Коромысла и толкунчики. До этого были «Я и зелёные стрекозы»

Ещё семь лет назад, он мог бы рассчитывать на приют у добрых, хлебосольных людей. А теперь, когда они все разъехались по стране, ему осталось лишь наедятся на чудо случайной встречи. Между корпусами сновали студенты, они равнодушно шли мимо случайного посетителя, и даже спирт, их не интересовал.

Человек подошёл к 12-шке, – старому приюту биологов. Вход в здание осуществлялся по электронным ключам, но по снегу петляла обходная тропинка. Она привела посетителя к чёрному входу на пожарную лестницу. Он беспрепятственно попал внутрь общежития, его сердце билось в приятной истоме.

Человек поднялся на тринадцатый этаж, здесь была его первая, первокурсная комната. На её дверях, он вывел своей рукой следующие строки:

Никогда не ругайте студента,если сильно бывает он пьянЛучше в душу ему загляните —Вы увидите сколько в ней ран.

Я не был автором этих строчек, мне удалось удачно переделать дембельское солдатское творчество. В них не было стопроцентной правды, мы особо не мучились духовными терзаниями, души у нас были, но нас занимала наука, веселье и Белое море.

Тринадцатый этаж встретил меня теплом, тишиной, и рядами чистых одинаковых дверей. С удивлением я обнаружил, что двери кухонь открыты, и в них больше не живут бездомные, и помимо белоснежных газовых плит стоят холодильники.

Я зашёл на одну из кухонь, сел на стул, обнял батарею, закрыл глаза и замер. Тринадцать лет назад, эта кухня, условно называлась «Блокада». Тут жили два мальчика с длинными волосами и тягой к разрушению. Их гости играли на гитарах, они хором пели песни Алисы, Арии и Мельницы, девушки тут были влюблены в Горшка и иногда в друг друга, пиво брали ящиками, на чёрных сожжённых плитах тут жарили гигантские яичницы с хлебом, воздух был пропитом дымом.

Здесь рядом была комната, где жила довольно взрослая женщина, у неё над кроватью на ниточке, висела картонная пирамида. Семнадцать лет назад, с помощью этой пирамиды дополняя эпоху интернета мистикой, она общалась со всем ПУНКом. Её сосед по блоку, аспирант физического факультета, бледный лопоухий мальчик, выращивал ананасы, бананы и киви. Плоды на его деревьях были маленькие и вечнозелёные.

Все обитатели, того времени, сейчас уже исчезли с этой локации.

Общежития ещё не проснулись было ранние утро, любой шорох означал человека, который шел по коридору, в направлении к лифту. Мне хотелось побыть одному, согреться, зарядить телефон, побороть стыд, самоуничижение и вернуться домой. Но когда скрипнула дверь, и в кухню вошли несколько человек, я плотнее зажмурил глаза.

– Кефир испортился, оставь его – сказал девичий насмешливый голос – Пакет скоро взорвётся, оставь его тут.

– Может отнести в мусоропровод? – ответила другая девушка.

– Фу! Там после вчерашнего жидкий пол… – девушка недоговорила свою фразу. Они со своей подругой были чем-то заняты. Во мне проснулось любопытство, что же здесь могло произойти? Но я лишь плотнее зажмурил глаза.

– Откуда здесь берётся это? – вдруг сказала одна из девушек и мне показалось что она говорит обо мне – Если найдут авторов, то может последовать немедленное отчисление.

– Ренат этим занимается и Марк. Ребята молодцы ни одной стены не пропустили.

Девушки ушли, я открыл глаза и оглядел стены. Над столом, были приклеены предвыборные листовки, в последнее время они заполонили весь город.

На кухню зашли две китаянки, увидели меня, и вышли. Мой взгляд ещё немного поблуждал по стенам, пока не остановился на пакете кефира. Пакет действительно был раздут, я взял его в руки, и открутил крышку, из горлышка вырвался белый с комочками гейзер. Он оросил мне куртку и лицо.

Я вытер щёки, и решил, что кефир находится в съедобном состоянии. Может быть, процесс развития грибков и бактерий уже начался, но у меня есть спирт, если им разбавить, то в кефире свернуться белки, микроорганизмы погибнут, и должно получится что-то похожее на питательную жидкость. Не теряя времени, я осуществил задуманное, не сильно интересуясь результатом. Полученная бурда, могла сойти за китайскую водку.

