Утятинский летописец

– Не нужно, – перебила его Анна Адамовна. – Он возьмет документы нашего Карла.

Марта вскрикнула. Карл был сын брата Анны  Адамовны, умерший в дороге, когда лет десять назад ехал к ним в гости.

– Я вчера просмотрела все бумаги и пометила, где можно исправить незаметно. У Анхен хороший почерк, она подправит. С этими документами он поедет в Дерпт к моему брату Вилли. Из Смоленска это будет удобно?

– Да, вполне. Еще нужно выбраться из города. Я выезжаю вечером и за кладбищем поверну. Встану у озера. Там ночью никто не осмелится ходить. Вы посадите Николая… простите, Карла в лодку, которую приведут к берегу братья Левины.

– Не слишком ли много участников? Was weiß zwei, das weiß doch jedes Kind.

– Левины многим обязаны Николаю Ивановичу.

– Да, тетушка, папенька давал им работу.

Вечером Коля спустился к реке. Маша с Мартой сидели на кровати Нюты, у которой вновь открылась горячка. Анна Адамовна с Дарьей занялись чисткой столовых приборов. Франц Карлович клевал носом над какой-то толстой немецкой книжкой.

Часа через два в окно тихо постучали. Вышедшему на крыльцо Францу Карловичу старший Левин доложил, что сдали гимназиста с рук на руки Кузнецову.

Теперь осталось ждать вестей из Дерпта.

Глава 13 

Такси подъехало к воротам. Елена Игнатьевна расплатилась и широким шагом заспешила во двор «нерусского дома». Поскользнувшись на мокрых листьях, она остановилась и, придерживаясь рукой за забор, огляделась по сторонам. За время ее отсутствия наступила осень: листья пожелтели и стали облетать. Да и похолодало заметно.

Только открыла калитку, а на крыльцо уже выскочила Надя:

– Ну, слава богу! Зоя, не лезь, на улице холодно! Что «плохая»? Не ругайся, один тут уже облысел!

– Кто это облысел?

– Да так, пустое…

– Нет уж, теперь говори.

– Ладно, скажу. Все равно эта баба ненормальная уже два раза приходила. Летом было. Мальчишки в Зою комьями земли бросались. Она про одного и скажи, что он облысеет. И он к сентябрю действительно облысел!

– Глупости. А какая баба ненормальная?

– Мать его. Сними, говорит, заклятье. А какое заклятье? Тетя Тоня говорит, гнездовая алопеция. Я мамашу отправила в церковь. Елена Игнатьевна, обед и ужин на плите, даже разогрето все! Я побежала, там бабка моя, небось, шумит!

Накинула куртку и унеслась, застегиваясь на ходу.

Это был уже второй курс химиотерапии. Когда уезжала на первый, было лето, с Зоей оставалась Эля. И на второй она приехала, но каждую неделю уезжала на два дня, чтобы «начитать лекции» и дать консультации. Ее подменяли то Надя, то Лена Шпильман, то жена Тихоныча бабка Люда. Эти перемены Зою нервировали, она капризничала, плохо ела. Слава богу, теперь обещали полугодовой перерыв. Елена Игнатьевна прошлась по дому. Все в порядке, Надя – аккуратистка, убирается добросовестно. Но как-то все не так, чужим, что ли, стало. И Зоя… она не очень аккуратна.

– Давай-ка, доча, голову помоем!

Намывая Зое голову, она подумала, что пора заняться ее здоровьем. Опять заплыли глаза, опухли ноги… живот… У Елены Игнатьевны хватило сил на то, чтобы смыть шампунь с ее головы и сунуть лейку душа в руки: «На, смой пену и одевайся!»

Хватило сил еще и на то, чтобы дойти до дивана, рухнуть на него и закусить зубами диванную подушку, чтобы не завыть в полный голос: «Доченька, кто же надругался над тобой!»

– Это ночь? – спросила Зоя, глядя на звездное небо.

