Утятинский летописец

– В вакации пригласил меня дядя Франц в Гельсингфорс. Он маменьке моей дядей приходился, помните?  Он же заметил, что чернила на моей паспортной книжке цвет меняют. Тогда и испросил разрешения усыновить меня. С новыми документами и под новым именем я доучивался в Альбертине. Затем вернулся к отцу приемному. А связь со здешней родней мы не поддерживали, так что они не знали о смене фамилии. Я о смерти дядюшки случайно узнал.

– А как Барташевская решилась вас управляющим пригласить?

– Она очень ценила Франца Карловича. И о дамах Шпильман беспокоится, зная, что они благотворительности с ее стороны не примут. Он немножко неосмотрительно жил, тратил почти все, что наживал.

– Ох, Карл Францевич, каково, должно быть, тяжко оставить любимое дело.  Из умной университетской жизни – да по нашим скудным полям с бестолковыми селянами…

Глава 19 

Охотники ночевали в зимухе.

– Снег ночью будет, – сказал Тихоныч, сбросив перед печкой дрова. – И боюсь, что мокрый. Накрылась медным тазом наша охота. Иваныч у нас хоть зайца убил. А мы только время…

– Переходим к водным процедурам, – сказал Коля, доставая из рюкзака бутылку.

– Подожди, Коля, может, обойдется, – сказал Константин. – Обидно: первый раз на охоту пошел, а попал на дежурную пьянку.

– Да не, мы символически, перед сном. Федя!

– Не трожь его, он таблетку принял, весь день зубами маялся, – сказал Тихоныч. – Я тоже не буду, а то потом не остановлюсь. Если завеет, тогда уж…

Сели за стол.

– А что мы есть будем, если завеет?

– Домой пойдем, тут не заблудишься. Ну, а уж если кирпичи с неба будут падать или дождь пойдет, тогда зайца съедим. А потом жребий бросим.

– Э, меня есть нельзя, я курильщик с двадцатилетним стажем.

– Наоборот, копченее мясо вкуснее.

Перекусив, мужики стали укладываться. Спать не хотелось, но и делать было особенно нечего. Юрий Петрович вышел на улицу.

– Надюхе своей пошел звонить, – сказал Тихоныч. – Хоть бы уж поженились, что ли.

– Не выйдет у них ничего, – сказал Коля. – Я бабку Гашу знаю, ей износа не будет. А Надя ее не бросит.  Вот ведь досада, одна вредная бабка губит жизнь двум хорошим людям.

– Юра настроен ждать, – покачал головой Константин.  – И настроен он серьезно.

– А ты серьезно настроен? – спросил Константина нетактичный Тихоныч. – Ездишь ты к Ире который год. Люди вы немолодые. Сходились бы да жили.

Константин поглядел на деда строго, но решил, судя по всему, не обижаться: было видно, что Тихоныч влез не в свое дело из лучших побуждений.

– Ира привязана к Утятину.

– А ты привязан к Москве?

– Я живу в Подмосковье. К местности я не привязан, и Утятин мне нравится. Но мой бизнес завязан на центр.

– А сколько тебе нужно заработать, чтобы завязать со своим бизнесом? – спросил Коля.

– Деньги в бизнесе – не главное. Есть еще человеческие взаимоотношения и обязательства. Чтобы со всем этим развязаться, потребуется, как минимум, несколько месяцев… а может быть, и лет.

– Да, перспективы у наших невест неясные, – пробормотал Иван Иванович.

Коля, почувствовав, что в воздухе возникло напряжение, попросил:

– Иваныч, рассказал бы ты, чем инспекторшу ущучил.

– Пусть это будет мой маленький секрет.

К этому времени за столом их осталось четверо. Вернулся Юра и, услышав последние фразы, включился:

– Мне, когда Надя рассказала, подумалось, что она просто деньги вымогала.

– Нет, она Елене Игнатьевне мстила.

– А как же вы убедили ее, что не надо этого делать?

