Вести с полей

Все, кто прибежал защищать директора, аж рты открыли. Бывший вор с десятилетним сроком на зоне сейчас разговаривал как обычный трудящийся. Без «фени», на хорошем добротном русском языке.

– Ну, так чего хотите-то? – скрестил Чалый на груди свои огромные руки. – Отправить четыреста пятьдесят человек в город на курсы механизаторов? Так вы ж там весь Кустанай обшмонаете и поймают вас на гоп-стопе, да обратно – на зону. Хотя сидели-то не все из ваших.

– Да не надо никуда нас посылать, – сказал Матюхин Витька, побивший пять лет назад жену в Магнитогорске. Пришлось смываться. Братья были у неё злые. Могли и до смерти забить. – Вон клуб с большим залом. Вон – МТМ. Откройте курсы прямо в совхозе. У вас ведь какие спецы – механизаторы!!!

– Чалый по тракторам мог бы учителем быть. Он профессор в этом деле, – рассуждал «Сухой». – Кравчук тоже. Валик Савостьянов из суслика клёвого комбайнера сделает если захочет. И Олежка Николаев. И Мостовой Кирюха. А Лёха Иванов любой ремонт дать может любой технике. Вон сколько учителей! Ну, так научите нас! Больше будет спецов своих. Звать не надо со стороны. И на подменку всегда люди будут, если кто заболеет или уедет…

– А будете заниматься? – не опуская скрещенных рук сказал Серёга с аккуратным сомнением. – Вечерами только. Днем нам некогда. Ну и в посевную да на уборке не будет времени.

– Мы не спешим никуда. Вы только слово дайте. И откройте эти курсы, – крикнул издалека бывший бандит Остроушко Генаха. – А учиться делу мужицкому – одна радость. Мы свое время пропустили по дури тупой. Хотим наверстать. До смерти время есть ещё.

Открылась дверь. Вышел Данилкин, директор, в спортивном костюме и в тапочках домашних. Он пожевал губами и откашлялся. Все сгрудились вокруг крыльца. И свои, и «как бы свои». Стало тихо.

– Народ нам технический нужен. Расширяться будем. Вон и урожаи пошли знатные. Технически подготовленные люди понадобятся дополнительно. Вот вы ими и станете. Проведу работу с нашими, подготовлю. С октября до апреля будут вам все курсы. Выбью в Управлении разрешение на открытие официальной школы механизаторов. С выдачей по окончании удостоверений комбайнеров и трактористов, водительских прав и допусков к работе с электричеством и огнём в кузнице.

– Лафа! – крикнули сзади.

– Мазёво! – сказал «Сухой» и пожал Данилкину руку.– Забили. Извини, бугор, что пошумели тут.

– Да ничего. Бывает, – Данилкин всем рукой помахал. – Слово сдержу. Идите по домам.

– Колуна-то зацепите, не забудьте, – махнул рукой Чалый Серёга в сторону пребывающего в глубочайшем нокауте пахана.

Его взяли под плечи два здоровых мужика и вся делегация, перешучиваясь, пошла к себе на выселки.

– Ну, мы тоже двинули, – Валечка поправил рубаху и отряхнул зачем-то брюки.

– Спасибо, ребятки, – Данилкин попрощался с каждым за руку. – Друзья вы мои верные.

– Никого не бойся, Гриша, – Чалый приобнял его. – Мы рядом всегда. А насчет курсов… Ты не забудь. Сделай как обещал. Люди тебе поверили. А мы преподавать будем с удовольствием.

На том и расстались. Мужики по своим делам разбежались. А Данилкин, директор, обнял Соню свою, которая в коридоре ждала, и пошел  дальше отдыхать. Надо было силёнок набраться. Банька завтрашняя с Маловичем и Тихоновым – это целое испытание. Следователи – ребята стальные, ничем не сгибаемые. А потому следующий вечер будет жарким, пьяным, весёлым и бесконечно длинным и приятным. В чем в чём, а в этом Григорий Ильич был уверен так же, как в том, что его собственная фамилия Данилкин.