– Нет, утро, – ответила Елена Игнатьевна, подхватила с крыльца сумку и повела ее к калитке. – Давай побыстрее, на первый автобус опоздаем!

Только раздеваясь у гардероба областной поликлиники, она сообразила,  что второпях опять забыла свой протез.

– Что же вы, мамаша, так все сроки пропустили? – спросила ее с укором врач.

– Я со второй химии отсюда только вчера…

Врач вздохнула и сказала своей медсестре:

– Лиана, выпиши все анализы, пока я их во второй кабинет свожу…

На втором кабинете было написано «Психиатр». Елена Игнатьевна отшатнулась, простонав: «Зачем?!»

– А вы что, не хотите знать, кто виновник торжества?!

Психиатр,  смуглая восточного типа женщина в возрасте, умело направляла разговор. Матери не разрешили сесть рядом с Зоей, но позволили остаться за ширмой. От каждого ответа дочери она сжималась, как от удара. «Почему я еще жива?», – подумала она, когда разговор закончился.

– Таня, нашатырь, – скомандовала медсестре врач, едва взглянув на Елену Игнатьевну.  – Послушайте, я не буду вас утешать. То, что случилось, ужасно. Но вам обеим нужно жить дальше. Силенок у вас маловато, а вам их на двоих собрать придется. Заявление писать будете?

Елена Игнатьевна глядела непонимающе. Вмешалась медсестра Таня:

– Тамара Тимуровна, они из Утятина. Вы не знаете, что такое маленький город. Это хуже большой деревни. Там кто родня, кто кредитор, кто начальник. А этот ее … гад, он одно из трех. Давайте, пока она вам ничего не ответит, ладно? Вы меня отпустите, я с ними по анализам похожу.

– Ладно. Интервью у мена записано. Свидетелем и экспертом выступить готова.

В течение дня телефон звонил раз десять, пока она не отключила его совсем. Ответила только Эле: «Не волнуйся, я в поликлинике, вечером сама позвоню» и Наде то же самое.

В отделении патологии она просилась посидеть рядом с дочерью, но ей отказали. Соседка по палате сказала: «Иди, бабуля, никто не обидит твою красавицу». Зоя на расставание отреагировала довольно вяло, наверное, из-за успокоительного укола.

Ночевала Елена Игнатьевна в гостинице.

И потянулись дни, однообразные, как пустыня. Елена Игнатьевна сидела то в палате, то в коридоре, когда ее выгоняли. А Зою всё консультировали.  На четвертый день Елену Игнатьевну разыскала заплаканная Надя. Она два раза прошла мимо нее по коридору, прежде чем узнала: за эти дни Елена Игнатьевна окончательно превратилась в старуху.

– Елена Игнатьевна, это я не уследила?

– Ты что, Надюша? Шесть месяцев назад я даже не подозревала, что больна. Это только я виновата. Надо было давно уйти на пенсию.

– Скажите, кто?!

– Нет, не скажу. Никому не скажу. У меня было время все обдумать. Я для того, чтобы наказать одного подлеца, не готова губить многих хороших людей.

– Почему губить?

– Я не буду объяснять, Надя. Мы слишком все повязаны… Зачем ты приехала, Надя?

– Я за вами приехала.

– Я не могу дома. Я тут, с Зоенькой.  А ты на автобусе?

– Нет, я с Юрой.

Тут и Юра появился. Он шел с лечащим врачом.

– Все, Елена Игнатьевна, поехали домой. Вот таблетки для вас, тут все записано. Отдохнете, а послезавтра вас положат в нефрологию. Будете вдвоем с Зоей лечиться.

– Как же она одна…

– У нее очень хорошая соседка. Я ей оставил деньги. Будет два раза в день приносить ей мороженое.

– Ты что, был у нее?

– Был. Она немножко поплакала, говорит, обижают ее, больные уколы ставят. Просила забрать ее домой. Я пообещал, что ее в другое место переведут, где она будет с вами. Съела мороженое, теперь спит.