– Напугал.

– А чем?

– Знаешь, как немцы говорят? Что знают двое, то знает свинья.

– Клянемся, что никому не скажем! Я своей Машке точно не скажу, иначе весь город будет знать, – сказал Коля. – Да и задним числом Акименко опеку не отыграет.

– Ладно, скажу. Собственно, Елена Игнатьевна сама мне путь подсказала, когда подлеца назвать отказалась. Я Акименко очень простодушно сказал: понимаю, что вы действуете в интересах другой стороны.

– Какой стороны?

– У ребенка есть бабушка и дедушка со стороны отца. Если опека отказала материнской стороне, будем искать отцовскую. Тем более, генетический материал некоторых наиболее подозрительных в смысле морали граждан у нас хранится.

– Какой материал?

– Помнишь, в позапрошлом году групповуха была?

– А, ты про семеновских? То есть, ты имеешь в виду, что там и Борьку ее проверяли…

– Ну да.

– Так это Борька?!

– Это точно не Борька. Но она-то в этом не уверена!

– И на такой мякине ты эту воробьиху провел?

– Не только.  Во-первых, она не может быть уверена, что ее сынуля в этой пакости не замешан, потому что знает, что он мерзавец и на все мерзкое способен. Во-вторых, у этих гаденышей родители все непростые. И когда их трясти начнут, они узнают, чьей ретивости обязаны.

– Да, Иваныч, был ты правильный мент, а стал аблакат! – сказал Тихоныч.

– То есть я неправ? – ухмыльнулся Шеметов.

– Почему ты не пристрелил эту пакость?

– Казнь ему Зоина мать назначила. Вот пусть живет и боится, что все всплывет.

– Вань, ты знаешь, кто девочку погубил? И молчишь? – возмутился Коля.

– Так решила Елена Игнатьевна.

– А тебе сказала?

– Никому не сказала.

– То есть сам догадался.

– Коля, я в прошлом, как Тихоныч сказал, правильный мент. Мне ли не знать?

– Иван Иванович, вы не правы, – сказал Юра. – Могут подозрения возникнуть на невинных людей.

Шеметов кивнул:

– Елена Игнатьевна это учитывает.

– Как?

– Вот скажите, ваши отношения с ней после смерти Зои не изменились?

– Она сама изменилась ужасно. Но отношения, в общем, нет.

– А у вас?

Коля и Тихоныч помотали головой. Константин подумал и сказал:

– Мы практически не общались раньше. По-соседски «Здравствуйте» да и все. Потом так получилось, что я Зою крестил. Вроде как родственники. При встрече разговариваем.

– Вот! Понимаешь, Тихоныч, Юра и Коля – местные. Никому в голову не придет подумать о них плохо. А тебя народ не знает. Но некоторые подробности биографии, извини, торчат из тебя, как иголки из мешка. И сомнения в твой адрес вполне могут быть высказаны. Но-но-но, не мечи молний! На чужой роток не накинешь платок. Елена Игнатьевна это учитывает и демонстрирует свою приязнь к тебе, оберегая от кривотолков.

Назавтра распогодилось. Вышли из зимухи еще затемно. Константина трясло то ли спросонок, то ли от новизны обстановки. Тихоныч на ходу объяснял новичку, что первая хитрость русака: прыг-скок туда и обратно, и в сторону. Сиганул далеко и снова спокойный ход. Ружьё нужно взять наизготовку и смотреть внимательно. Не надо останавливаться, а всё время идти. Зайцев здесь прорва. Но не дай бог неаккуратно обращаться с заряженным ружьем…

– Да ладно, я загонять буду, стрелять пока подожду…

Старик с досадой махнул рукой: «Не охотник ты!» и убежал вперед.