В коридоре раздался шум, послышались резкие агрессивные звуки.

– Вот здесь! И здесь! И тут! – говорил чей-то требовательный голос – И тут тоже!

Я выглянул в коридор, в отдалении от кухни, стояла женщина в очках, с впалыми щеками и цепким взглядом. Что-то неуловимо знакомое было в её облике, видимо она здесь обитала ещё с наших времён!

– Он ещё не ушёл! – крикнула она – Он на кухне.

Повинуясь инстинкту, я схватил канистру и побежал в сторону пожарного выхода. Крики раздавались всё громче.

– Он разбил окно! И липкой гадостью нарисовал крест!

Женщина явно не ценила сон студентов. Её децибелы, перекрывали давнишний вой старухи. Я бежал вниз по скользким ступеням, и в итоге, на пятом этаже, запнулся ударился об грубую кирпичную стену, и забился в угол лестничной площадки. С верхних этажей, слышались звуки погони.

– Он побежал на верх! – сказал мягкий мужской голос – Закрой дверь и успокойся!

– Нет! – верещала женщина – Он побежал вниз! Он побежал вниз! Всему Вас надо учить!

Я слышал, как заперли двери и всё стихло. Спокойно, не спеша, я поплёлся вниз, в одной руке у меня была канистра, в другой кефирный пакет. На вкус полученная бурда, ничем не отличалась от обычного разбавленного водой спирта.

Около турникетов суетилась охрана. Они проверяли входящих, а за территорию ПУНКа выпускали без контроля. На Ботанической улице на остановке стоял автобус. Люди, идущие мимо меня, стремились в него попасть. Этот автобус, бесплатно вёз универсантов до ВУНКа, то есть до главного здания университета, расположенного на Васильевском острове.

Восприняв подарок судьбы как должное, я скромно, зашел в салон, и прошёл на задние места. Другие пассажиры, не обратили на меня внимания. Возможно во мне до сих пор сохранился облик целеустремлённого универсанта, и я со своей канистрой и кефирным пакетом не выглядел чужаком среди местной публики.

Со скрипом, автобус тронулся с места, в нем было не больше десятка пассажиров. Я задремал, положив укутанную капюшоном голову на окно. Мои глаза были закрыты, но я отлично понимал, что происходит вокруг в салоне и на дороге. Один канал получения информации это – дрожание салона и вибрация стекла, через прислонённую голову, волны улавливается костями черепа. Другой канал – звуки, слух в такой ситуации приобретал кошачью остроту. Мне хватало информации, чтобы визуализировать ясную цветную картину окружающей реальности.

Мне хотелось общения, но я сидел уединённо и ставил эксперименты о «…чувственном существовании человека в условиях замкнутой системы автобуса». Так бывает всегда, если вы просыпаетесь ночью, и сразу, по любому, но чаще нервическому поводу начинаете пить этиловый спирт. Вы начинаете ставить эксперименты, моделировать ситуации, и по мере спиртового отравления всё чаще и чаще закрывать глаза. Любой эффект окружающего мира, будь то люди или здания будут раскрываться с виртуальной изнанки мира. И вы будете думать – сумрачно, в виде хронических волн. Вы будете думать много, очень думать. Сознательно или бессознательно это не важно. Вы будете думать до полного этилового отравления тела.

Водитель забыл включить в салоне свет, чему молча радовались все попутчики. Хотя, если прочувствовать момент, становилось понятно, что водитель специально не включил свет чтобы обрадовать своих пассажиров. Ботанический улица, по которой мы ехали, была освещена натриевыми лампами, с приятным кремовыми, оранжево-розовым свечением. В салоне, свет уличных фонарей дополнялся тусклым синим поблёскиваем дисплеев планшетов и смартфонов. Студентов среди пассажиров не было, слишком рано для начала лекций, – ехали доценты, старшие преподаватели, может быть профессора. Возможно среди них были и мои бывшие коллеги, сослуживцы, но я хоть и имел нужду в деньгах и общении, не пытался их отыскать, так как утерял навык коммуникации с мало знакомыми людьми. И болезненное чувство такта, подсказывало, что мало кто захочет, утром, по пути на работу, общаться с замерзшим, потребляющим спиртовую бурду человеком, даже если этот человек, является шапочным, университетским знакомым.