Глава 14 

Теперь спит Марья Игнатьевна тревожно. Ночью встает и садится у окна, вспоминая потери последних месяцев. Уехал отец Василий с семейством. Всё сидит в тюремном замке бедный Николай Иванович. По-прежнему нет вестей от Коли. В начале декабря семейство Шпильман получило письмо от сослуживца подпоручика Лёве о том, что жених Нюты пал в Ахалцихском сражении.

Федор Ионович притих. Не противоречит больше Маше и его метресса. Когда Марта с доктором Зильбером доставили Машу домой на коляске доктора, это совпало с возвращением мужа. Он оказался в двусмысленном положении: домовладелица уже просветила его о причине Машиного падения, и теперь он должен был как-то наказать Пелагею.  Страшно была напугана и Пелагея.

Вылезая из коляски, Маша пошатнулась. Видно, сказались несколько дней без прогулок. Доктор и Марта подхватили ее с двух сторон и повели в дом.

– Э-э… Пелагея поможет тебе, – сказал Федор Ионович неуверенно, когда она расположилась в спальне, а сопровождающие уехали.

– Она помогла, – ответила Маша. – Все ведь этого хотели?

– Чего? – удивленно спросил муж.

– Чтобы у нас не было ребенка.

Неожиданно Федор Ионович зарыдал. Маше даже жалко его стало.

Но назавтра к обеду пришли отец с мачехой и домовладелица Бокина. Только она и выразила Маше свое сочувствие. А отец с мачехой вместе с Федором Ионовичем стали журить ее за любовь к прогулкам, приведшую к потере ребенка.  Нет, не журить – пилить. И все сочувствие у Маши прошло, даже как-то забыла она, что никакого ребеночка и не было.  И засмеялась Маша освобождено.

– Спасибо вам, что так жалеете меня за мою потерю, – сказала она сквозь смех. – Что так болеете за мое здоровье. Мать родная так не жалела бы, как вы! А теперь, с вашего позволения, пойду я на прогулку!

Раздался гул возмущенных голосов.

– Ты что, хочешь бездетной быть? – это отец.

– Мне доктор определенно сказал, что после этого случая детей у меня не будет. Так что не извольте беспокоиться.

С доктором Зильбером она действительно этот вопрос обсуждала. Уяснив, что волнует Машу, он ее успокоил:

– Какой у вашего мужа брак по счету? Третий? И детей не было? Едва ли с вами будет иначе.

Выходя из дома, она остановилась у зеркала и, глядясь в него, сказала:

– Бугорчатка…

Вечером Федор Ионович поднял на нее руку. И эту руку она ему сломала, защищаясь кочергой. Визжала Пелагея, жалея хозяина. А Маша, помахивая кочергой как тросточкой, сказала ей:

– Что орешь? За доктором ступай!

Федор Ионович с рукой в лубке поселился в кабинете, где Пелагея трогательно за ним ухаживала. Маша в спальне вечером на всякий случай придвигала к двери комод.  Но спала плохо, тревожась, как бы Пелагея чего не сделала.

«Не вообразить, Кита, сколько зла во мне. Ладно, что все учат! Но бить меня как крестьянку в той песне, что пела Аглая, я не позволю! И ты жалуешься, что стала у тетушки demoiselles de compagnie! Я желала бы поменяться участью с тобою, но не хотела тебе Федора Ионовича в мужья. Ты слабенькая, и не удержала бы в руках кочерги»

Наконец пришло письмо от Коли… от Карла Визе.  Оказалось, что дядя Вилли отправил его в Кенигсберг, и он готовился к поступлению в Альбертину, брал уроки у местных профессоров.

– Надо показать письмо Николаю Ивановичу! – сказала Маша.

– К нему не допускают, – ответила Анна Адамовна.

– А я проникну, если даже придется подкоп делать!

– Я пойду с тобой, – сказала Марта.

– Одной легче.

– Марья Игнатьевна, возьми кулешику для барина, – жалобно сказала Дарья.

– А возьму!

У входа в здание присутственных мест ее окликнул Тимофей Силыч:

– Марья Игнатьевна, здравствуйте, какими судьбами в этом скорбном месте?