Вечером позвонила Ираида Семеновна. Константин ответил ей, что за весь день винтовку с плеча не снял, и убил только ноги, что все прочие охотники с опытом, и стреляли по зайцам, а не по нему. Что зайчиков жалко, что они очень здорово прыгают и запутывают следы. Что отдыхом вполне доволен, но в охотничьей компании годится только в кашевары. Что завтра с утра они еще походят, но к обеду будут дома.

На этот раз бутылки выставили, и Тихоныч не возражал.

– Говорят, настоящий мужчина должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына, – так начал свой тост Иван Иванович. –  Если это так, то настоящая женщина должна это дерево поливать, дом вести, а сына родить.  Исходя из этого постулата, женщина, не желающая иметь садовый участок, не любящая уборку и готовку и не желающая или не могущая рожать – ненастоящая.  Вы согласитесь?

– Ну… – озадачился Николай.

– Не согласен! – взвился Юрий.

– Не понял, – сказал Тихоныч.

– Это зависит от мужчины, который рядом с этой женщиной, – ответил Ивану Ивановичу Константин. – В конце концов, мужик может исполнить все эти условия. Но как! Дерево посадить далеко от водоема, дом построить с недоделками, а сына сделать и слинять.  В конце концов, может быть мужик больной и к продолжению рода неспособным. Могут быть и у женщины по этой части проблемы: аллергия на древесную растительность, радикулит от хозяйственной деятельности и какая-нибудь невынашиваемость беременности. А может мужик, выполнив эти обязанности, вдруг умереть.  И найдется ли другой, который будет растить чужого сына?

– Ты прав, Константин! – ударил по столу кулаком захмелевший Юра. – Моя кобра родила мне сына. И в огороде любит возиться, и готовить, и убирать. Но я от нее дохну! Или она – ненастоящая женщина, или я ненастоящий мужчина!

– Успокойся, Юра, ты – настоящий мужчина, и она, может быть, тоже настоящая женщина. Просто она – не твоя женщина. И перестань ты ее коброй называть. Ты от нее дохнешь? А ей каково с нелюбящим мужчиной, ты об этом подумал?

– Ты что, Константин, против меня?

– Я за тебя, Юра. И хочу, чтобы ты был настоящим мужиком. Расстанься с женой как мужик: без жлобства, без истерик. Пусть без дома, без дерева и без сына, но с настоящей своей женщиной Надей ты будешь настоящим мужиком. Думаешь, ей приятно слышать, как вы с Варькой поливаете друг друга?

– Ты что, мы не виделись с тех пор!

– Так ведь ты ее за глаза коброй зовешь. Да и она, наверное, тоже не очень нежные слова о тебе говорит.

– Нежные слова-а, – с горечью протянул Николай. –  Моя Машка тоже в молодости нежные слова знала. Поверишь, стройная была. А как танцевала! А потом девяностые. Я без работы остался, ей в ее универмаге месяцами зарплату не платили. Шурка у нас маленький был тогда. Они с тещей на меня такие слова… не от злости, от отчаяния. Я и сам уже думал: или наемником, или застраховаться – и в петлю. Идем как-то по улице, она верещит, я молчу. И Ирочка навстречу. Посмотрела – и говорит: «Я в Польшу с товаром мотаюсь, хочешь – твоего носильщиком возьму». Ну, поехали мы… Что это были за поездки, даже вспоминать не хочу. На полу в вагоне буквой «зю» спали по очереди… надо же товар караулить. Грязные, потные. И глядели на нас, как на животных. Уж на что Таиска никакой работы не боится… один раз с нами съездила – и все. Сказала, лучше сдохнуть.  Но зато выручка была.  Стал деньги в семью приносить. Стал свой товар возить. Вы думаете, они на меня орать перестали? Машка еще и ревновала. Я совсем дошел. А Ира говорит: «Маша, давай втроем съездим, товара больше захватим». Ирочка, она такая… Ну, поехали. И надо же такому случиться… в Кутно… нет, в Конине… надо же, забыл! Мы на станцию шли, решили дорогу спрямить, коробки очень тяжелые были. И напали на нас подростки в этих закоулках. Мы с Машкой в какой-то огород залезли… у меня ступня раздроблена… Пацаны коробки потрошат. А Ира из-за забора вдруг как закричит: «Коля, наши едут! Можно стрелять, трупы на машине вывезем!». Я думаю: все, Ирка чокнулась! А Машка сообразила: достала из коробки автомат игрушечный и дуло выставила. Пацаны как порскнули! Мы вещи собрали – и дальше пошли. То, что втроем с трудом несли, теперь они двое… да еще и меня. Уже в Минске гипс мне наложили. А Ира говорит: товар до дома не довезем, придется здесь оптом сдать. Только ты, Маша, со мной пойдешь. Та: что, напасть могут? А она: нет, чтоб ты знала, какая выручка. Маша говорит со слезами: господи, неужели ты думаешь, что я тебе не верю? А Ира: ты даже Коле не веришь, куда уж мне. Так они с тех пор недолюбливают друг друга. А Машка, она отчего бесилась, беременная была. Понимала, что двоих не потянем, вот перед абортом психовала, мне ничего не говорила. А когда мы в польском огороде прятались, Машка обреклась: живыми останемся – рожу! Так у нас Петька появился.  Вот… настоящий  мужик сына вырастил. Это как, считается?