***

Утром, которое уже с рассвета знало, что тёплый и солнечный выползает вслед за медленным осенним солнцем день, пошел директор Данилкин в контору. Желтело всё вокруг. Но  все, кто в поле работал, да и директор тоже, желтизны листьев и трав не видел. Точнее, не останавливал на ней взгляда. Нивы хлебные, спелые. Перед покосом имели все оттенки желтого. От охры светлой  и янтаря до отблеска золота червонного. И зёрна светились изнутри, будто проглотили на прощанье по частичке солнечного лучика. Только остановившись перед конторским крыльцом, обернулся Данилкин, чтобы напоследок чистоты и свежести утренней прихватить в лёгкие побольше, прозапас, разглядел он в палисаднике учреждения руководящего ослепительно белые, испещрённые черными полосками стволики молодых берёз, а на ветках – листья почти лимонные. Дальше осина росла и уже показывала всему народу местному пёструю красоту своих листочков. Лиловых, бурых, бордовых и похожих на осыпанные глинистой пылью дорожной, почти коричневой. Только сосенки неровные спрятали в иглах своих летнюю зелень. Да так схоронили её глубоко в себе, что и зима эту яркую зелень не достанет из иголок. И ещё цветы, рассаженные под штакетником палисадника уборщицей Алевтиной Ипатовой, чей муж людей лечил в больнице совхозной, почти не пожухли. Только стебли  украли у соломы её оттенок. А сами циннии, космеи, бархатцы и сухоцвет бессмертник ещё резвились вовсю, добавляя к яркому утру дополнительные цвета разные и броские, да тепло не остывшей за тёплую ночь земли.

Вдохнул Данилкин, директор побольше утреннего аромата и пошел в кабинет.  Еркен, счетовод-экономист, давно, видно, занимался игрой с цифрами за своим столом, где когда-то черкал бумаги Серёга Костомаров, покойник. Сел Данилкин на стул свой красивый, полированный под морёный дуб с кожаными вставками, и оглядел рабочее место. Стол, стало быть. И лежали на нём две сиротливые бумажки фирменные. С гербами СССР и КазССР посередине, ниже которых красивым тёмно-синим типографским шрифтом обозначались и название совхоза, и адрес его, да телефоны руководства.

– А чего две бумаги всего, Еркен? – Данилкин достал свою красивую авторучку. – Твоя где сводка по уборочной со всеми номерами квитанций с нашего склада и элеватора? Агрономовская где сводка? Там описано всё. Какая урожайность на каких клетках. Сколько чего по ходу вносили в землю, какая самая высокая цифра урожайности, низкая и средняя. И итоговый результат в пудах, центнерах и тоннах. Где это?

– Так я слышал, что вы промежуточные документы не подписываете. Только два окончательных. Где по десять строчек всего. – Еркен поднялся, подошел и подал Данилкину две справки, каждая по три листа. Из справок торчали блестящие концы скрепок. На одной стояла подпись Самохина. На другой – экономиста Жуматаева.

– То раньше было, – хмыкнул директор. – А теперь пусть и в обкоме, и в управлении наизусть учат, как делается большой урожай.

– Раньше вы их туда не давали. Они привыкли. А тут вдруг – нате вам! Спросят, чего это Вы, Данилкин? Что с Вами случилось? И заподозрят, что в прошлые года вы весь расклад не показывали, потому как плохой был расклад. Получается, расклад плохой, а конечный рапорт личный – замечательный. Так же было всегда? А? – Еркен наклонился над столом и в глаза директору сомневающимся взглядом глянул.

– Еркен, у нас сейчас реально прекрасный урожай? Реально, – Данилкин засмеялся. – Пусть считают, что я сдурел. Или у меня агроном с экономистом такие требовательные к делу, что настояли на своём: давать отчет в подробностях. Вы же новые оба. А прежние ничего не требовали. Им по фигу всё.

Подошел Данилкин к окну. Помотрел на увядающие березки и тихо добавил:

– Было.

Он  медленно и вдумчиво прочел все бумаги, подписал выше каракулей агронома и счетовода. Потом единолично расписался на гербовых листах и выдохнул.

– Конверты подписать отдай секретарше. У неё почерк как в учебниках по чистописанию. Марки у неё в столе. Она знает. Сургучную печать ей помоги поставить. Она его топить не умеет толком, сургуч. И сегодня же отправьте Лёху Иванова в райцентр. Пусть их заказными с главпочтамта отправят.

– Всё сделаем, товарищ директор, как положено! – тожественно сказал Еркен, экономист.

– Давай. Двигай, – Данилкин выпил стакан воды из графина. – А я пока начальству позвоню, доложу в устной форме, и про письма скажу. Мол, отправили уже.

Еркен пошел завершать дело, а директор за пять минут коротко поговорил и с обкомом и с управлением.

– Молодец, Григорий Ильич! – оценили совхозный результат и там, и там.– Чествовать будем. Опять ты в пятёрке лучших по области.