– Здравствуйте. Хочу к Николаю Ивановичу проникнуть.

– Никак новости есть?

– Да, из-за границы!

Кузнецов скинул картуз и истово перекрестился. Потом сказал:

– Смотритель в отъезде. Караульный Лыков – зверь, но доченька у него Настенька. А его зовут Иван Иванович.

– Спасибо за помощь, Тимофей Силыч.

Караульный замахал на Машу руками:

– Никак нельзя, барыня!

– Иван Иванович, завтра день Великомученицы Анастасии Узорешительницы. Я обреклась единственного своего знакомого узника накормить. Я вас умоляю… ради той, кто это имя носит!

– Эх, барыня! Самым дорогим напужала… ладно, зайди в караулку.

Маша глядела на седую щетину на морщинистых щеках Николая Ивановича, на его слезящиеся глаза.

– Ешьте, Николай Иванович, это Дарья вам кулеш сварила.

– Я ем, Машенька. А вы рассказывайте, как там… все.

Маша оглянулась на дверь:

– Он за границей.

Потом пересказала старику письмо. Долго им сидеть не довелось, вернулся Лыков:

– Барыня, не к часу смотритель вернулся. Ступайте, да не в дверь, а к дяденьке своему зайдите, к Ивану Петровичу, пока я не скажу, что уйти можно. Вот миска, я кулешик ваш переложу, он вечером доест. Совсем отощал старичок… ничего не ест. Берите ваш чугунок и ступайте живенько.

Переждав какое-то время у Тихменева, Маша отправилась к Шпильманам. У собора ее снова окликнул Кузнецов:

– Марья Игнатьевна, вы к Шпильманам? Разрешите ваш узелок.

Пошли рядом.

– Стало быть, все вам удалось?

– Как я благодарна вам, Тимофей Силыч. Именем Анастасии Узорешительницы в тюрьму проникла.

– Хорошо… Вы с Петровым близко знакомы?

– Не так чтобы… больше через Шпильманов.

– А… скажите, покойного Коневича вы знали?

– Еще меньше.

– Сказывают люди, каким-то колдовством он обладал. Правда ли?

– Василий Михайлович был обаятельным мужчиной. Если и было в нем колдовство, то такого рода, что только на дам действует, – Маша сбоку поглядела на сумрачное лицо спутника и спросила. – Что вас гложет, Тимофей Силыч? Вы – новобрачный, дела ваши идут отлично, я слышала. Банкротство тестя вас так гнетет?

– К его делам, слава богу, касательства не имею. Хлопоты, конечно… вот в Смоленске по его делам расчеты вел… да и все.

– Вас точно подменили.

– Эх, добрая барыня, грех на мне. И какой грех!

– Понимаю. Я не священник, не мне у вас исповедь принимать.

– Никому я не могу исповедоваться, буду свой крест до конца жизни нести.  Виноват я перед Николаем Ивановичем. Не глядите на меня так, нет на мне крови. Я в то время в городской управе по делам был, меня все видели.  Но в смерти коневского молодого барина я повинен.

«Видно, знает он убийцу. Ах, Кита, что мне его тайны! Через три дня, в Рождество умер бедный наш Николай Иванович. Умер успокоенным, зная, что сын его вне опасности. Умер под следствием, да что в том? В его вину никто в уезде не верит».

Глава 15

– Ой, а что это у Ираиды Семеновны закрыто? – спросила тучная дама средних лет. – Сказала, в пятницу зайти…

– На похоронах они, – ответила уборщица Таисия, с треском плюща картонные ящики и складывая их в стопку. – Соседку хоронят. Часа через два, думаю, подойдут.

– Кто это в «нерусском доме» помер, Потылиха, что ли? – спросила перебирающая фартуки старуха. – Там, вроде, все молодые.

– Потылиха у нас живее всех живых. Тоже, небось, на поминки пошла. Нет, не старуха померла, Зоя-дурочка.