Мне конечно хотелось перекинуться ничего не значащими доброжелательными словами приветствия, и поддерживая лёгкий диалог посмеяться над суровыми погодными испытаниями, выпавшими этой зимой на наш город, но найти в автобусе второго, орошенного кислым кефиром, пьяного человека – было невозможно. Очевидно, что только я из всех присутствующих орошен кефиром, и с самого утра ел, только пропитанный спиртом снег.

Чтобы не досаждать попутчикам, и подсознательно страшась, что меня, не имеющего к университету официального отношения, высадят на обочину, я сидел тихо, сомкнув глаза, на ощупь прикладываясь к кефирному пакету.

Мужчины и женщины в теплой нарядной одежде листали новостные ленты, или обновления университетской документации, может быть кто-то читал книгу Франца Кафки «Замок», это всё мне представлялись в мельчайших подробностях: и черты лиц, и цветочные ароматы духов, и изящные броши, часы, серьги, очки, сумки. Всё было истинными, воплощением интеллектуальной сосредоточенности. Себя я представлял, то в романтическом свете, в виде не трезвого, но статного поэта, современного гусара, то в виде квелого замухрышки, уничижительно скрывающего в полумраке грязную куртку и канистру со спиртом.

Автобус остановился и открыл двери, впуская новых пассажиров, что-то еле уловимое, может быть запах или тихий звук заставили меня открыть один глаз.

За окном, во мгле, просыпался желтыми окнами, академический квартал. Это часть Старого Петергофа, где после строительства ПУНКа, поселилось множество универсантов разных возрастов. Когда я был студентом это был беспокойный район, например, тут можно было услышать музыку проекта «Елочные игрушки».

Вошли две женщины, среди них была она, та которую мне не позабыть до конца жизни. Она говорила своей спутнице:

– Вот видишь! Сели на утренний рейс, и как тут свободно, спокойной, никого нет.

Спутница отвечала ей молчанием.

Я знал ее, в счастливые времена она жила на 10-м этаже 12-го общежития, в крайней комнате. У нас долго пытались возникнуть, но не возникли нежные отношения. Случилось только волшебное преддверие отношений, то чего у меня больше никогда не было. В течение последних лет я иногда вспоминаю ее. Если бы в тот благословенный год, у нас получилось бы соединить сердца прочным союзом, то моя жизнь пошла бы прямой, освещенной солнцем взаимоуважения дороге.

У неё было мудрое имя греческой богини, допустим Афина и её не интересовала разгульная жизнь. Философию свободы и вседозволенности она сводила к мальчишечьим комплексам. На своем этаже, она первая установила в блок железную дверь, и редко кто мог переступить через порог её комнаты. Она любила петь, вечерами гуляла в Сергиевке с подругами, и я как охрана сопровождал девушек.

Более трогательных, невинных, где каждое слово дышало свежестью и стыдом объяснений, которые произошли между нами, представить сложно. Я слабо помню слова, которые мы говорили друг-другу, но на другие, отвлеченные темы, мы могли спорить часами.

– Для себя, я один раз решила, что такое время, и больше не возвращаюсь к этому вопросу – могла сказать она – Время – это когда огонёк сознания, летит через череду статичных картинок, эта теория вполне хорошо объясняет картину мира.

Я мог что-то ответить. Помню, кроме нас, мало кто присоединялся к этим размышлениям.

– Я не могу Вас слушать – кричала Марта, соседка Афины по комнате в общежитии – Вы говорите о слишком сложных вещах!

– А о чем стоит говорить? – спрашивал я

– О любви! – без смущения кричала Марта – Я хочу говорить о любви!

«О любви», вернее о механике и техники любви, хотел говорить и я, но от стыда и смущения терял слова, и продолжал спорить «О времени».

С Афиной мы целовались один раз, не помню в щёчку или в губы, сам поцелуй стерся в моей памяти. Помню, что хотел большего, и только потом через много лет понял её слова:

– То, что я тебе разрешила целоваться, важно для меня, почувствуй тоже самое.

Я не смог почувствовать то что просила Афина. Для этого требовалось открыть своё подсознание, а я был слишком юн для таких вещей. И Слава Богу она не совершила в отношение меня жестокого насилия, пытаясь поторопить моё возмужание.

Через несколько лет, моя страстная натура, была готова выполнять мужскую работу, но вода уже остыла, и мы разошлись каждый в свою сторону.