Долго после телефонных бесед сидел директор, глядя в одну точку на стене. Привычку имел такую. Как  серьёзная, важная мысль начнет сверлить ум, он глаза собирает в горсть и взглядом давит одну точку на стене. Наверное, это ему помогало верно оценить сделанное или правильно придумать новое дело. Наверное, так и было.

  ***

Малович с Тихоновым приехали часам к пяти. В конторе никого уже не было. Данилкину самому тоже здесь уже нечего было делать. Только следователей дождаться. А так, всё по уборке закончили. Все дела до последней росписи. Которую он бережно промокнул деревянной качелькой с круглой шишечкой наверху и розовой промокашкой по всей внешней дуге. Год, считай, кончился. А следующий начнется раньше первого января. В октябре, наверное. Когда агроном решит часть полей перепахивать

– Хоп! – бодро провозгласил Малович и схватил Данилкина в охапку. Поднял,  крутнул и на место поставил. – Слава героям социалистического труда!

– Чего? – засмеялся директор. – Милицейские шутки твои, Павлович, убить могут наповал, как из ПМ.

Тихонов громко ахнул.

– Как? Тебе не сообщили ещё? Вчера указ вышел. Правда с оговоркой. В газете так и напечатано: «В случае отказа тов. Данилкина от звания  передать его майору Маловичу и капитану Тихонову из УВД»

– Давай, отказывайся! – захохотал Малович, достал из кобуры «Макара» и поставил дуло на лоб Данилкина.

– Да, да! На хрен оно мне, простому директору? – Данилкин оценил розыгрыш на пять. – И ещё заберите нафиг все красные флаги наши и всю доску почёта!

– Что-то мёрзну я, – Малович поглубже натянул на кудри фуражку. – Закоченел весь. Задеревенел. Как прямо-таки Буратино. Не гнутся ни руки, ни ноги. Как преступников ловить, а?

– У них же в совхозе водкой греются и самогоном, – уточнил Тихонов. -Потому все здоровые. Даже больницу закрыли. На фига она тут? Все как лоси годовалые. Здоровье аж из ноздрей прёт.

– У нас водку не пьют, – увесисто сказал Данилкин. – А ходят в баню! И там водку просто жрут! Литрами! А паром выгоняют. И так до полного изнеможения, предельного удовольствия и неизбежного оздоровления всех клеток, включая последнюю клетку на кончике  этого, как его…

– О! Вот чего как раз не хватает, – развеселился Тихонов.– Побежали в баньку!

Мылись, парились, обливались холодной водой из бочки трехсотлитровой, пили, пели, ели, матерились, хлестались вениками берёзовыми и веселились мужики до утра. Серьёзных тем не трогали. Не до них было, когда Данилкин из обкомовского буфета даже ананас припёр. А из питья – три флакона неведомого тогда напитка – джина  «Бифитер». И хорошо было всем.И дружба крепла на глазах. А к концу сеанса банного, к четырём утра, стала дружба просто железобетонной. Не то, чтобы водой не разлить такую! Отбойный молоток её не возьмёт!

Ночевать пошли к Данилкину. Ну, пошли – это фигура речи просто. Поползли бы они  на четырёх точках после такой разнообразной и ударной процедуры. Если бы не железобетонная эта дружба, которая скрепила их руками плечами в единое целое, которое с трудов просочилось в не шибко широкую дверь директорского дома. Перед отбытием в койки они ещё приголубили рюмками стоявший на столе коньяк армянский, надкусили по яблоку и стали прощаться, беспрерывно обнимаясь и произнося отдельно невпопад: -«Шура!», «Гриня!» и «Вова!».

И только в самом конце отдыха, когда все свалились в перины пуховые, подошел к директору Малович, навис над ним и сказал совершенно трезвым голосом:

– Для тебя, Григорий, уже готов в городе большой сюрприз. Только ты сам знай один, а никому, даже Софье ни-ни! Понял? Сюрприз – во! Другие чтоб его получить, задницы большим человекам годами вылизывают. А к тебе он сам катится! Как колобок от дедушки с бабушкой.

Малович снова превратился в пьяного и разомлевшего от бани, упал в кровать и захрапел почти сразу.

А Данилкин спать уже не смог. Ему было сразу всё ясно. Скоро надо готовиться к переезду в Кустанай. В кабинет с видом на площадь и огромного бронзового Вождя Мировой Революции.

Он не мог заснуть, но не понимал – почему.

