны норы, в крайнем случае, они выполнят задание. Хотя кто из нас человек, а кто робот, даже я не знаю.

– Возможно не люди дон Педро с Луарой? Они иногда задерживаются на астероиде дольше, чем позволяют запасы кислорода, – предположила геофизик Ксения.

– И у меня дон Педро вызвал подозрение, я не увидел на нем шлема, когда он целовал в открытом космосе Луару, – подтвердил Ник.

– Ксения Гавриловна, Ник, а вы не вызываете подозрение? Одна довольствуется питательными растворами, как биоробот, другой частенько задерживается у заряжающих устройств. Иногда сам не знаешь, кто ты, настолько сблизились человек и робот, – сказал Гор.– Хорошо Феде, так и пышет солнечной энергией, которую принимает на обшивке корабля.

– Возможно, он киборг последней модели, – предположила Венера.

– Вот-вот. Поэтому есть опасность, что роботы могут установить свои законы, тем более на безжизненной планете.

– Правильно, Гор, – влетел в отсек Федор.– На Марсе жизни нет, и как там существовать, скорее всего, определят представители искусственного интеллекта. Я так говорю смело потому, что познакомился недавно кое с кем.

– С кем? – спросили космонавты одновременно.

– Говорит, с Сириуса. Они транспортируются в пространстве, перемещаются во времени и останавливают его. Меня увидела случайно, заинтересовалась. А вы думали, я только энергию солнца вбираю. Я много от нее узнал интересного о Марсе.

– Ты это говоришь серьезно? – спросил Гор.

– Зуб отдам, – улыбнулся Федя.– Инопланетянка смак, с фиолетовыми треугольными глазами.

– Что она сказала о Марсе?

– Все, Гор, подтверждается, там выжженная пустыня. Но ее осваивают, добывают какой-то марсий, грамма которого достаточно, чтобы расколоть планету.

– Вероятно, такое и случилось с Марсом, отлетел его кусок и стал нашей Луной, – вырвалось у геофизика Ксении.

– Инопланетянка, кстати, в этом уверена. Она просила не бояться сиурисян, которые на такой стадии развития, что им даже добро ближним не надо делать. Его в избытке у каждого.

– А любовь у них есть или размножаются в пробирках? – спросила Венера, и все сразу засмеялись.

– Непременно, для чего же сириусянка загорает со мной на обшивке корабля, – ответил Федя.

– Ты вот что, Федор, пригласи инопланетянку к нам сюда, хочу уточнить с ней наши действия на Марсе, поведение, если хотите, не мы там хозяева.

– С удовольствием, Гор. Она уже здесь, проходи, Веуэлла.

В отсек зашла невиданной, неотразимой красоты женщина. Человек, не человек, краше, лучше, обаятельнее. Она, казалось, притягивала к себе.

– Здравствуйте, люди, я сиурисянка. На Марсе мы давно. Вашего прибытия очень ждали, и вот момент настал. Вас встретит не полностью безжизненная планета, будем осваивать ее вместе.– Веуэлла подошла к Федору, прижалась к его плечу, из глаз густо вылетали фиолетовые лучи.