– Зоя? – ахнула старуха. – Которая пророчица?

– Пророчица! – фыркнул продавец, выглянувший из секции напротив. – Наплетут бабки невесть чего.

– Ну и зря ты, Коля, – ответила ему старуха. – Ты ее просто с детства знал, поэтому и особинки в ней не замечал. А как она Кире напророчила перелом со смещением! Я сама слышала! И мальчишке дурному сказала, что облысеет. Я при этом не была, врать не буду, но это многие слышали, даже Сашка-милиционер.

– Это что же, она только болезни предсказывала? – заинтересовалась дама, спрашивавшая Ираиду Семеновну.

– Получается, так, – растерянно сказала старуха.

– Недобрая, значит, ваша пророчица, –  подытожила дама.

– А вот и неправда ваша, – бросила свои коробки и повернулась к ним Таисия, уперев руки в боки. – Вы ее последнего пророчества не знаете.

– Ну, Таська, пошла языком чесать, – с досадой сказал Коля и крикнул. – Федор, у меня удочек новый завоз! Клава, подари мужу удочку на день рождения!

К Коле подошла супружеская пара, он занялся ими. Таисия как опытная сплетница продолжать не стала, а снова вернулась к своей работе.

– Ладно, Таиска, не таись, – сказала старуха. – Интересно же, что пророчица перед смертью сказала!

– Вы про Зою? – повернулась к ним Клава. – Что она сказала?

– Да тьфу на вас! – с досадой махнул рукой Коля.

– Ты, Коля, не отвлекайся, показывай Феде удочки. Какую выберет, такую и подарю. Давай, Тася, про Зою! Что она перед смертью сказала?

– Да не перед смертью. Это еще летом было. Не верите, спросите у Ираиды Семёновны. Это когда Елена Игнатьевна в больнице лежала, а Эля за Зоей смотрела. Пошли они как-то на кладбище. А на обратном пути хотели на автобусе доехать. А тут идут с кладбища Игнатьевы, знаете их?

– Которая судья?

– Да, Анна Ивановна и муж ее, следователь. И предлагают их до дома довезти. Ну, сели они…

– Тась, уже брехня пошла, – вновь вмешался Коля. – Зоя всегда боялась незнакомых. Еще к бабе чужой могла подойти, но чтобы к чужому мужику в машину сесть…

– Вот и удивительно, но села. А когда у нерусского дома вышли, берет она Анну Ивановну за руку и говорит: «Ты добрая, у тебя Катя есть».

– Ой! – вскрикнула старуха.

Остальные глядели недоумевающе.

– И что? – спросила дама.

– Анны Ивановны сестру Катю полтора года назад «семеновские» зверски убили.

– Это на кладбище? Ужас какой!

– Ну, Анна Ивановна заплакала и уехала, мол, что с дурочки взять? А потом через какое-то время решили они ребеночка из детдома усыновить, своих-то у них нет, а уж лет двадцать женаты. Стали бумаги оформлять, там еще справки о здоровье нужны. И оказывается, что у нее беременность! Вот она, Катя! Точно девчонка будет. Причем срок такой, что зачатие где-то в те дни и произошло. Не веришь? Анна Ивановна даже к Елене Игнатьевне ходила, спрашивала, чем она может ей помочь в благодарность за такую весть.

– Ну, если это правда, такое пророчество – настоящее чудо.

– А я о чем? И добрая она у нас пророчица была. Всем воздастся по делам их. Злоязыким – переломы, негодяям – лысина, а добрым – материнство.

Громче застучал дождь по пластиковой крыше торгового павильона. Еще несколько женщин вбежали с улицы.

– Алла, ты не с похорон?  – спросила старуха одну из них.

– Да, меня Сережа подвез, – ответила та.

– Много народу было?

– Нет, не очень. Они сейчас в «Озерном» на поминках.

– Кто был? Родни у них ведь нет?

– Почему нет? Элеонора Игнатьевна с мужем, ее дочь, тоже с мужем, и сын. Все приехали. Тихоныч с женой, он Тумбасовым двоюродный.