– Ты меня удивил, Николай. Таких подробностей о создании первоначального капитала семейства Тарасовых я не знал, – сказал Иван Иванович.

– Это он нам свою версию изложил. А Ира говорила, что он на четвереньках до станции шел и еще коробки с товаром нес, – сказал Константин.

– Но недолго. Станцию я не помню, по дороге сомлел как барышня.

– А еще Ира рассказывала, как ты с нашими русскими бандитами на ножах дрался.

– Это в другой раз было. Как раз Таиска с нами ездила.

– Коля, а чего на ножах-то?

– Рэкетиры потребовали оброк натурой. Уж не знаю, чего им экзотики захотелось. Мы же там, в дороге не мужчины, не женщины, а так… скунсы. Представляете, присядешь в поле по нужде зад в зад с компаньоном, а какого он пола – без разницы. А тут… Ездили мы обычно группой, у старшого на случай наезда деньги за пазухой. Он расплатился честь по чести. А они…

– Много их было?

– Да я уж не помню. Может, человек шесть.

– А вас?

– Обычно человек 20-30. Это от транспорта зависело.

– И вы с ними справиться не могли?

– Они ребята крепкие, да и с оружием. А у нас бабы в основном. Несколько мужичонок в качестве рабсилы. Нет, если по совести, конечно, можно справиться. Но наши мужики к тому времени уже все достоинство растеряли. Даже если бы их баб завалили, и то отсиделись бы.

– Так эти не всех… пожелали?

– Ясен пень. Представляешь Иру с Тасей двадцать лет назад? Даже чумазые после спанья на полу и с…я в поле, переноски лошадиных грузов и бреха с покупателями и продавцами.

– И что, ты один с шестерыми дрался?

– Ну, нет, конечно. Ира с кастетом. Вот просто сунула руку в карман и ударила ближайшего без замаха по носу. Тут ведь главное что? Продемонстрировать намерения. А Таська, та кусалась и царапалась. А материлась как! Я таких слов ни до, ни после не слышал! У меня нож складной охотничий. Раны у всех несерьезные. Так, поверхностные порезы. У бандюг руки, а мне в бедро нож всадили. Потом их командир скомандовал: «Ша!» и мы разошлись.

– А что потом?

– Женщины мои мне ногу перевязали, а я с нашего старшого деньги стребовал.

– Какие деньги?

– Мы вначале скидывались, чтобы он отстегивал таким бандитам. А коли он от них нас не откупил, то нефиг ему деньги давать.

– И отдал?

– А куда ему деться? У меня нож в руках. Дальше мы одни поехали.

– Вот оно как… А я все думал, как это ты перестроился. В молодости станочником на заводе, а потом вдруг взял – и торговлю открыл.