То ли от радости долгожданной, то ли от внезапной грусти, взявшейся из тайников душевных вопреки многим годам ожидания. И вопреки пока ещё совершенно здравому смыслу.

Который почему-то забился в самый дальний закуток мозга и признаков жизни не пода

Глава двадцать восьмая

***

Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям.

***

Десятого сентября с утра Данилкин, директор, Алпатов, парторг, и председатель совхозного профкома Копанов обход делали по зерноскладам, на ток заглянули и в МТМ. Дали инструкции по сохранности семенного зерна, на току убедились, что ни зёрнышка не осталось – так филигранно собрали его с асфальта и по мешкам рассыпали Нинка Завьялова с маленькой своей бригадой. На МТМ тоже приятная картина наблюдалась. Народу во дворе было много, и все занимались консервацией техники на зиму. Кроме трактористов. Им и пахать ещё предстояло в октябре, да зимой вкалывать по полной программе. Валковать на снегозадержании. И уже когда выходили инспекторы с МТМ – Данилкину на рацию сигнал пришел.

– Григорий Ильич, Кравчук это. Анатолий, – Толян кричал громко и возбужденно. – Какой-то козёл с дороги на восемнадцатую клетку папиросу кинул на ходу. Может, «залетные», может, из «Альбатроса». Сейчас стерня горит по ветру в сторону семнадцатой и девятнадцатой клеток. Пожжет стерню – влагу с осени до весны держать нечем будет. Земля голая остаётся.

– Самохину доложил? – разозлился директор. – Вот же твари! Ну, вот какая сволочь гадит? Ну, городские бы могли швырнуть в окно бычок. Они ж в наших делах – бараны. Так откуда сейчас здесь городские? Это из наших кто-то. Нажрался самогона и гоняет, небось, в «Альбатрос» к дружкам. Ты, Толя, что там сам делаешь, на клетках?

– Я, Ильич, в конце уборки цепь там где-то потерял. Порвало цепь на большом шкиву. Я в тот раз запасную поставил, чтоб время не терять. А сейчас искал старую. Её ещё сделать можно. Так горит же как раз там, зайти не могу. В общем гектар почти горит. Ветер низкий. Огонь толкает быстро. Надо срочно тушить или на тот год хрен урожай тут будет. Воде держаться не за что!

– Я тоже слышу, – вмешался Самохин Володя, агроном. – Уже Серёге Чалому и Лёхе Иванову дал задание – к гусеничным тракторам цеплять бочки, в озере водой затариваться и насосами разбрызгивать. Восемь тракторов пойдут. На прицепы для полива ребят собирают  из беглых да блатных. Через двадцать минут уже на озере будут. Ещё через двадцать на клетках. Я сам в поле уже поехал  на мотоцикле.

– Отсекайте огонь против ветра, – крикнул Данилкин. – Вот, бляха, каждый год одно и то же. Пока  растёт пшеница – никто не жжёт, а как скосим обязательно кто-нибудь, да запалит. Идиоты.

– Всё будет нормально, Ильич! – прорезался голос Чалого Серёги. – Уже выдвинулись.

Обычно не злой и вроде не вредный ветер – низкий, западный, сегодня вдруг побаловаться вздумал. Дым от горящей стерни полз прямо над огнём, поднимаясь на метр вверх. И несло их обоих ветром быстро, шумно да горячо. Шум создавался треском подсохших и лопающихся в огне обрезков колосьев. Ну и воздух, крутящий клубы дыма,  тоже гудел тонко, с повизгиванием. Трактора въехали в огонь с конца. От их тяжести пламя стало выше и поднялось почти до кабин. Поэтому с прицепов мужики шланги направили сначала по ходу тракторов, сбивая огонь, потом лили с двух сторон под прицепы, потому, что на них никогда других колёс не было. Только резиновые. Но повезло  не всем. На четырех прицепах шины сначала обуглились, лопнули и сгорели, выбрасывая в разные стороны тошнотный запах горелой резины. Но трактора не останавливались и тащили прицепы на ободах. Ветер понемногу ослаб, сник  и стало легче. Трактора по очереди выползали из огня и как только можно быстро добирались до озера. Набирали воды и снова торопились к огню, перемигиваясь фарами с теми, кто спешил к озеру.

В общем, сгорело стерни не так уж много. Но и не мало. Семь гектаров.

Улегся дым, шипя на всех, умирал огонь, запах над полем держался неприятный. Смесь сырости с обгоревшей землёй.

– Надо же, расплавились подошвы! – удивлялся Валечка Савостьянов. – А года три назад огонь пошибче был – и ничего.