– А из местных кто?

– Да соседи, в основном. Надя, конечно, Васильевы, Юрий Петрович Кожевников…

– Елена Карловна, конечно?

– Ты что, не знаешь? Она после инфаркта.

– Я и не знала… Как же она?

– Ничего. Племянница ухаживала за ней, подруге не до нее. Теперь в санатории. Кто еще?  Потылиха, Погосяны, Бокины, Огородниковы, Ираида Семеновна с другом приезжим.

– А этого она к чему потащила?

– Он же покойнице крестный отец.

– Крестный отец, фу-ты, ну-ты! Может, просто отец… ребятенку еённому? – сказала подошедшая Кира Козина.

– Ох, Кира, и подлая ж ты баба! – сказала Таисия, снова бросив свои коробки. – Сама же в том месяце подсчитывала, что ребенок в середине апреля зачат! Сама орала, когда Константин с зимы до лета не приезжал, что бросил он Иру. А теперь ты на мужика такую напраслину наводишь!

– И что ты так заступаешься за эту уголовную рожу? Глаз на него, что ли, положила?

– Кстати, об уголовных рожах, – очень серьезно, как всегда, когда собирался кого-нибудь разыграть, сказал Коля. – У них насилие над ребенком – самый страшный грех. И Константин как родственник теперь должен этого преступника лично зарезать, чтобы смыть кровью позор. Может, это ваш Андрюха?

– Ты что, окстись! – испуганно замахала руками Кира.

– Нет, правда, уж больно ты пытаешься на других стрелки перевести. Я ему, пожалуй, подскажу.

– Коля, ты что!

– Да не бойся, он расследование проведет, невинного не зарежет. Но уж если кто виновен, или хоть свидетелем был! У них принято искоренять не только насильника, но и всю его родню: и дедку, и бабку, и внучку, и жучку. И буренку твою зарежем, и дом сожжем.

– А ты что, тоже уголовник?

– А я перед ним выслуживаюсь, он мне «крышей» потом будет на московских базах.

– И я помогу Константину твоих кур резать, я ж на него глаз положила, – включилась Таисия. – И суп семье, и может быть, он потом скрасит тягостные мгновения моей одинокой старости.

– Дураки старые! – Кира выскочила под дождь.

– Таиска, за что я тебя уважаю, так это за образную речь. «Тягостные мгновения одинокой старости» – это же просто поэма!

– Учись, Коля, это тебе не внучка и жучка.

Таисия подцепила стопку картона и поволокла к выходу. Коля вышел из своей секции и сказал:

– Давай отнесу, речистая ты моя. А ты пока товар покарауль.

– Таисия Андреевна, а ребеночек-то жив? – спросила старуха.

– Жив, представь себе.

– Как это врачи дали ему на свет появиться? Ведь таких неполноценных абортируют всегда, даже если все сроки прошли.

– Почки у нее. Пока лечили да думали, как подступиться, у нее преждевременные роды начались. Там и сроку-то было меньше шести месяцев. Говорят, весу килограмм. А за жизнь цеплялся! За месяц вес набрал. И забрала его Елена Игнатьевна.

– Господи, да куда он ей, старой, такой недопёклый?

– А куда ей деваться? Она женщина порядочная. У ребенка мать дурочка, отец – подлец, но сам-то он не виноват. Какой ни есть, а внук, родная кровиночка.

– И что, он нормальный?

– Разве сейчас разберешь? Я у Ирины Владимировны спрашивала, она сказала, что вряд ли. Мало того, что ум ему не у кого наследовать, там еще наследственная болезнь почек. В общем, опять Елене Игнатьевне с ребенком по врачам мотаться. Только лет ей теперь не под сорок, как с Зоей, а шестьдесят.

– Слушай, а почему вообще ей его отдали?

– Как опекунше Зои. Она тогда еще жива была. Понимаешь, если ребенок был бы хороший, да с хорошей наследственностью, на него бы в момент усыновители нашлись. И врачи начали бы требовать всякие бумажки, чтобы не отдавать. А такому дорога только в детдом. И это уже медикам бумажки собирать.