– Чтобы торговлю открыть, нужно деньги иметь. Я после кризиса торговлю открыл. У нас же деньги в долларах хранились.

– Да, дела… И сколько ты так воевал?

– Долго, лет пять. Да мы не всегда так. Это просто самые яркие моменты.

– Коля, а оно того стоило?

– Детей кормить надо, жене с тещей рот закрыть. Тогда было только так: или вкалывать, или спиться, или удавиться. Я выбрал труд. Тяжелый, нелюбимый, но дающий возможность обеспечить семью.

Глава 20

«Я выбрал труд. Тяжёлый, нелюбимый, но дающий возможность обеспечить семью. Это ли не жизнь? –  Карл Францевич остановился. –  А помните, как в этом саду мы гуляли в день помолвки Нюты? Семнадцать лет минуло…

– Да. Сколько событий, сколько бед и загадок! Неотомщенным и неоправданным умер Николай Иванович. Кто повинен в смерти Зизи, Василия Михайловича? Был ли найден клад Кайло и кому он достался?

– Боюсь, что этого мы теперь не узнаем. Что же до отцовой чести, то его никто дурным словом не поминает, я знаю. Не будем ворошить прошлое.

– Да, Карл Францевич. Прощайте покуда. Я, с вашего разрешения, сверну. В этом особняке земская больница устраивается. Скорее всего, супруг мой здесь.

Карл Францевич поклонился и повернул к дому».

Юрий Петрович закрыл ноутбук и потянулся. Какая-то неудовлетворенность осталась от прочитанного. Она же сказала, что получилась беллетристика! Ну и раздала бы всем сестрам по серьгам! Думай теперь, кто прав, кто виноват!

В приемную вошла Елена Игнатьевна:

– Юрочка, притомила я тебя? Такое длительное лечение. Я уж вся извелась, думала, почему не настояла, чтобы уехал.

– А я время с толком провел. Дочитал вашу книгу.

– И как тебе?

– Мне понравилось. Это лучше, чем просто документы публиковать, как прошлый раз. Только почему вы закончили вопросами без ответов?

– Так ведь их нет, ответов. Но подсказки есть.

– Да понял я, не дурак. Оставив в стороне нашу легенду о демоне, в этом деле был заказчик – младший брат, неважно, кому заказывал – Митрохину или ему же через демона. Конечно, только по горячим следам можно было установить, что Митрохин был в Конях. Видела-то его только старая монахиня. Понятно, у него был корыстный расчет, только почему он не оправдался? Ведь Митрохин все же обанкротился. И насколько виноват Кузнецов?

– Да, современному мужчине не понять его мучения. Его вину я установила по приходским книгам. Между датами венчания и крещения первой дочери – только-только семь месяцев.

– И что?

– По тем временам добрачное сожительство – тяжелый грех. Пошли они на него после отказа Митрохина Тимофею Силычу. Сделали это специально, чтобы отцу пришлось согласиться на брак, грех-то прикрывать надо. А Кузнецов еще и покочевряжился, приданое потребовал.  Этим и спровоцировал будущего тестя на убийство. А когда молодой человек понял, к чему все это привело, то окончательно потерял покой. Клад, скорее всего, был, иначе как бы Михаил Коневич с долгами расплатился, а Митрохин приданое дочери справил? А самое главное, что вытекает из этой истории: в установлении истины надо идти до конца. Никто из горожан не сомневался в невиновности Петровых, но прошло время, и остались лишь полицейские документы, где утверждалось обратное.

– Елена Игнатьевна, а Коневичи, ну, потомки того братоубийцы, еще есть?

– Носящих фамилию достаточно. Они эмигрировали после революции, осели в Австрии и США. Как ни странно, не в Сербии…

– А почему вы про Сербию?