С прицепов прыгали на поле ребята  с «серых» выселок. Те самые приблатнённые, которые, считалось раньше, что на тяжелую работу, опасную причём, эти ребята сроду не пойдут. Нет, пошли с энтузиазмом и смело работали. Сейчас они собрались в тесную кучку и хлопали друг друга по тлеющей одежде. Тушили. У всех были закопченные лица, руки, дырявые тлеющие шмотки и обувь оплавленная.

– Нормально. Барахло не последнее, – оглядев со стороны друзей и себя, сказал Колун. – Ну, что, мужики, зафуфырили  дело в мазу. Теперь и бухнуть можно. Кто с нами?

– Все вместе,– крикнул Чалый. – Где пригнездимся?

– У меня во дворе, – сказал Игорёк Артемьев. – Стол на улице здоровенный. И самогона полно. Закусь есть.

– Мы тоже своё принесём, – вставил слово Витька Хлыщ, у которого штаны обуглились до колена и подошвы разошлись в разные стороны. На блины стали похожи.

Чалый глянул на часы.

– А шустро мы управились. За четыре часа всего. Рекордный рывок. Его грех не отметить.

Он вызвал по рации Данилкина и доложил, что остановили огонь.

– Да Самохин, агроном наш, уже рассказал. Молодцы! Ребята с прицепов – особенно. Без них бы пропала стерня повсюду. С меня премии всем. По двадцать пять рублей. Чалый, составь список и подай в бухгалтерию. Утром у меня под роспись всё заберёшь.

– Ни хрена! – удивился радостно «Сухой». – Аж четвертак!

– Да, молодец бугор, – подтвердил Колун. – Понятия знает.

И вся орава, потрёпанная огнём и слегка отравленная дымом, пошла праздновать пусть и не самую крупную и славную, но всё-таки достойную победу.

***

А в то же время в «Альбатросе» было тихо как в санатории во время послеобеденного сончаса. Это Дутов собрал всех без исключения работников во двор Дома культуры и принимал отчеты  по результатам уборочной. Ну, и сам, ясное дело, отчитывался. Все говорили вполголоса. Так принято было здесь. Во-первых, все внимательно прислушивались, а, во-вторых, негромкая беседа обычно шла между друзьями. А у Дутова все работяги и начальники действительно относились к друг другу душевно и разногласий никогда не имели. Часа через полтора беседы все разошлись довольные. У всех всё получилось хорошо очень, и урожай совхоз дал лучший в области. Дутов после собрания пошел  с Алиповым Игорем домой к нему. Поговорить с Натальей. Пока косили – Алипов домой приезжал редко. Ночевал часто в поле. И отношения их с женой сползли на нет окончательно. После того, как она вернулась из больницы, оба они, как ни пыжились старательно, но связать обратно порвавшиеся семейные узы  не могли. Наверное, требовалась посторонняя мудрая помощь. А кроме Дутова мудрецов высокого уровня не имелось в посёлке. Так было принято считать. Пока убирали – не нашлось, конечно, времени на психологические сеансы по восстановлении семьи. Алипов, хоть и нырнул в работу глубоко, хоть и забрала она его всего, а в редкие часы передышки на Игоря Сергеевича всё равно наваливалась тоска грустная. Жаль ему было жену и детей. Всё он для семьи делал, старался, успевал показать Наталье и виноватость свою, и желание вернуть прошлые чистые отношения, которые были до его загула с Нинкой Мостовой. Но то ли само отравление жутко повлияло на характер Наташкин, то ли измена сама порвала ей душу на кусочки рваные, а не могла она никак вернуться в то состояние, когда и дружба меж ними была, и взаимное уважение и доверие.

– Короче, ты со мной не спорь, – сказал после уборочной Дутов Игорю. – Я должен разогнать тучу, которая сейчас над твоей семьёй. Надо воссоединить вас. А кроме меня она и слушать никого не станет.

Наталья пришла с собрания на десять минут раньше и копошилась в своём посудном хозяйстве. Протирала пыль салфеткой плюшевой.

– Здравствуйте вам! – бодро, но вполголоса сказал Федор Иванович, садясь на стул возле окна. Сам Алипов остался в дверях стоять. – Ты, Натаха, не знаешь, видно, что я мужа твоего две недели назад, прямо посередь страды, на мехбазе из петли вынул. Случайно успел. Крохалев Коля сказал, что он пять минут назад в слесарный цех с веревкой пошел. Чего там делать с веревкой, в слесарном-то? Вот я вынул его уже когда он с верстака спрыгнул, а верёвку к балке от тельфера привязал. Игорь, подойди сюда. Шею покажи. Гляди, Наталья.