Меня редко преследуют яркие навязчивые ведения. В юности я иногда просыпался среди ночи, в поту с повышенным сердцебиением, и с ощущением полёта в ногах и руках. Но как я понимаю, это был результат действия гормонов и быстрого роста тела. Впоследствии яркие ощущения исчезли из сознания. Но сегодня, после встречи с телесным символом былой любви, я ощутил всю прелесть свойств отравленных спиртом нейронов ЦНС.

Сквозь плотно сжатые веки, сквозь дребезжания автобусных элементов, сквозь дремлющих пассажиров, я наблюдал обнажённую, распутную Афину, которая танцевала передо мной на расстоянии вытянутой руки, и её волосы щекотали мне лоб.

Я сдержался, от желания открыть глаза и окликнуть её, и она приблизилась ко мне, ближе чем это возможно в реальном мире. Я чувствовал лёгкий запах кислый запах её феромонов, морской аромат потных складок кожи. Она прижала моё лицо к своей белой, мягкой груди, и я ощутил мятый сосок между губ и капельку молока на языке.

– Возвращайся домой – прошептала она, и лёгкой рукой разгладила мне волосы —Возвращайся, тебя ждут.

Невольно, я попытался, погладить рукой её лоно, но ощутил на пальцах пустоту и открыл глаза.

Автобус остановился и открыл двери, голая женщина исчезла. Афина со своей спутницей потянулись к выходу

– Доделай то, что не успела вчера – её голос не потерял нежности и ноток искренности, но был требовательным и безжалостным – давай не будем ссорится, хорошо?

Спутница отвечала ей угрюмым молчанием.

Автобус тронулся дальше, но некоторое время в окно можно было наблюдать, как среди деревьев, пастельных домов вдоль кованного металлического забора уплывает в даль – невысокая, властная дородная, но с осиной талией и, наверное, счастливая богиня. Я закрыл глаза пытаясь вновь вызвать её обнажённый образ, но увидел только смутное белое пятно, а когда открыл глаза вновь, Афина уже скрылась в ледяном пространстве питерского предместья. В этом районе, почти на берегу Финского залива, располагался завод по производству биопрепаратов на основе физиологических жидкостей коров, кур и свиней. Я посылал им своё резюме соискателя, но меня не взяли на работу, вопреки всем волнения и мольбам.

Я снова закрыл глаза и повторил попытку, насладиться её греческими формами, но не смотря на усилия, видение не приходило, что-то подсознательное, мутное, серое, мешало вернуть сладостное блаженство.

В огорчении я пил бурду, больше чем того требовал организм, и не ощущал, вкус спирта. За окном, пролетали освещённые лампами, заводы, дома, пустыри, коттеджи, Константиновский дворец, светофоры, заправочные станции. Мне приходилось щуриться, чтобы увидеть детали, свободного от солнечного светила, но подчиняющегося солнечному календарю, мира.

Дорога шла по кругу, по краю бесконечной бугристой равнины, покрытой снегом и ледяными камнями. В центре равнины чернели одетые в гранит полыньи Финского залива. По граням набережной высились покрытые сетью окон бетонные коробки. Некоторые из коробок имели название «Корабли». И над каждой коробкой, в скованном жидкой морозной вечностью, воздухе, в пирамиде света, шёл карьерный цикл обмена тел и голов, и в каждой голове, во лбу, мерцала влажная щель, а в черном небе, у самых звёзд, слышался беззвучный плотоядный, но в тоже время глубокий завораживающий смех. Так иногда смеялся мой друг, тот, кому, если бы он был жив, я бы посвятил, несколько, глав этой книги.

1.3 Побег из лабиринта

До конечной остановки автобус доехал незаметно. Возможно я задремал или произошло что-то иное, но то что мы добрались до конца, мне стало понятно, лишь тогда, когда водитель, заглушил мотор и в салоне стало тихо, словно в Саблинских пещерах.

Все другие пассажиры уже исчезли в муниципальных огнях Университетской набережной. Было странно, что меня никто вежливо не потревожил, предлагая выйти. Покидая автобус, я заглянул в кабину, но она была пуста, поблагодарить за приятную поездку, можно было только ребристый, черный руль.