– Предок утятинских помещиков Коневичей был родом из Сербии, и фамилия их должна звучать как Конёвич. Все Коневичи были воинами, но дед поэта служил недолго: удачно женившись, вышел в отставку, приобрел имение Васильевку и занялся разведением лошадей. Старшему его сыну Михаилу пришлось послужить в войне с Наполеоном, но в 1815 году вернулся в Конь-Васильевку и продолжил дело отца. Через сто лет, как я сказала, потомки оказались за границей. В 90-х один из них вернулся. Лет ему было около восьмидесяти. Стал в Конях обживаться. В войну служил в вермахте, воевал на восточном фронте. А губернатор его в Общественную палату пригласил! У нас в начальство одни придурки выбиваются… фашист недорезанный будет нас жизни праведной учить,! Но есть еще потомки Василия Коневича.

– Того самого? Он же вроде неженатым умер?

– Он у себя в имении девок бессчетно попортил, А какая рожала, записывал их с фамилией Пинегины. Чувствуешь литературную традицию по поводу северных рек? Пушкин создал Онегина, Лермонтов – Печорина, а Коневич – кучу Пинегиных. Очень в Конях распространенная фамилия. Но у всех уличная кличка Васькины.

– Елена Игнатьевна, я же помню, вы всегда с таким придыханием говорили о Коневиче. Что, пока его жизнь изучали, совсем разочаровались?

– Мне его стихи не разонравились, хор он создал, историю края изучал. А человек он был… не могу сказать, что совсем плохой. По нынешним меркам, наверное, обыкновенный. Однако следует учитывать крепостное право. Одно дело простушек на дискотеке снимать. И совсем другое – потребовать сексуальные услуги у девушки, принадлежащей тебе как товар. А Зину Петрову он точно не убивал. Но могли ее убрать его клевреты, чтобы ему спокойнее жилось, даже и без его просьбы? Она ведь его преследовала…

– Ладно, пусть люди читают. А меня вчера Игнаша укусил в плечо. Вот, смотрите!

– Юра, ужас какой! Следы зубов… синячок проступает. Что это он?

– Он с Тихонычем общался. Тот сейчас в зароке, пока ребенок в доме. Злой как черт. Переругается со всеми, потом садится рядом с кроваткой и заводит монолог. Рассказывает ребенку, какие все суки, – Юра заржал. – А Игнаша его слушает, руками машет, гулит, смеется, пузыри пускает. Тетя Люда с Надей ванночку подготовили и мне говорят: неси ребенка. Я его взял, а он как тяпнет меня. Я как завопил, больно же! Спасибо, сверху еще зубов нет. Надя прибежала, увидела, заругалась на нас: вот я вас, и полотенцем замахнулась. А Игнаша как засмеется! А Тихоныч говорит: правильно, Игнаша, Надюха никого ударить не может. И Юрку правильно кусил. А нечего мужскую компанию разбивать!

Вернувшись в палату, Елена Игнатьевна легла спать. Она проспала ужин, но после девяти ее растолкали соседки по палате:

– Елена Игнатьевна, поговорите с этим идиотом!

Из коридора слышался пьяный крик. Плеснув в лицо холодной водой, она вышла. Стоявший в коридоре дежурный врач сказал:

– Извините, но вы так умеете разговаривать… может, попробуете и с этим… новым русским?

Не совсем еще проснувшаяся, она двинулась по коридору:

– Что же вы разрешаете спиртное?

– А кто тут чего боится? Люди с жизнью прощаются, чем их можно напугать?

Подойдя к распахнутой двери палаты, Елена Игнатьевна крикнула:

– Эй, зайти можно?

– А не боишься?

– Мне сейчас дежурный врач сказал, что людей, которые с жизнью прощаются, напугать нечем.

– Ну, заходи! –  Шаркая шлепанцами, Елена Игнатьевна через тамбур прошла в палату, повертела головой, взяла стул, поставила его рядом с кроватью и села. – Выпьешь?