  Алипова повернулась и посмотрела с ужасом в глазах на бордово-фиолетовую полосу, вдавленную в шею мужа. Она глядела, не мигая, на полосу эту и на щеки мужа, по которым медленно стекали крупные прозрачные слёзы.

– В петлю он полез от безысходности, – Дутов поднялся и пошел к двери. – Дурь прошла давно, совесть вернулась. А любовь к тебе и не уходила никуда. То, что с ним произошло давно уже – это было помутнение рассудка. Бывает такое у мужиков после сорока. Перемена гормонального состава. Бес в ребро. И я тебе скажу. Наталья, нет таких мужиков, которые бы через беду эту не прошли. Вот я перед тобой стою. Такой же. Совхозных наших повспоминай. Прекрасные семьи, пример для подражания, трескались, когда мужику переваливало чуток за сорок. Все под чужие юбки улетали. Но! Но это дурман. Наваждение. Игорь тебя любит. Семью любит. И беда та стряслась с ним по воле дьявольской. Гормон встряхнулся. А он сильнее разума. Но муж твой любит только тебя и детей. Если ты не веришь мне – считай, что разговора этого не было, но мы с тобой больше не знакомы. Как люди с разных концов Земли.

И Дутов вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Да ты сядь, – Наталья поднесла натурально плачущему Игорю Сергеевичу стул. – Вот же, Федя! Ему бы священником работать, грехи отпускать.

Она присела, обняла его за колени, подняла голову и долго смотрела мужу в покрасневшие глаза.

– Люблю тебя. Всегда любила и буду любить. Федор прав. Вышел ты тогда из разума. А потом и я. Чуть не  померли все с горя. Идиоты.  Детей чуть было по миру не пустили.

– Простишь? – тихо спросил Алипов Игорь.

– Уже, – так же тихо ответила Наталья.– И не потому, что Дутов попросил. Я сама решила. Мне без тебя нет жизни.

– А я без тебя тоже не жилец, – Игорь Сергеевич наклонился и прижал лицо её к щеке. Так они сидели долго. Так, прижавшись тесно, и перелили они друг в друга и любовь не пропавшую, и прекрасную память о замечательной прошлой жизни.

И это было неожиданным, внезапным, немного несуразным и сумбурным, но всё же – чудом возвращения искренних чувств любви и потребности друг в друге.

***

Тринадцатого сентября Софья Максимовна разбудила Данилкина в семь. Рассвет только-только перелился в полноценное утро. Растолкала и рядом села.

– Мне сон был, Гриша, – прошептала Соня. – Маму свою, покойницу видела. Она пришла с цветами. Дает мне и говорит: «Григорию цветы отдай. У него праздник сегодня!» Я ей говорю, что нет, мол, праздника никакого. У него же в феврале день рождения. А она отдала мне букет, не помню каких цветов, сказала, что как раз сегодня у Григория день радостного обновления и ушла. Растаяла. Вставай. Иди на работу. Мама, покойница, в последний раз приходила, когда ты умирал. Помнишь, в шестидесятом тебя током чуть не сожгло на МТМ? Ты помогал электрикам от трассы линию тянуть и у тебя перчатки резиновые порвались. Пять дней Ипатов тебя у смерти отнимал. А потом мама пришла ночью во сне. Она мне приказала, чтобы я шла к тебе

и на ухо прошептала: «Беда, в прах рассыпься!» Я пошла. Пошептала. Через  день ты поднялся, через неделю на работу пошел. А Ипатов, врач, говорил сам, что шансов практически никаких. Иди на работу сейчас, Григорий. Мама, царствие ей небесное, никогда не является почем зря.

Данилкин выпил чаю с плюшкой и в восемь уже сидел за столом. Полистал газету позавчерашнюю, закурил и вздрогнул от неожиданной трели красного телефона с гербом СССР под диском.

– Григорий Ильич, это помощник первого секретаря Колыванов. Здравствуй. – Здравствуйте. Сергей Васильевич, – солидным голосом ответил Данилкин.

– Пятнадцатого в одиннадцать ноль-ноль тебе надо быть в приёмной Андрея Михайловича. В одиннадцать десять до одиннадцати тридцати у тебя собеседование с Первым по поводу вступления в должность заведующего организационным отделом обкома партии. Всё понял? Не опаздывай. Привет семье.