– А где он сейчас?

– Ну, наверное, кто-нибудь из соседей приглядывает, пока все родные на похоронах.

Глава 16

Пока все родные на похоронах были, Наташа с новой ключницей Ольгой и соседской кухаркой Лушей накрыли поминальный стол. А родни было всего ничего: две сестры Игнатия Илларионовича, одна вдовая, другая незамужняя, да Маша с Софьей Анисимовной. Детей с учебы не вызвали, боясь, как бы оспа к ним не пристала. Когда знакомые и соседи разошлись и уже стали со стола собирать, Софья Анисимовна придралась к Наташе за ею же уроненную на пол ложку и дала ей звонкую пощечину.

– Вот, Марфа Илларионовна, – обратилась она к незамужней золовке, хозяйствовавшей в деревеньке, принадлежащей ей пополам с братом.  – Забирай эту неумеху, а мне какую пошустрее пришли.

– Она по крестьянскому делу и правда, неумеха, – ответила золовка. – С шести лет в дворне. А у меня каждые руки на счету.

Увидев, что сейчас мачеха с теткой сцепятся, Маша сказала:

– Тетя Марфуша, а вы пришлите девчонку маленькую побойчее, Ольга ее всему обучит. А Наташу мне в прислуги отдайте.

На том и сладились.

Череда смертей изменила их жизни. Сначала умер отец Киты Иван Петрович. За гробом его шли сослуживцы да Тумбасовы как свойственники. Дочь далеко, не успевала.

Спустя всего несколько месяцев умерла Марья Афанасьевна. Кита в панике писала Маше, что не знает, как жить дальше. Маша ей отвечала:

 «Не представляю, что делать тебе, милая Кита. После смерти Ивана Петровича тебе, бедной, и вернуться некуда. Demoiselles de compagnie здешние барыни себе позволить не могут, разве что Аглая Барташевская, только и ты, и она того не захотите. Если бы папенька был богатым! Впрочем, не то я пишу…»

Нельзя писать письмо, когда слезы градом. Вот опять капнула на письмо, и чернила расползлись. Маша поспешно схватила песочницу.

– О! За три года брака впервые вижу свою дражайшую супругу в слезах. Что взволновало вас, позвольте спросить?

Будь Маша в ином состоянии, она бы и отвечать мужу не стала. Но тут у нее вырвалось:

– Тетенька Марья Афанасьевна умерла…

– О! – Федор Ионович нервно заходил по комнате. Из прихожей послышался стук, потом приглушенные голоса, и в гостиную вошел Игнатий Илларионович. – Вы, дражайший тесть, вероятно, пришли сообщить нам скорбную весть?

– Что такое?

– Как, вы не знаете? Ишеева умерла.

– Вот как? Тебе, Маша, извещение Афанасий Петрович прислал?

– Нет, папенька, Кита отписала.

– Странно. И что пишет она?

– Похоронили ее третьего дня. Всё.

– В таком обширном письме – и всё?

– Далее она пишет о том, что с ней будет… ей надо определяться…

– А кто же наследник?

– Она не написала. Не знает, должно быть. Но у Марьи Афанасьевны кроме Афанасия Петровича и нет никого.

Отец и муж переглянулись.

– Вы с Катериной такие же племянники, как Ишеев, – сказал отец.

– Такие же, да не такие. Мы от сестер, а он от брата. Да и сестры… одна единоутробная, другая единокровная. Но главное – фамилия. Марья Афанасьевна очень ею гордилась.

– Ладно, дождемся вестей от Ишеева, – сказал отец.

Через неделю Тумбасовы всем семейством пришли в гости. Маша искренне обрадовалась приехавшим на вакации Васе и Лизе. Да и они вели себя со старшей сестрой иначе. После приветствий Маша предложила подросткам взглянуть на жеребенка, появившегося на днях на конюшне у Бокиной, и они вышли во двор.