– Я крепкого не пью. Если есть сухонькое…

– А вот есть! – Коренастый, краснолицый, крепкий, еще не изболевшийся мужик средних лет бодро вскочил с койки и рванул дверцу встроенного шкафа, из которого покатились пустые бутылки. Покопался в шкафу, после чего еще несколько бутылок раскатилось по палате. – Во!

– Испанское, дорогое. Не жалко?

– Сама говоришь, жизнь кончается. Чего ж деньги жалеть?

– Тогда открывай. А закусить есть чем? А то я сегодня ужин проспала.

– Во! – мужик метнулся к холодильнику и стал выкладывать свертки, пакеты, тарелки.  Сел на кровать. – Тост скажи, бабуля!

– Будем! – она стукнула стаканом об его стакан и выпила. – Что глядишь? Тост короткий? Зато глубокий какой: мы – ещё – будем!

– Принимаю!

– Доктор! – крикнула Елена Игнатьевна – Дежурная санитарка имеется? Давай её сюда, пусть приберётся. И сам заходи.

За дверью послышались приглушенные голоса, потом в дверь протиснулся врач.

– Налей-ка доктору. И давай познакомимся. Меня зовут Елена Игнатьевна.

– Я тоже Игнатьич, Андрей. А доктору можно?

– Он же радиолог, а не хирург.

– Пей, лепила!

– Ты что, сидел?

– Бог миловал.

– Тогда к чему этот жаргон? Скажи культурно: угощайтесь, доктор, – обернулась на громыхнувшую ведром санитарку. – А давай-ка в коридор выйдем. А вы, пожалуйста, Люся, проветрите и еще бутылки пустые соберите. И там, в шкафу.

– Сделаю, Елена Игнатьевна!

– Андрей, подайте руку даме! – Они вышли в коридор и сели на диван.  Шедший сзади доктор подал Елене Игнатьевне бутерброд, а Андрею полотенце. – Спасибо, доктор.

– Скажи, Игнатьевна, тебе что, совсем умереть не страшно?

– Почему же? Всем жить хочется.

– А вот скажи, как у тебя с самого начала было?

– А тебе зачем? Ты же не вчера о своей болезни узнал?

– Не вчера. Но сегодня понял я вдруг, Игнатьевна, что больше уже ничего не будет. Из-за того и насвинячился. Такое у меня отчаяние! А ты что, когда тебе сказали, совсем не испугалась?

– Еще как, Андрюша. У меня же дочь… была. Она инвалид. Я умру – она никому не нужна. Я так думала…

– И как ты успокоилась?

– Знаешь историю Иова Многострадального? Он был очень счастливым и очень праведным. За каждый счастливый прожитый день бога благодарил. А сатана богу и скажи: это он праведный, потому что счастливый. Обездоль его – и он тебя хулить станет. Бог поддался на провокацию и все у Иова отнял: и богатство, и детей. А тот продолжал бога славить.

– Ты в бога веришь? Это тебя держит?

– Нет, не верю. Просто это типичная история несчастья. Если судьба начала долбить тебя по темечку, то будет долбить бессчетно. Так и со мной было…

– Ты рассказывай, Игнатьевна.

– Дочь моя умерла, Андрюша.

 Андрей, вытиравший пот полотенцем, замер. Потом сказал:

– Прости, мать. Ты что, считаешь, что жить теперь незачем?

– Как незачем? Внук у меня.

– А за него ты не боишься?

– Кое-что я поняла за это время. Я думала, дочь моя никому не нужна, что родные о ней не позаботятся. А за время её и своей болезни я убедилась, что люди лучше, чем я о них думала. И внука моего не бросят. Я еще за жизнь поборюсь. А когда умру, мои родные его заберут. Не пропадёт!

– Сколько ему?

– Шесть месяцев.

– Да, дела… А моему сыну десять лет. Я тоже думаю, что с ним будет…

– Мать жива?

– Мать… дура корыстная.

– Но ребенка любит?

– Я умру… она кобелю какому-нибудь все моё добро… сыну к совершеннолетию ничего…