Как только, я оказался около здания Филологического факультета, мой желудок скрутило по спирали, и фонтан, дурного вкуса, жидкостей, омывая гортань, носоглотку и мозжечок, извергнулся на асфальт. Извергнув тяжёлое содержимое кишечника моё тело стало легким и свежий воздух приятно прошёлся по пустым внутренностям. От вновь образовавшейся лужи шёл пар, она быстро застывала, покрываясь ледяными иголками. Своими очертанием лужа напоминала ворона, который на скале клюёт рыбу.

К остановке подъехал ещё один автобус, мимо пошли люди, многие из них с подозрением косились на канистру. Я хладнокровно, словно происходит что-то обыденное, отвернулся от дороги и внимательно смотрел в тёмные окна, бывшего Восточного факультета. В стёклах отражались огни Верховного суда Российской Федерации. Мне казалось, что возможно факультеты ночью, могут запросто оказаться обитаемы и жить своей скрытой жизнью. И сейчас, кто-то смотрит на меня, и видит, как я с большим трудом сдерживаю следующий гейзер физиологических жидкостей.

Чтобы не выдавать своих секретов, я развернулся и, резво поскакал вдоль мостовой, по направлению к Академии Наук. Около Ректорского флигеля, на углу Двенадцати коллегий мои ноги подкосились, со скрежетом покатилась канистра, я упал на колени, и с упоением, позволил судорогам вновь очистить желудок. Была надежда что в темноте не заметят заблудшего человека, но рядом находился главный вход в Университет, вернее парадный вход для высшего университетского руководства. Поэтому в мгновения ока рядом со мной замаячила субтильная тень, наряженная в робу охранника.

Я долго смотрел на неё, с тем свинцовым спокойствием, с которым много лет назад, читал в комнате охраны «Сто лет одиночества», а ректорская шелупонь спрашивала моих приятелей:

– Чем Вы его накачали?

В тот день мы пили Масандровский портвейн, сегодня был испит спирт, результат оказался един, – в молчании я встал с колен, поднял канистру и гордо продолжил свой путь.

Физиологические желудочные массы, под действием мороза, стали похоже на мороженное крем-брюле, и по цвету, и по консистенции.

В руках охранника щелкнула рация:

– Первый я шестой! Первый я шестой тире Бе! – услышал я за спиной – Что мне предпринять! Первый! Я шестой тире Бе, что предпринять? Здесь живой человек!

Охранник говорил тем музыкальным, грустным, нервным голосом, который присущ потомственным универсантам. Кстати, один мой бывший собутыльник, аспирант Исторического факультета, теперь тоже работает в «Охране» впускает и выпускает с территории Университета ректорские лимузины.

– Что мне предпринять? Что мне предпринять? – продолжал вопрошать, охранник.

Есть много вариантов морально уколоть этого субтильного человека, наделённого властью. Конечно это подло, но другого способа показать своё превосходство у меня не было. Что бы сосредоточится я остановился, и уже был готов поглумиться над этим честным служащим, но мой взор привлёк купол Исаакиевского собора. Он плыл над Невской линзой в морозном облаке огней.

– Кто сравнивает этот купол с женской грудью? – мелькнуло у меня в голове – не похож же.

Когда я снова сконцентрировался на охраннике он уже исчез. Других признаков обитаемости Ректорского флигеля и здания Двенадцати коллегий не было. Спали даже лампочки в кабинетах. Мне ничего не оставалось как продолжить свой путь, моё жильё находилось в пятнадцати минутах ходьбы, в закоулках Васильевского острова.

Менделеевская линия и Волховский переулок, несмотря на все старания государственных чиновников, отвечающие за досуг деятельной молодёжи, так и не обзавелась модным, известным на весь Питер заведением. Безликие кальянные и креативные пространства, словно оранжевые пятнистые вспышки, на фоне серых стен, возникают и через два-три года пропадают в вязком небытии банкротств и разочарований.

Видимо по дороге домой, я всё-таки сделал несколько глотков спирта из ледяной канистры, потому что морозное, заполненное снегом пространство вдруг, резко, словно по щелчку выключателя, преобразилось в узкое помещение с белой кафельной плиткой на стенах и прикреплённым скотчем соломенным ловцом снов.

Я спал на белой фаянсовой вазе с проточной водой на дне, упершись лбом в соломенную паутину.

– … можно говорить только отрывисто, отрывая куски реальности или воспоминаний … – проносилось в моей голове – … каждый может почувствовать себя героем убить свою жизнь или чужую, иногда есть шанс убить Бога. Но порчей физического тела смерти не добиться. Пусть плачут все палачи всего мира. Они проиграли. Только уничтожение реальности, есть стоящий поступок, которым можно гордиться…

В дверь уборной постучали. Я услышал чуждые моему внутреннему голосу гортанные звуки. Несколько раз явственно прозвучало слово «Полиция». Я открыл дверь, и покинул занятое пространство. В зале украшенной рядами столов, на меня смотрели две пары черешневых, девичьих глаз. Видимо я зашел в одно из ночных заведений, и уснул в туалетной комнате.

– Туалет не работает, как этот раб сюда попал? – сказала одна милая девочка

– Рабы уроды, их будем резать! – ответила вторая.

Они говорили на восточном наречии, я не разобрал ни одного слова, но подумал, что они заигрывают со мной. Лишь когда одна из них, замахнулась на меня половой тряпкой, я счел за благо покинуть их место работы.

Васильевский остров соединён с другими районами Санкт Петербурга только циклопическими конструкциями из стали или бетона. Нева, может соединять берега только зимой, когда покрыта белым, ледяным панцирем. И это не спроста. Ведь Васильевский остров, вместо того чтобы как другие районы, принять из рук жителей цифровой прогресс, и современное искусство выбрал себе забвение.

Кто подал сию чащу острову я не знаю. Свидетели отбыли за горизонт на пароходе и лишь дали два коротких гудка на прощание. Может это был Александр Блок, а может быть Николай Гумилёв и его супруга Анна, может Питирим Сорокин, или его друг Николай Кондратьев, никто из них в последствии не остался на острове, все его покинули разными путями.

У той части острова где был приют Николая Гумилева и Питирима Сорокина, застыла гримаса отвращения, боли и надежды. Блеклые в свежей известке стены домов, даже зимой в лютый мороз готовятся встречать перелетных птиц, чтобы увидеть своих птенцов. Я не знаю кто из всех певцов серебряного века возвращается сюда, но в моей сердечной воронке, задержались эти два славных мужа.

Поэт, путешественник, умудрился в Эфиопии сфотографировать будущего императора Хайле Селассие Первого, доброволец, кавалер орденов, он жил на острове и один, и с женой. Обстоятельство расстрела неизвестны, место успокоения не найдено.

Учёный, депутат Учредительного собрания, пытался, в Яренском уезде организовать восстание против большевиков, был схвачен ЧеКа. Его спасло открытое письмо в газету «Крестьянские и рабочие думы». Похоронен в штате Массачусетс, Северная Америка, Планета Земля.

На острове в разных проулках сохранилась и чёрная булыжная мостовая и деревья-аристократы, и тупички вшивой интеллигенции с круглосуточной ветхой обстановкой. Если добавить сюда, брандмауэры, стены словно созданные для того, чтобы по ним ходить в горизонтальной плоскости вы поймёте почему, прямолинейная планировка Малого, Большого, Среднего проспектов и конечного числа линий, представляет из себя запутанный лабиринт, практически виртуального пространства. Внезапное отсоединение, от которого может вызвать длительные фантомные боли.

Мне, в моем положении, уже приходилось сталкиваться с временным отсоединением, но сделать это раз и навсегда пока что не получилось. Пока что я остановился, в преддверии переезда, осталось сделать последний твёрдый шаг.

Именно поэтому к своей парадной я подходил с рабской осторожностью, таясь в тени стен и сугробов чтобы никак не выдать своё присутствие. Дом, место где была разрушена моя семья, несколько лет был моим личным индивидуальным адом. Чтобы демоны истерик и бесчеловечной агрессии, больше не беспокоили моих дочерей, каждый раз, когда я ночую вне дома, мне необходимо предупреждать о времени моего прибытия.

Это была не пустая предосторожность. И сегодня, под сенью роскошного, спящего вяза моему взору предстала обыденная картина. Остановилась глазастая машина. Из неё вышла улыбчивая девушка и молодой человеком. Воркуя они скрылись за коричневой, железной дверью. Она улыбалась, она вообще хотела, чтобы окружающие запоминали её улыбчивой, умной девушкой. Правда я, и наши дочери, если ничего не измениться, запомнят лишь её пустые янтарные глаза и грубую, уничтожающую, унижающую брань. Я надеюсь, что, она, после окончания наших отношений, будет только улыбаться, а агрессия и психический садизм останется лишь моей тенью в её жизни.